Сайт-литпортал писателя Александра Андреевича Ольшанского

"Ваше препохабие" - еще один новый  роман Александра Ольшанского из серии "Короткие романы", задуманной писателем. В новом произведении писатель продолжает художническое  исследование современных проблем в России, которое он начал в предыдущих коротких романах "До и после первой звезды" и "Рашен Баб".

 

Александр Ольшанский

 

Новорусская история

1

 Над Донбассом вторые сутки висело дырявое небо, моросил обложной дождь — не обильный, но непрерывный, надоедливый, раздражающий людей и навевающий тоску. Еще позавчера, когда московский предприниматель Велимир Хлебодаров летел сюда на личном самолете, внизу над раскаленным черноземом бродило марево, а терриконы, рукотворные то ли мини-вулканы, то ли несостоявшиеся пирамиды третьего Рима, лениво дымились,  внося свою лепту в донбасский смог. Со времен детства, которое каждый год летом, у бабушки, проходило в здешних краях, Велимир помнил, что в такую жару невозможно ходить босиком по песчаному берегу  Донца, по выжженным солнцем буграм, где в подошвы впиваются так называемые баранчики — в тысячи раз уменьшенные копии противотанковых ежей, с очень острыми и болезненными колючками. Воспоминание о баранчиках было неприятным, а волнение в связи с предстоящей встречей с родными краями полностью отсутствовало — Велимир давно приучил себя как бы отмахиваться от всяких эмоций, которые, по его мнению, только лишь размягчают характер, вносят в душу беспокойство и ненужные сомнения. К тому же,  он своей родиной называл не Донбасс, а северную столицу, где, кстати, учился в университете, закончил аспирантуру и защитился.

Не зеленым юношей, а когда ему стукнуло тридцать, он заболел уголовной романтикой. В годы перестройки стали считаться героями своего времени те, кто сидел. А Велимир и родился за колючкой. Писал диссертацию о жаргонах, составлял словарь воровской фени. В деловых кругах его называли Бульдозер, хотя справедливее было бы Драглайн  — так называется приспособление на тросах, которое позволяет экскаватору черпать  грунт, сыпучие материалы к себе, а не от себя. Впрочем, Велимиру льстило, что у него такое прозвище, на уголовном жаргоне — погоняло…

Не для воспоминаний о детстве летел он сюда, а для  приобретения дышащего на ладан комбината, когда-то построенного советской властью, чтобы дать рабочие места женам и дочерям шахтеров. Он давно присматривался к предприятию,  помог ему обанкротиться, и теперь предстояло под видом благодеяния — ведь, считай, земляк! — приобрести комбинат по  бросовой цене, пообещав властям инвестировать в его возрождение, по масштабам Бульдозера, сущую безделицу. В действительности же  командой московского захватчика давно был разработан план превратить хозяйственного изгоя с помощью итальянцев  в мощное и высокорентабельное предприятие.

Самолет приземлился на раскаленную бетонную полосу  аэропорта. В лицо гостя пахнуло жаркой смесью степных трав и кисловатых терриконовых газов. Вообще-то он жаждал уловить хотя бы намек на запах роз  — когда-то сам принимал участие в посадке миллиона роз в столице Донбасса. С тех пор любил запах  цветущего в мае шиповника, но здесь  ничего подобного не было и в помине.

Встречание с ответственными аборигенами продолжалось недолго, поскольку водители  и охрана в считанные минуты  выгнали из недр самолета его  бронированный лимузин и машины сопровождения. В лимузине был заранее включен кондиционер, и кортеж помчался в загородную резиденцию, предназначенную для особо важных гостей.

К вечеру переговоры были завершены, документы подписаны. Во время банкета небо вдруг почернело, загремело, озарилось десятками мощных молний. Наверху словно опрокинулась  гигантская бочка — ливень хлынул стеной.

— Дождь — очень  хороший знак, —  подобострастно напомнил гостю один из областных клерков.

Резиденция содрогалась от грома и пронизывалась яркими вспышками молний всю ночь. Такие ночи, он вспомнил детство, почему-то назывались здесь воробьиными. Наверное, потому, что под такую небесную канонаду невозможно уснуть. Сон получается воробьиный?  Велимир лишь на рассвете, когда в небе  иссякли запасы энергии, забылся часа на два. Бессонницу использовал для просмотра компакт-дисков с видеофильмами о комбинате. Проснулся с головной болью, с отвратительным настроением — начался обложной дождь, и, как доложил старший из охраны, непогода намерена продолжаться несколько дней. В сомнительных метеоусловиях Велимир не пользовался самолетом, поскольку поучаствовал в летном происшествии по причине скользкой посадочной полосы, и поэтому отдал распоряжение приобрести самое меньшее несколько купе в спальном вагоне на ближайший московский поезд.  А если удастся, то  арендовать и отдельный спальный вагон. Самолет же вернется в Москву, когда наладится погода.

Еще при подписании документов  туземные власти удивляло то, что он совершал покупку, что называется, не глядя. На предложения съездить на предприятие, чтобы составить о нем представление, Хлебодаров лишь кисло улыбался, повторяя одно и то же слово: «Успеется…»

Вообще он на тех, с кем  имел дело впервые, производил странное впечатление. Среди расфуфыренных, затусованных дам, привыкших блистать нарядами на банкетах, их мужей в дорогих костюмах, белых сорочках и супермодных галстуках, в сверкающих штиблетах ценой в несколько шахтерских зарплат, скромные, как у Билла Гейтса  за пятнадцать долларов, джинсы, под их тон безрукавка и недорогие кроссовки были вызывающим нарушением  делового дрескода  — понятия, усвоенного  в Донбассе, как и везде, раньше других, более важных нравственных традиций добропорядочного бизнеса.

Небольшой рост гостя, невыразительные черты лица, словно родители  зачинали его по заданию внешней разведки в качестве будущего нелегала, ничего не выражающие глаза неопределенного цвета, короткие русые волосы на небольшой голове, ни одной родинки, ни одного шрама, даже несколько ломаных извилин на узком, но высоком лобике никак не сочетались с влиянием и возможностями  этого человека. Напротив,  короткий вздернутый нос с хищными ноздрями, вороватый прищур глаз, тонкие губы, пребывающие постоянно в состоянии снисходительной усмешки и, главное, землистый цвет лица, словно его хозяин  только что покинул Бутырку или Кресты, возбуждали у всех милиционеров профессиональный интерес к его персоне и  желание проверить  документы. Милиционеры, должно быть, были хорошо знакомы с работами Ломброзо, в их зрительную память навечно врезался шаблонный образ подобного преступника. Поэтому Хлебодаров, придя к власти в огромной корпорации и сам разбогатев, окружил себя двухметровыми охранниками в безукоризненных костюмах и с такими аристократическими манерами, что часто кого-то из них принимали за него. Тогда как его по причине затрапезной внешности вышибалы даже в сомнительные заведения не пускали, и тогда вступали в дело двухметровые амбалы, потешая мазохистское самолюбие шефа.

Новое приобретение он знал, как свои пять пальцев  — по его заданию работники информационно-аналитического отдела службы безопасности привезли  кучу видеофильмов  о предприятии. На каждого мало-мальски заметного инженерно-технического работника завели подробнейшее досье с описанием не только служебного пути, но и деловых, дружеских и родственных связей, предпочтений и привычек, одолевающих  личных и служебных проблем в настоящее время. Он не мог уехать, не продемонстрировав новым подчиненным степень своей осведомленности во всех делах.

Перед поездкой на предприятие велел позвонить на комбинат и собрать через полчаса руководящий состав вплоть до начальников цехов и ожидать прибытие нового владельца. И с удовлетворением представил, какая паника овладела руководящими работниками. Ровно через тридцать минут после звонка его кортеж остановился перед административным зданием. Хлебодаров почти взбежал по ступенькам крыльца, стремительно нырнул в распахнутые охранниками двери и остановился перед пожилым вохровцем, застывшем по стойке смирно.

— Здорово, Степаныч! — олигарх протянул ему руку. — Как здоровье Ильиничны, кажется, она вышла из больницы? Пусть передаст врачам от моего имени, чтобы лечили,  как следует. Иначе…

Остолбеневший вохровец,  по лицу которого гуляли нездоровые приливы-отливы крови, схватился за руку гостя,  и, пораженный его осведомленностью состоянием своих домашних дел, кланялся и благодарил, кланялся и благодарил… Он, разумеется, не знал, что такая заготовка  была придумана  еще в Москве и  предназначалась для такого вот Степаныча, у которого место было побойчей, чем у генерального директора. Естественно,  после такой встречи он будет рассказывать всем, что господин  Велимир Хлебодаров  хорошо знает о нуждах простых тружеников комбината и заботится о них.

Инженерно-технических работников собрали в конференц-зале, и когда вошел новый хозяин, все почтительно встали. Генеральный директор комбината, с испариной, мгновенно выступившей на  измученном заботами и болезнями лице, позволил себе сделать два шага вперед и дрогнувшим голосом начать:

— Дорогой Велемир Светозарьевич…

— Не Веле, а Вели, — мгновенно поправил хозяин и поморщился —  не любил ни свое имя, ни отчество, ни фамилию за их вычурность. Имя придумал ему  отец,  несостоявшийся стихотворец, в честь своего кумира Велимира Хлебникова, поскольку и фамилия Хлебодаров была почти как  у председателя земного шара. Под влиянием отца Велимир также пробовал писать стихи, хотел учиться в Литинституте, но  не прошел творческий конкурс и поступил на филологический факультет питерского университета. К этому надо добавить, что родился он в лагерной зоне, был  сталинским внучком — так называли детей, появившихся на свет Божий в дебрях ГУЛага. Родился год спустя после смерти вождя-тирана, накануне освобождения родителей из зоны, но место рождения со временем стало для него как бы знаком качества для криминальных кругов. И не случайно еще в студентах он собирал материал для словаря  зековского жаргона, практически написал диссертацию о нем, пока знакомые покровители из криминальных кругов посоветовали заниматься не глупостями, а делом, ковать бабло пока Горбачев…

Поморщившись, Хлебодаров прекратил, подняв руку, славословия. Гендиректор после  вялого рукопожатия хозяина вызвался представить ему присутствующих, на что  новый хозяин, нахмурив брови,  тонкие, словно выщипанные женские,  саркастически улыбнулся и произнес:

— Попытаюсь справиться сам…

Бедный генеральный едва не лишился чувств, из реплики хозяина он сделал мгновенно вывод, что в нем здесь больше не нуждаются, тайные его враги из числа присутствующих возликовали, а друзья вздрогнули от предчувствия  грядущих  неприятностей.

Между тем Хлебодаров подошел к главному энергетику, пожал ему руку, и  спросил:

— Как же так, Анатолий Аверьянович, получается:  у нас энергозатраты на 14,6 процента выше, чем у конкурентов? А они на 15 процентов должны быть меньше. Ждем предложения.

У главного энергетика задрожали губы, он был не в состоянии произнести что-нибудь вразумительное в оправдание, а хозяин уже пытал  заместителя генерального по капитальному строительству.

— Господин Семечкин, надеюсь, вы не настаиваете на том, что комбинат и в дальнейшем будет платить штрафы, что люди, живущие вокруг него, будут и дальше жаловаться на лисьи хвосты из труб  и отравленные стоки? Подтянитесь сами, Геннадий Матвеевич, и дело подтяните… Ждем записку о ваших созидательных планах и мечтах… По поводу реконструкции системы очистных сооружений. А на вас, Александр Николаевич, — он повернулся к главному инженеру, -  возлагается вся координация работ по экологии, ну и персональная ответственность в особенности.

Хозяин обходил присутствующих, поражая всех знанием дел на предприятии. Комбинатское начальство обескуражило то, что он никого не похвалил, никому не сказал ни единого доброго слова. Напоследок подошел к заместителю гендиректора по экономике и к главному бухгалтеру, велел им готовиться к серьезной аудиторской проверке, чтобы потом начать работать как бы с чистого листа. При этом Хлебодаров даже улыбнулся, многим показалось, что угрожающе улыбнулся. После этого  он окинул всех взглядом и сказал:

—  С кивалами не сработаемся. Рад был личному знакомству. Работайте. Точнее — трудитесь. А еще точнее — вкалывайте.

И покинул комбинат. Если бы какой-нибудь нормировщик вздумал хронометрировать пребывание хозяина, то он с удивлением бы обнаружил, что он находился  здесь всего двенадцать минут.

— Иллюзионист… — произнес кто-то вполголоса среди гробовой тишины, когда  за хозяином  телохранитель захлопнул дверь.

Незнакомое слово «кивалы» озадачило итээровцев. Только к концу дня с помощью одного видавшего виды старого зэка они узнали, что  кивалами на жаргоне называют народных заседателей.

После посещения комбината он  велел ехать в Донецк  на железнодорожный вокзал. Пребывал в почти добром расположении духа, не высказал замечания своим рындам, то есть телохранителям, по поводу всего трех отдельных купе. Словно не продолжался дождь, на офене дрябон… Не обалдайс, но все же… Пребывая в настроении или, напротив, в ненастроении, он вспоминал жаргон. Персонального вагона не нашлось – он знал, что у начальника дороги такой есть, но тот пожадничал или же ему не доложили, кто претендует на такой комфорт. И побоялся дать, чтобы не задеть самолюбие местных воротил. Обычно в подобных случаях он мысленно произносил примерно такую зарубку для своей памяти: «Затуфтовщика этого нерюхливого не затямим и отдрючим». Что на сносном русском языке означало: «Халтурщика этого непонятливого не забудем и накажем».

Рынды припасли напитки и еду, но он вдруг решил проветриться и посетить вагон-ресторан. Он любил неафишным способом посидеть где-нибудь в углу, но это удавалось редко, да и то за бугром —  там не гонялись за ним  фоторепортеры и телеоператоры.

У его хорошего настроения была одна отвратительная привычка: начинать вспоминать этапы своего боевого пути. А он был поистине боевым и кровавым. Как только вагон мягко тронулся, из  каких-то запасников памяти  вспомнились его друзья-однокашники Лёха Медовой и Никита Семенников. Он их привлек к торговле красной ртутью — самым модным и дефицитным товаром на рубеже девяностых годов. В то время все верили в ее чудесные свойства, считали, что с ее помощью можно даже создать атомную бомбу — небольшую, удобную. Только спустя годы к нему пришло понимание того, что красная ртуть была такой же туфтой как стратегическая оборонная  инициатива Рейгана, губительная для Советского Союза, и вполне возможно,  неасимметричным советским ответом на нее. Как бы там ни было, а все гонялись за этой ртутью.

Привлек  его к торговле экзотическим товаром давний его знакомец, уголовный авторитет, проще говоря, вор в законе Вован. Велимир познакомился с ним еще в советские времена — Вован тянул свой срок в одном из сибирских лагерей. О Воване шла слава лучшего знатока фени, а он, еще не Бульдозер, аспирант Велимир Хлебодаров, кропавший диссертацию об уголовном жаргоне, приехал к нему. Оказалось, что в гости, да еще в какие…

В лагере у Вована была своего рода секретная дачка, вроде баньки для приезжего  начальства. Высокие визитеры  наведывались не каждую неделю, и Вован был полноправным хозяином дачки. Во всяком случае, заместитель начальника лагеря, который привел будущего Бульдозера сюда, уважительно, причем с почтительным выражением лица, робко  постучал в новенькую, добротно отлаченную дубовую дверь.

— Зеленый! — кто-то рявкнул внутри, и замнач толкнул дверь.

— Доброе утро, Владимир Ильич! — поприветствовал он мужчину, непроизвольно согнув шею. — Вот…

— Свободен, — остановил его доклад мужчина, поразивший претендента на ученую степень тем, что находился в алом махровом халате и мягких тапочках с такими же  алыми помпонами — должно быть, только что из баньки, поскольку волосы были у него влажные, а лицо розовое и напаренное.

Замнач неслышно покинул их, а  Велимир тут же решил взять этого быка за рога и залепетал что-то о диссертации, мол, хотел бы вам задать некоторые вопросы, например, что означает скакарь.

Вован от удивления таким глуповатым зачином вперился  в лицо гостя, ответил, что скакарь — вор-взломщик, квартирный вор, работающий днем, а потом засмеялся, картинно развел руки, и заметил:

— На вид, школяр, не из дураков, а попер на меня как бульдозер. Обнюхаться надо, поговорить про жизнь, выпить бутылку-другую, а на закусь — о деле. Мне спешить некуда, у меня, считай, еще двенадцать годков в прикупе. А тебе вынь да положь толковище фени. Не-е-ет, так не пойдет! Римма, мечи на стол! — неожиданно он крикнул куда-то в глубину дачки.

Велимир почувствовал себя, что называется, не в своей тарелке – Вован сразу взял над ним власть. Через некоторое время в гостиную вошла фигуристая женщина не первой молодости с подносом в руках, приветливо улыбнулась гостю, поставила запотевшую бутылку  «Столичной»,  селедку под шубой, маринованные маслята, огурцы-помидоры и,  как ни странно, два аппетитных на вид лаваша.

— Ну, со свиданьицем! — поднял рюмку Вован, чокнулся и опрокинул ее в рот, закинув назад голову, тут же продолжил: — Закусывай, Бульдозер, и рассказывай, кто ты да откуда…

Водка ударила Велимиру в голову, но и  принесла расслабление — и он стал рассказывать, что родился в соседнем, женском лагере, что отец его тоже сидел ни за что, вернее, за сочинение стихов.

—Так-так, — то и дело повторял Вован, словно выпуская короткие очереди из автомата. — Так-так…

— Выходит, в родные стены приехал, да, сынок? — спросил Вован и потянулся к нему, чтобы по-отечески потрепать за вихры. — Кстати, Римма из твоего родного лагеря. Я тоже не в дворце родился, представь себе, мы с тобой коллеги по филфаку, а феню я не люблю, так, для баловства в свободное время составил словарик, ну и презентую экземплярчик  тому, кого коронуем. Раздал всего-то два экземпляра,  не бойся, найдется и для тебя —  нечего тебе, сталинскому  внучку, пытать вопросами всякую шушеру. Пользуйся как своей работой, даже издать отдельной книгой можешь, но только не в  помощь легавым…

С тех пор Вован взял его под крыло, полюбил, как родного сына. Велимир, приезжая к нему в гости,  с его помощью написал диссертацию и подготовил к печати  словарь воровского жаргона. Спустя года три после первой встречи Вован досрочно освободился, вернулся в цеховики, его опять посадили, в тот же лагерь, в  ту же дачку — и так он кантовался вплоть до перестройки, когда  его освободили в последний раз и больше, чтобы он ни вытворял, больше не сажали.

В разгар перестройки Вован предложил заняться сбытом красной ртути — нечего бумажную пыль в библиотеках беспокоить, пудрить мозги студентам всевозможными глупостями, пора заняться денежным делом. Видимо, Вован знал, что красная ртуть — чистой воды лажа, обыкновенная ртуть, подкрашенная дамским маникюрным лаком, поэтому и поставил условие: самому не  торговать, действовать только через  дилеров. Вот тогда и привлек Хлебодаров к торговле ртутью Лёху Медового и Никиту Семенникова, которые поставляли ее в разные страны. Ни разу  не задержали их ни на границе, ни в таможне — Вован обеспечивал прикрытие, за что и брал сорок процентов прибыли. Валюта текла в карманы корпорации и Велимира рекой, пока вдруг не нашли трупы Лёхи и Никиты — им в рот влили раскаленную ртуть. Велимир не на шутку сдрейфил, и Вован отправил его по чужим документам в Латинскую Америку, держал там, периодически советуя переезжать из страны в страну, пока скандалы с аферой не утихли.

Никита Семенников, между прочим, доводился ему шурином, то есть родным братом Василисы,  жены Велимира. В Василису он влюбился еще в первом классе – его поразили  доверчиво распахнутые глаза необычного, действительно василькового цвета. У нее была удивительно нежная белая кожа и темные волосы – завитки из них возле висков, на шее сводили его с ума. В нее невозможно было не влюбиться, впрочем, как она призналась потом,  и его выделяла из мальчишек — наверное, чувствовала, что происходит в его душе.

Потрясенная чудовищной смертью старшего брата, Василиса вбежала в его кабинет. Вбежала буквально через минуту после того, как  Вован велел ему бросить всё и улететь ближайшим самолетом в какую-нибудь Аргентину. Велимир, увидев жену, вскочил с кресла, пошел к ней, но она остановила его взглядом. Когда он вспоминал этот взгляд, у него начинали бегать  мурашки по спине. Глаза у нее по-прежнему оставались васильковыми, но они стали ледяными, излучавшими весь холод ужаса, охвативший ее после смерти  Никиты. Вокруг Василисы словно образовалось силовое поле, которое защищало ее и которое он не мог преодолеть.

— Ты виноват… Ты — бандит из бандитов… — прошептала она бескровными губами, закрыла от боли глаза и  неслышно, как привидение, вышла.

В тот же день она  вместе с семилетним сыном исчезла. Да так, что служба безопасности перепахала всё эсэнговье и нигде ее не не нашла. Видимо, обосновалась в дальнем зарубежье, сменила фамилию себе и сыну или замуж вышла — теперь она даже Интерполу не по зубам.

— По глазам ищите! Ни у кого нет таких васильковых глаз! И у Пашки  такие же! — орал он на своих сыскарей, увеличивая и увеличивая сумму вознаграждения.

Вспомнив Лёху и Никиту, беглую  жену и  сына Пашку, которого он очень любил, Хлебодаров понял, что ему надо избавиться от неприятных воспоминаний. От них у него начиналось самоедство, он  называл его зашором, и сказал  рындам, что идет в вагон-ресторан.

 

2

 

Как и положено, охрана ушла вперед, проверила на безопасность объект, и после утвердительного кивка старшего из рынд Хлебодаров появился в ресторане. Выбрал место возле окна, чтобы сидеть лицом к направлению движения и видеть охрану, пристроившуюся за столиком возле выхода. В ресторане сидела поездная бригада в полном составе, вела себя тихо, второпях, как потом выяснилось, праздновала день рождения одной из проводниц. Это он выяснил, когда подошла официантка, красавица, с виду настоящая большая кукла Барби, только живая.  Улыбнулась дружелюбно, обнажая два ряда великолепных зубов, и спросила, что он желает выпить.

— Бутылку Артемовского шампанского, — сказал он.

— У нас его нет, — ответила Барби и вновь улыбнулась.

Велимир был готов спорить с кем угодно и на что угодно, однако он где-то эту красавицу видел. Мысль об этом мелькнула в его сознании как бы на заднем плане, а на переднем было возмущение:

— Как нет? Вон же, — он кивнул в сторону поездной бригады, — пьют Артемовское…

— Они с собой принесли. А у нас Крымское красное…

Он хотел проявить настойчивость, выложить за бутылку Артемовского кучу денег, но добиться своего. Конечно,  было обидно — рядом пьют настоящее шампанское, вызревавшее несколько лет в выработанных соляных шахтах Артемовска, такое же качественное и подлинное как из Нового Света в Крыму — результат деятельности князя Голицына, пионера производства шампанского на юге России. Его гроб по причине классовой ненависти красная матросня вытащила из склепа подле Коктебеля и выбросила в море…

А на первом плане стояла улыбающаяся Барби, женской интуицией определившая, что она понравилась клиенту и что теперь можно из него веревки вить. Почувствовала, что клиент не станет жлобничать — решил играть роль представителя среднего класса, который любит корчить из себя миллиардера. Маленькая дуэль закончилась тем, что Барби, капризно собрав алые губки  бантиком, сыграла с ним в своего рода поддавки.

— Мне очень нравится крымское красное… Если вы не будете возражать, я с удовольствием выпью с вами фужер…

— Крымское ханство?!  Или крымское хамство? — неожиданно пробормотал он, думая о чем-то своем.

— Крымское красное… — уточнила Барби.

— Красное?  Что ж, будем травиться.

Воодушевленная своей победой Барби,  продемонстрировала  походку от бедра, буквально через тридцать секунд вернулась с запотевшей бутылкой красной шипучки и с двумя фужерами между изящными пальчиками левой руки.

— Откроете сами или помочь? — спросила.

И опять нажим на самолюбие — разве настоящий мужчина позволит женщине открывать шампанское? Подоспела пора знакомиться, чтобы с полным основанием выпить за знакомство. У Барби было редкое имя  Аделаида, но его имя показалось ей уж слишком необычным. «И эта не тямит в Хлебникове. Ну, тогда, шалава, называй меня Бульдозером», — хотел брякнуть он.

Рынды не сводили с официантки глаз — боялись, как бы она ни подбросила ему в фужер клофелин. Ко второму бокалу  к ним с коробкой конфет подошла юная подруга новой знакомой, села рядом с Велимиром, прижалась к нему бедром. Пришлось брать вторую бутылку. Рынды отчаянно делали знаки, запрещая  хозяину пробовать конфеты — в них могла быть отрава. Подругу звали Улей, она без всяких церемоний говорила, что он ей нравится и готова с ним продолжить знакомство после  закрытия ресторана.

— Мой выбор — Аделаида, —  сказал он.

— Мы с нею подруги, приласкаем вдвоем. Справишься?

— Не люблю групповуху, — ответил грубо  и попросил счет.

Он давно понял, что здесь приторговывают и телом, и наверняка дурью — за отдельным столиком попивал пиво малый по виду вышибала. Рынды бросали хозяину отчаянные взгляды, советуя закругляться и немедленно покидать кабак. С калькулятором подошла, видимо, здешняя мамка — мадам с жесткими, немигающими  и беспощадными глазами, потыкала пальцами в кнопки и назвала цифру в несколько тысяч рублей. Теперь стало окончательно ясно, что в ресторане орудуют мошенницы, но это ему даже понравилось — сам ведь не ангел, как крупный мошенник он ведь коллега этим несчастным женщинам, пустившимся во все тяжкие ради выживания в  беспощадном и продажном мире.

Хлебодаров  поднял руку, поманил пальцем старшего рынду. Его новые знакомые наверняка подумали, что тот из милиции — Уля немедленно отодвинулась  от него, Аделаида побледнела, но мамка сжала губы, готовясь отбить любую атаку. Вышибала тут же поднялся и покинул ресторан.

— Слушаю вас, — сказал рында, не забыв при этом изобразить почтительный поклон.

— Кусок зеленых дамам. Сверху. В качестве аванса. А эту девочку, - он кивнул в сторону Аделаиды, — пригласи  в мое купе. С бутылкой Артемовского шампанского… Артемовского — хоть из-под земли…

Он обычно не носил с собой деньги. А если у него заводились наличные, то все его помощники стояли на ушах — запои у него были страшные.

 

3

 

В купе снова одолело самоедство. Он завидовал множеству своих знакомых, которые с гордостью, как знак принадлежности к  высшей касте общества, одно время носили красные пиджаки и никогда не страдали никакими комплексами. Казалось, что у них совершенно отсутствует совесть, стыд за свои неблаговидные поступки, наконец, душа. В начале бизнес-пути он много общался с новыми хозяевами жизни и поражался тому, что успех сопутствовал самым бессовестным и беспринципным, жестоким и  жадным. На его глазах шла ежеминутная конвертация моральных уродств в  богатство. Он  не считал себя безгрешным, но свое преимущество перед красными пиджаками усматривал в том, что он хотя бы знал истинную цену своим поступкам, их нравственную или безнравственную подкладку, тогда как соседи  по бизнесу лишь гордились своими сомнительными операциями по объегориванию ближних. Не случайно в народе пошли гулять анекдоты о новых русских, в которых высмеивалась их тупость, жадность, высокомерие…

Многие из них надели красную униформу после отсидки за всевозможные мошенничества. Брали нахрапом, внаглую, вплоть до мокрых дел.  Сбивали молодежь с пути, сколачивая рэкетирские бригады. Немало рэкетиров носило недавно военную форму — защитников Отечества  в новой России опустили ниже плинтуса, вот и ударились недавние офицеры  и нюхавшие порох бойцы осваивать бандитскую коммерцию.

Однажды, после того как Василиса назвала его бандитом из бандитов и исчезла  с сыном, он с ужасом понял причину своего зашора. Ведь он  в университете изучал русскую и мировую литературу, гуманистические идеалы ее стали нравственным фундаментом его личности. Всё, что он делал, находилось в вопиющем несоответствии с идеалами разумного, доброго, вечного. На  подсознательном уровне в нем происходила чудовищная сшибка, и кто победит в ней, идеалы гуманизма или бес наживы Мамона, чьим рабом Велимир по слабости своего характера стал, он и сам не знал. Война эта раздирала и разъедала душу, ему хотелось, чтобы она закончилась. Если бы можно было забыть прочитанные книги,  юношеские мечты о торжестве добра и справедливости, университет и друзей студенческих времен, он стал бы верноподданным Мамоны —только бы не сомневаться в том, что приходится делать, только бы навсегда умолкла его совесть.

Он давно понял, что русская литература, как никакая другая, неизменно утверждала  и проповедовала слишком высокие, слишком идеальные отношения между людьми, которые не обнаруживались в реальной жизни. Выдача желаемого за действительное, иными  словами следование основному принципу так называемого социалистического реализма, — это было у русской литературы врожденным генетическим кодом. Литература звала в какие-то выдуманные выси, в сказочное Беловодье с молочными реками в кисельных берегах? Не от этого ли вечное смятенье в дезориентированных русских душах и русских головах, неудовлетворение реальной жизнью? Велимир готов был возненавидеть русскую литературу (тут его опередили власть имущие — нечего колоть им глаза их  неблаговидными делами и делишками!)  за слишком высокие, неосуществимые идеалы, но именно они останавливали его, когда надо было решиться на что-то безнравственное, предельно жестокое и бесчеловечное. Культура и духовность, все еще обретающиеся в его душе, пусть и в изуродованном  виде, не позволяли ему превратиться в безмозглое и бездушное орудие беса наживы. При приступах самоедства он  завидовал обладателям красных или малиновых пиджаков — культурный уровень  у них был ниже плинтуса и благодаря этому показателю они чувствовали  себя хозяевами жизни, эдакими рыцарями наживы без страха и упрека.

Чтобы избавиться от самоедства, он усилием воли вызвал в своем воображении симпатичную мордашку Аделаиды, у которой сверкали, как в стоматологической рекламе, изумительные, ровные, белые и влажные зубы. И глаза — красивые и бесстыжие, из тех, в которые хочется смотреть и в которые, кажется, нельзя насмотреться. Они тоже бы почти васильковыми…  Глаза не наивной дуры, таких он терпеть не мог, а знающей себе цену видавшей виды юной женщины, которая тут же тебя  просчитывает. Он сразу почувствовал, что Аделаида встретилась ему  отнюдь не случайно, и ему захотелось узнать причину, почему его так повлекло к ней. Броская  ее красота была не при чем — разве мало побывало в его объятьях красавиц? Тут что было роковое, судьбоносное, он физически ощущал опасность, исходящую от Аделаиды, но именно опасность манила и притягивала к себе, и он ничего не мог поделать с собой. И со скуки не сопротивлялся.

«Она — ведьма, гипнозитерша, экстрасенсиха, в считанные минуты приворожила или зомбировала меня?» — размышлял он. У него было правило: каждого опасного человека приближать к себе, чтобы  было удобно контролировать его. Значит, придется сделать  любовницей, поселить в доме не  на  Грабьлёвке, то есть Рублевке, а  в загородной Подкове, дать задание рындам вывернуть ее на лицо, разнюхать  всё…

Под мягкий ход спального вагона Бульдозера одолела дрема, и на границе бодрствования и сна он вдруг увидел полусон-полувоспоминание: юную девушку вытаскивают из моря, она визжит и кусается, пытается прыгнуть с катера. Перед этим бросилась в море с палубы туристического корабля, который должен отвезти несколько сот красоток в зарубежные бордели и гаремы. И он, Бульдозер,  мчится к месту происшествия на другом катере и явственно слышит визг разъяренной девушки.

Воспоминание было настолько четким, правдивым в деталях, поскольку именно так всё и было, что он не только расстался с дремой, но и вскочил на ноги, нервически сделал несколько шагов по ограниченному пространству купе, где негде было разгуляться, а потом, обойдясь без фужера, приложился к горлышку бутылки с коньяком.

Он  хорошо помнил блондинку, видел, как она солдатиком летела с корабля, и шикарные волосы  золотистым хвостом-облаком трепетали над ее головой. Блондинки высоко ценились в жарких странах, и охрана не позволила ей далеко уплыть. С катера беглянку выловили  в море, вытащили за волосы — теперь мокрые и некрасивые. Она отбивалась, царапалась, кусалась и   визжала, даже у него в душе шевельнулось некое подобие сочувствия к ней — ведь девушка догадывалась, куда она попала  и что ее ожидает впереди. Вместо того чтобы освободить беглянку, он неожиданно для себя дал верзилам команду связать ее по рукам и ногам, заткнуть визжало кляпом… «Неужели она?» —  суеверно спрашивал он и себя, и свое воспоминание, спрашивал, поскольку давно ждал возмездия за  акции по продаже живого товара, проводить которые его заставил Вован.

Начало акции, а та была первой, было положено, как и все другие важнейшие операции, на южной даче Вована. Опасаясь прослушки, хозяин говорил о деле или в закрытой глухой комнате, защищенной от  радиоэлектронных методов подслушивания, или на аллее из пальм, по пути к морю. На аллее и в пляжном домике стояли глушилки, обеспечивающие абсолютную секретность делового разговора.

Вован был в одних плавках, медленно переставлял сухие старческие ноги, шаркая пляжными тапочками по красной гранитной крошке, и явная или еще только надвигающаяся немощь чудовищно контрастировала с его указаниями, похожими на месть старого, отвергнутого любовника. Между прочим, на груди поблескивал золотой крестик  с брильянтом — как все зэки он  считал себя глубоко верующим, хотя брильянтик, прилаженный к нательному знаку принадлежности к христианству, указывал на тяжкий грех гордыни, а не на смирение и упование на волю Спасителя.

— Не христианское дело продавать ближних своих, — осторожно, как бы вслух думал, высказал сомнение Велимир.

— Каких ближних? — взъярился Вован. — Они профуратки покоцанные, биксы, в лучшем случае — бидки, — разошелся он, перечисляя  разновидности женщин легкого поведения. — Ты еще хочешь сказать, что мы их лишаем материнства, разбазариваем генофонд? Как говорится в ихней рекламе — «Ты этого достойна!» Вот именно, они этого достойны.  Вот и чисть панель, девахи 96-пробы для бедуинов сойдут. Вообще у многих баб  всё на лохматке основано. Они только и способны своими манилками трясти — вот где собака порылась. Герла в норме не клюнет на забугорную манюху, в поте лица дома будет добывать свою мантулу. Так что  не нюнься, бизнес есть бизнес, аморалки тут никакой, напротив, чистилище генофонда. Пусть за бугром они попортят им родословные, а не нашим козлотурам. Усёк?

Испытывать  судьбу он не решился, усёк. С тяжелой душой контролировал силки, расставленные по эсэнговью для легкомысленных дур. Вован подготовил коробочку, то есть корабль, погрузили на него секс-рабынь, и готовы были сняться с якоря, как вдруг одна девица, почуяв неладное, выбросилась за борт и поплыла к берегу. Ее, увязанную веревками, как труп подняли на борт, и вскоре коробочка перешла на полный вперед, а  капитану своего катера Велимир дал команду возвращаться на берег. И вот теперь одна из секс-рабынь, вырвалась все-таки из забугорного плена и явится к нему в купе?

«Нет, это не она», — твердо велел он себе не комплексовать и опять приложился к бутылке. И тут же заопасался  своего запития — такое у него случалось, пил по несколько суток, виделся лишь с  охранником, пополнявшим запасы спиртного и съестного. Это нельзя было назвать запоями, у него отсутствовал алкогольный ген. Он заливал душевные терзания и стенания  изнасилованной совести, надеясь приглушить их алкоголем, уповая на то, что где-то у него что-то  закоротит, пробки не перегорят совсем, но внутреннее напряжение если не исчезнет, то окажется в щадящих пределах. И наступит долгожданная разрядка, мир с самим собой хотя бы на время похмельного синдрома, приправленного покаянием за непотребное транжирование такого  дорогого  времени. Мелкого, по сути имитационного покаяния, взамен покаяния по поводу куда  более значительных грехов.

 

4

 

Он готовился к ее приходу, более того, ждал  почти с нетерпением, но когда в дверь постучали железным вагонным ключом, вздрогнул от неожиданности. Дверь, к удивлению, без обычного грохота открылась, и гостья, улыбаясь,  приостановилась для приличия и  попросила позволения войти. За нею ввалился в кабинет охранник с двумя коробками  в руках.

— Хорошо, что хоть без косы, — пробормотал Велимир, думая вслух,  а чуткая гостья расслышала.

— Нравятся гимназисточки  с косичками? В  накрахмаленных белых передничках? Или пионерки в красных галстуках? Изобразим! — пообещала она и по-хозяйски распорядилась, обращаясь к старшему рынде: — Это ничего, что я сама накрою стол? Ничего? — второй вопрос задавался хозяину.

— Свободен, — сказал он амбалу, хотя и нарушил правила, требующие проверки  службой безопасности любой снеди перед ее употреблением. Рында показал жестом и подтвердил глубоким вздохом, мол, подчиняется, но с огромным нежеланием.

Гостья ловко и умело расставляла на столе закуски, не только холодные, но и горячие жульены, фрукты и, наконец,  водрузила на стол ведерко со льдом и парой бутылок Артемовского шампанского.

— Директриса расщедрилась, — доложила Аделаида.

— Мамка, которая  подбивала бабки? — уточнил.

— Она самая, Велимир Светозарьевич, — ответила, не без иронии произнесла его имя и отчество.

— Мой меня заочно познакомил или как? — спросил в такой ярости, что и глаза сощурились и подбородок разок-другой подпрыгнул.

— За это увольнение с работы полагается, да? Зачем мне спрашивать, если вы человек известный, Велимир Светозарьевич?  Портреты ваши в газетах и журналах печатаются. И родители мои всю жизнь трудятся на  комбинате, который вы изволили приобрести. И меня заодно решили прикупить!  Да не один раз! — тараторила она с иронией и подтекстом, а потом засмеялась, маняще и обещающе, чертовка, засмеялась.

«Она или не она?» — мучился он от неопределенности, невозможности спросить у нее прямо.  «Господи, да был я тогда в темных очках или нет? В какой-то раз я забыл  взять солнцезащитные очки. В тот раз забыл или в другой? Если был без очков, она могла запомнить меня — ведь именно я давал команду связать ее. Она еще, как тигрица, наградила меня ненавидящим взглядом и кинула до того, как рот ей забили кляпом: «Будь проклят, подонок!»  Не открывала бы пасть, не получила бы затычку! И что означает, что я не раз ее прикупал?»

Опять она заставила открыть и налить в фужеры шампанское — в ней чувствовалась властность, стремление подчинить его к себе, поставить, что называется, к ноге.  Она умела добиваться своего, и это ему нравилось.

— Без брудершафта как-то неудобно переходить на «ты». Давайте на брудершафт, — предложила она и, когда он согласился, тут же развила  успех, уселась ему на колени. — Так будет удобнее…

И засмеялась — снова призывно и многообещающе. Губы у нее были тугие и налитые, блестящие, как в рекламе губной помады, поцелуй получился более продолжительным, чем требовалось для банального обряда. Потом она неожиданно взяла его голову в  ладони, мягко, по-кошачьи взяла, и стала внимательно изучать  лицо. Когда он встретился с ее пытливым взглядом, то догадался, что  перед нею стоит тот же вопрос: он или не он?

— Вот смотрю на тебя и пытаюсь узнать секрет: и как это люди становятся олигархами? — она отважилась на неприятный для Велимира подтекст.

— А так и становятся, — ответил глуповато, поскольку тело юной женщины уже заводило его, пальцы стали расстегивать  пуговицы  белой сорочки, под которой приглушенно краснели очертания бюстгальтера. Когда  добрался до ее груди и впился в вишневый сосок жадным поцелуем, его охватило желание, которого он давно не испытывал. Аделаида тихонько посмеивалась, словно распаляла своей доступностью, а он чувствовал, что от нее, чертовки, идет испепеляющий ток, парализующий и сладострастный.

 

5

 

Когда она, взяв в ладони его голову, пытливо изучала черты лица олигарха, то окончательно убедилась, что перед нею тот тип с катера,  который дал команду ее связать по рукам и ногам и которого она прокляла. «Спидом бы тебя, подонка, заразить, чтобы помучился, гад», — эта мысль была первой после несомненного опознания, а вторая — сожаление о том, что  не больна страшной и неизлечимой болезнью. Ради такой мести можно и самой пострадать.

Он полез к ней в пазуху, а она, тихонько посмеиваясь, позволяла  делать с нею всё, что ему захочется, не выдавая ничем истинного отношения к нему. А ведь тогда она приехала в портовый город  на встречу со своим женихом — тот ходил в загранку, возвращаясь на родину, звонил ей, и Ада мчалась в тот порт, где стояло его судно.

Они учились в одной школе,  за  Артемом, красавцем и спортсменом, бегали многие девчонки, однако ему, десятикласснику, понравилась Ада, тогда еще семиклассница,  в то время точь-в-точь огромная и живая кукла Барби. Она знала, что по ней вздыхали многие ребята, но сразу же влюбилась в Артема, когда тот стал  как бы  случайно попадаться ей на глаза после школы. Однажды  вызвался проводить  домой, и она краснела от того,  что часто встречались  знакомые, и тут же  стеснение подростка вытеснялось женской гордостью, мол, смотрите, какой парень меня провожает. На их окраине тогда буйно цвела сирень, запах стоял такой густой, что кружилась голова. А как щедро светило в тот день весеннее солнце,  какое счастье было идти рядом с  Артемом и хотелось, чтобы оно продолжалось вечно!

Когда они  на удивление быстро дошли до  домика на  окраине поселка, и настала пора ей заходить в родной двор, она неожиданно толкнула калитку, поставила на дорожку, ведущую к крыльцу, портфель и мгновенно вернулась к Артему. Схватила его за руку, и они, смеясь, как полоумные, побежали к оврагу, густо усеянному кустами цветущего боярышника, по-местному — глёду. Кусты были похожи на белые облачка, прилепившиеся к склонам оврага. Между  кустами, под гул пчел и шмелей, в густом медовом настое  в овраге она впервые в жизни поцеловалась с парнем…

В тот раз ей удалось снять одноместный номер в гостинице. Артем, пылая от желания, покрывал ее поцелуями, раздел донага, но она не отдавалась, поскольку решила выйти замуж целомудренной.

— Женишься, тогда — пожалуйста, — отвечала на домогания, из последних сил стараясь не поддаться желанию и сочувствию к своему любимому.

— Ты не веришь мне?

— Верю, почему же.

— Если веришь, почему не решаешься? Мне  что, к портовым девкам идти?

— Иди, — ответила, а сама вздрогнула оттого, что Артем действительно пойдет к ним. — Но воздержание еще никому не вредило. Потерпи еще месяц, сыграем свадьбу, и я буду вся твоя.  Ты больше терпел, любимый      мой. Артемка, родной, ну еще потерпи чуть-чуточку…

— Не могу больше, — неожиданно оторвался от нее Артем, торопливо оделся и  ушел, пообещав встретиться в следующий раз в загсе их родного города.

Накинув  на себя халатик, она попыталась остановить его, уговаривала остаться — ведь впереди ночь, хотя и понимала, что если останется, то они станут мужем и женой в полном смысле. Артем был непреклонен, а ей не хватило смелости заявить в той ситуации, что уступит ему. Как она потом жалела о том, что не решилась тогда, не удержала Артема любой ценой!

Оставшись одна,  Ада бросилась в постель и разрыдалась. Потом, когда истерика прошла, решила поехать в порт, найти его судно и вернуть в гостиницу Артема.

И тут в дверь неожиданно раздался стук. Она подумала, что Артем вернулся, распахнула дверь — за нею стояли два парня, жившие в соседнем номере.

— Соседка, не скучно одной? — спросил кто-то из них.

— Нисколько. Я не одна.

— Твой мореман отшвартовался! — ее уличали во лжи.

— Пошел в магазин, сейчас вернется.

— Спорим,  не вернется? На тачке в магазин не ездят. Спорим?

— Не хочу спорить…

— А-а-а…Отчалил, значит.

—  Позвольте закрыть дверь.

— Зачем — закрыть? Может, войдем? — с наглостью предложили они.

— Нет! — крикнула  в отчаянии, дернула на себя дверь и с грохотом захлопнула.

От страха подкосились ноги — едва не опустилась на пол, тут же,  сразу за дверью, но собралась с  силами, сделала два шага к кровати.  Парни эти, да какие парни — мужики, квадратные, в одинаковых цвета кофе с молоком шортах, в кроссовках с толстыми белыми шнурками, коротко стриженные, в черных очках, не понравились ей сразу. Они торчали возле входа, когда  входила в гостиницу, почувствовала, что  на нее обратили внимание. Один из них распахнул перед нею дверь, она сдержанно улыбнулась и поблагодарила, не могла не поблагодарить, а  квадратные расценили как поощрение их, желание идти  с ними на контакт.

Когда она впервые открыла свой номер, они вошли в соседний. Осваиваясь в новом жилье, выглянула  на балкон — на балконе рядом, всего в метре от нее квадратные курили и хохотали. Перебраться на ее балкон им не составляло никакого труда, и она закрыла на все запоры балконную дверь,  задернула наглухо непрозрачную штору.

Спустя час в номере появился Артем. Он заранее заказал и оплатил номер в гостинице, узнал у дежурной, где   гостья поселилась,  отпросился у капитана и предстал перед Адой  с огромным букетом цветов. Она успокоилась, ничего не сказала о соседях, а теперь, когда Артем покинул гостиницу, оставаться в номере ей больше было нельзя. Звонить в милицию, жаловаться на приставание было бессмысленно — когда регистрировалась, то заметила, как квадратные по-дружески болтали с милиционером, должно быть, здешним участковым.

Оставаться  рядом с такими соседями было опасно, и она, потихоньку закрыв  за собой дверь, почти на цыпочках преодолела коридор и быстро-быстро сбежала по лестнице вниз, озираясь по сторонам, нет ли здесь квадратных, вышла из гостиницы и стала поднимать руку перед проезжавшими машинами. Ей не стоило  далеко отходить от гостиницы, все-таки там светло, квадратные не посмели бы  напасть на нее. Сумерки уже сгустились, на небо высыпали мерцающие звезды, которые были хорошо видны  из темного места улицы, где она притаилась и надеялась поймать машину. Наконец, какая-то легковушка остановилась, не успела Ада и рот раскрыть, как дверь распахнулась, кто-то цепко схватил ее за руку и втащил в салон.

Она  завизжала, увидев в машине квадратных.  Ей тут же втолкнули кляп в рот, вдобавок  еще и заклеили скотчем. Продолжая сопротивляться и царапаться, она  хотела выпрыгнуть из машины, хотя та уже  набрала скорость, но ее ударили чем-то оглушающим по затылку, и все окружающее для нее исчезло.

Пришла в себя в каком-то темном и тесном помещении. Над головой тускло светился плафон. Вначале показалось, что ее после удара по затылку водит, но, прислушавшись, услышала, что  за пределами помещения шумит прибойная волна, и заметила, что в такт с нею колышется посудина. Руки и ноги у нее были связаны, рот заклеен. Она дернулась, намереваясь освободиться от веревок, перевернулась на бок и увидела, что здесь  есть еще кто-то.

— Расслабься, подруга, и получи удовольствие, —  последовал циничный совет,  и над нею наклонилась  какая-то молодая женщина, от которой пахло перегаром, сорвала скотч с лица и принялась развязывать веревки.

Ломило затылок. Ада села на корточки, прислонилась спиной к теплому еще после солнечного дня борту посудины, огляделась по сторонам. В трюме было много, двадцать или больше, девушек — в большинстве своем  перепуганных, не понимающих, куда они попали. Кто-то тихонько плакал, поскуливая по-собачьи.

— Что разнюнились, профуры? — урезонивала их  та, которая развязывала Аду. — Поживете там как люди. Как леди жить будете, только трахаться за это придется день и ночь. Главное тут вот что — не забывать получить удовольствие. Я два года там поработала, вернулась сюда, надумала снова на несколько лет уехать, пока на меня мужики бросаются как осы на мёд. Помашу передком — вернусь сюда, кто знает, может, еще и замуж выйду. А что — восстановлю целку, щас это запросто, и как девочка — под венец с любимым.

Она громко расхохоталась, сгибаясь пополам от смеха и мотала из стороны в сторону головой. Ада догадалась, что эта девица заодно с квадратными, и поняла, что ее  ожидает впереди. От обиды на себя, на Артема,  молча плакала. Время от времени тяжелый люк где-то над головой со скрежетом открывался, и по лестнице, ведущей в трюм, втаскивали новых и новых будущих секс-рабынь.

На рассвете по посудине пробежала дрожь — завели двигатель и отчалили от берега. Спустя час они пришвартовались  к большому кораблю,  и невольницам  приказали подниматься по трапу. Аделаида с ужасом смотрела на цепочку красавиц, безучастно поднимающихся по трапу,  вспомнила Артемку, который обязательно придет в гостиницу, будет искать ее. И так стало жалко его и себя, что глаза наполнились слезами и, не помня себя от отчаяния, оттолкнула одного из охранников и  прыгнула за борт. Она плыла к берегу, который виднелся вдали в дымке. Ей кричали  с их судна в матюгальник — с большого корабля, а она плыла и плыла.

Откуда-то  взялся нарядный катер — с него бросили спасательный круг, но Аделаида не воспользовалась им. На катере стоял молодой человек  в морской фуражке с огромной кокардой — видимо, владелец или капитан. По его команде в воду бросились два дюжих матроса, вмиг  поймали в воде Аделаиду. Она сопротивлялась, кричала, царапалась и кусалась, но ей связали  руки веревкой, и катер  потащил ее и матросов к большому судну. Возле него ей связали и ноги, и когда матросы ловили  трос лебедки, чтобы поднять ее, вверх ногами, на большое судно, она крикнула типу в морской фуражке со всей ненавистью, на которую была только способна:

— Будь проклят, подонок!

И получила кляп в рот.

 

6

 

В купе настойчиво постучали чем-то металлическим.

— Пошла вон отсюда! —  послышался непреклонный голос старшего рынды. Поезд стоял, и слышимость была хорошая.

— А   может, им чего-то надо? — с неистребимым донбасским акцентом возражала Уля  и выбила на двери  короткую очередь, которая тут же была прервана рындой.

— Давай, давай  вали отсюда, —  выпроваживал он ее из вагона и даже пригрозил отдать ее своим изголодавшимся  мужикам.

— А я и не против! — воскликнула  Уля, но тут же нарвалась на грубость.

— Вали отсюда, прошмандовка! — эта команда была последней, которую в купе расслышали — поезд дернулся, заскрипели, разжимаясь, тормоза, загремело набирающее скорость железо.

— Какие невоспитанные телохранители! — поморщилась Аделаида, даже  отодвинулась от него, видимо, возмутилась,  сделала глоток шампанского.

—  Сразу видно даму, которая за бугром набралась  хороших манер. Тебе  с этими грубиянами придется иметь дело, — жестко сказал он. И пожалел, что так грубо намекнул ей на пребывание в забугорном сексуальном рабстве, на которое  ведь сам ее обрёк.

— Они и меня сейчас  погонят? — синие глаза у нее  сразу потемнели, как вода  перед ненастьем.  А внутри нее так и ёкнуло: «Неужели и он узнал меня?!»

— Нет,  ты поедешь со мной. И жить будешь у меня… — ему не хотелось вступать с нею в препирательства, какие-то выяснения, уточнения. Сказал — значит, решил. И точка.

Но его решительность только распалила ее.

— Извини, и в каком же качестве? — с издевкой вопрошала она.

— В том, в каком захочу. А ты — в каком для себя придумаешь…

От возмущения на щеках Аделаиды вспыхнул  даже румянец. Схватила фужер, залпом допила шампанское, пересела на диван напротив.

— Как это понимать? Я — свободный человек…

— Это тебе только кажется…

— А если я не хочу?

— Захочешь. Только что ведь захотела, и еще захочешь…

— А ты хам…

— Спасибо за комплимент, —  произнес не без иронии.

— Так кем же я буду? Любовницей, наложницей, гёрл-френдой или вообще болонкой для выходов на публику? Ну не женой же и не невестой…

— Что не женой и не невестой — уж это точно. Остальные роли — на твой вкус. А мне — монопенисно, то есть всё равно. Короче: тебе даётся час на сборы, расчет со своим шалманом. И ровно через час с вещичками вежливо стучишься в эту дверь, — он  показал рукой на дверь купе. — На самом  же деле ты постучишься в новую жизнь. Не вздумай слинять — и в Антарктиде найду. И верну туда, откуда ты сбежала. Помнишь, откуда сбежала? Вариантов нет и быть не может. Время пошло, — и он постучал пальцем по циферблату наручных часов.

— А ради чего я должна являться с вещичками? — посмела она  поинтересоваться своими перспективами.

— Вещички можешь подарить — у тебя будут другие. А ради чего? — он даже сделал паузу, чтобы поточнее сформулировать свои намерения. — Кто знает, может, со временем я подарю тебе твой семейный комбинат.

— Вместе с родителями?

— Можно и с ними. Чао!

Он не мог признаться, что  ему  нужно перепроверить свои подозрения. Если она  девушка-ныряльщица, то  он что-нибудь придумает во имя искупления своей вины перед нею (тут он как от зубной боли поморщился от мысли, что,  пародийная реинкарнация князя Нехлюдова назревает!) или будет контролировать ее поступки. Если она узнала его, то  очень опасна, и кто знает, что у нее на уме и на что способна женщина, решившаяся на месть. И убивать ее  не хотелось — молодая, красивая и не дура, зачем же таких  раньше времени мочить…

«Вариантов нет и быть не может», — этот слоган он позаимствовал у Вована, хотя в этом случае как раз имелось множество вариантов, но остановиться на каком-нибудь из них ещё не мог. Если принимал  решение, то не позволял никому сомневаться в нем — Вован приучил его взвешивать все  «за» и «против» до принятия решения, а уж коль что решил, то добейся исполнения, чего бы это тебе ни стоило. А тут он не знал, чему отдать предпочтение, на что решиться. Судьба Аделаида была частью и его судьбы. На  несчастьи девушки и ей подобных  тоже ведь составилось его финансовое могущество и вес в обществе, и разве справедливо наказывать ее за это?

«Опять комплексуешь, опять зашор! Какой из тебя Бульдозер, а?» — как током пронзила мысль всё его существо, больно пронзила, и он, зажав ладонями виски, уткнулся  лицом в подушку. Не слышать и не видеть никого и ничего, и не думать, задавить в сознании и в своей совести любую мысль, пусть даже самую приятную, которая тут же повернется колючей изнанкой угрызения.

«Не зря, ох, не зря Вован, узнав, что он защитил диссертацию по воровскому жаргону, хотел перекрестить меня в Маэстро, поскольку знатоков фени называют Музыкантами. А когда из ментовского института поступило предложение читать лекции по воровской музыке, майорскую звезду на погон сразу, в перспективе — погоны полкана и заведование кафедрой, Вован, уколол  меня испытующим взглядом и спросил: «Согласен на погоняло Ученый Музыкант?»

Велимир вспомнил, как ответил Вовану. «Я ведь из сталинских внучков, точнее из хрущевских, родился уже при Кукурузнике, какой из меня легавый?» — после этих слов Вован подключил  его к делам своей империи.

 

7

 

Утром на вокзале Аделаида  уверенно юркнула в бронированный внедорожник Хлебодарова, вслед за нею пыталась устроиться в нем и ее  подружка Уля.

«Куда?» — поднял он брови, адресуя удивление старшему рынде. Тот решительно взял нахалку за локоть и  отбросил  от машины  метра на два.

— Пусть едет с нами! — воскликнула торопливо Аделаида, заступаясь за Улю.

— Зачем? — спросил Велимир.

—  В хозяйстве пригодится!

— Будет горничной, буфетчицей… — вслух прикидывал он и крикнул старшему рынде: — Емеля! Лохматку — в машину охраны …

Емеля, он же Емельянов, потащил ее к микроавтобусу с охранниками, а потом прыгнул на первое сиденье  броневика и скомандовал по рации: «К вертолетной стоянке!»

Еще в поезде Хлебодаров  дал ему команду двигаться не  на  Грабьлёвку, а к  Подкове — так называлось поместье в дальнем углу Подмосковья. Его территорию окружала петлей-подковой река, вокруг был непроходимый лес с завалами от буреломов, опасными болотами, а название  дал Вован, как он говорил, на счастье.  Дом-крепость, хозяйственные постройки и вертолетную площадку окружала мощная кирпичная стена,  мини-китайская,  поскольку по ней, от бойницы к бойнице, могла свободно передвигаться охрана. Дорога, ведущая к  разбойничьему гнезду, была оборудована несколькими подъемными мостами — оказавшиеся в ловушках между ними нападающие  не имели никаких шансов на спасение. В планах Вована  был и подземный ход, ведущий  через реку к секретной лесной дороге и тайной вертолетной стоянке, но почему-то ему не удалось сторговаться о цене с метростроителями.

Вован подарил поместье Велимиру  сразу после знаменитого дефолта конца ХХ века. Он велел ему скупать  любую валюту за рубли, причем по  цене, чуть не вдвое дороже официального курса.  За неделю через  Хлебодарова по безналичке на разные счета  были зачислены миллиарды долларов, а рублевый нал от структур Вована поступал буквально тоннами. Инкассаторы  превратились в грузчиков, а поток деревянных не иссякал. До этого Хлебодаров и не подозревал об истинных размерах состояния Вована.

Возня с обменом стала заметной  и встревожила столицу. Партнеры артачились, туго меняли «капусту» на деревянные, хотя Велимир уже давал чуть ли не две цены. И вдруг в ящике появился самый главный Сам и стал уверять всех, что  рубль устоит и что ему ничего не грозит. Велимир бросился к Вовану. Тот, увидев его растерянного, заикающегося, явно на грани помешательства, налил  Велимиру фужер коньяку и  рассмеялся.

— Кремлевская шестерка кукарекает, наводит президентскую тень на наш плетень.  Его обязанность звездить  как по-писанному. А ты в грины все превращай, в грины, не менжуйся…

Спустя  три  дня после обвала рубля Вован подарил ему Подкову. На радостях,  потому что стал почти в четыре раза богаче. И Велимир практически учетверил свое состояние, превратился в подпольного долларового миллионера. Правда, ему пришлось отсиживаться некоторое время за толстыми стенами Подковы, рассказывать дотошным облапошенным партнерам, что на фене Подкова означает «милиция». Такое толкование окончательно повергало бедняг в полный ступор.

Вован вообще исчез в неизвестном направлении, даже ему не сообщил куда,  но о самом доходном бизнесе  намекнул. Сказал, что очень любит американцев, даже спел  строку «America, America» на блатной манер, вот потому-то и снабжает ее, любимую, афганским героином через третьи страны. Вроде бы бочка с нефтью, а в ней секрет с дурью, да такой, что ученые собачки отдыхают. Если, мол, что-нибудь с ним случится, то Велимиру концы передадут из четырех сторон — останется лишь их свинтить в одно целое…

 

8

 

Вертолет летел невысоко — внизу мелькали подмосковные поселки, домики шестисоточников, а потом поплыл глухой лес, и у Ады ушла душа в пятки. Она подумала, что в такой глухомани ничего не стоит бандюгам прикончить ее и навязавшуюся в попутчицы дурищу Улю. Не теряя времени зря,  та  в вертолете подсела к господину, который  был с олигархом на «ты», отличался от остальной обслуги безупречным костюмом и не заискивал даже перед хозяином. Уля по своему обыкновению прижималась тугим бедром к нему, щебетала какие-то глупости, на которые господин благосклонно реагировал, отделываясь от попутчицы  короткими, ничего не значащими  репликами. Он не распушил перед смазливой девицей хвост, не проявлял по отношению к ней особого интереса, и подругу  это  сильно заводило. В тот же день  Аделаида узнала, что это Игорь Полуянов, однокашник Хлебодарова по университету, его ближайший друг и глава пресс-службы.

Из темно-зеленого, мрачноватого  елового леса вынырнула серая, отливающая металлическим блеском, петля реки, а за нею, словно игрушечные, дома из  красного и светло-желтого кирпича, с башенками, колонами,  зелеными крышами. Даже с высоты  было видно, как ухожены здесь газоны,  как много цветущих роз и клематисов. Какие-то лианы, цепляясь за стены, ползли вверх. «Рай, а не бандитское  гнездо», — подумала она с иронией и тут же стала прикидывать пути исчезновения из него. Но «рай» окружала высокая кирпичная стена, напоминающая кремлевскую — с такими же бойницами, с несколькими проезжими, не бутафорскими башнями, поскольку их охраняли  автоматчики в пятнистой форме. «Ничего, — успокоила она себя, — не из такого оазиса уходили! Тут не пустыня, а  лес партизанский вокруг».

Когда она шла в купе к Хлебодарову, то была готова подсыпать ему  отраву, а потом — будь что будет. Желание отомстить немедленно было очень велико,  не пугало  даже то, что ее тут же найдут и растерзают охранники. Отравой  снабдила подружка  еще по гарему — на тот случай, если  не удастся бежать из оазиса и ее поймают люди арабского шейха. В назидание другим наложницам   Аду ожидало жесточайшее наказание и неизбежная смерть. Яд находился в  дамской сумочке, когда она пришла в купе к Хлебодарову — всего лишь надо было разогнуть ручку-кольцо и высыпать ничтожное количество порошка в бокал олигарху. Но тогда что-то ее остановило. Видимо, слишком банальной  показалась месть. Следовало придумать что-то необычное, яркое, чтобы он помучился, пострадал, как страдала она по его воле, когда ее перепродавали арабы друг другу, насиловали, били, издевались… Нет, он  не должен умереть легко и просто — пустит пенку изо рта, отключится,  и всё?! Не-е-ет…

Не привела в исполнение свой приговор еще и потому, что в нем чувствовалось что-то человеческое, какой-то стержень. Это она поняла, когда он овладевал ею  — не грубостью, а нежностью, жаждой желания женской ласки, словно хотел забыться в ней, освободиться от мира, который крепко держал его в своих путах и когтях. Он не овладевал ею, а любил ее. Не паучихой же она была, в конце концов, которая пожирает сексуального партнера после совокупления. Как ни странно, у нее возникло даже чувство жалости к нему и желание доставить ему  это забытье. Не ожидала от себя проявления подобной бабьей слабости, но  так  случилось, и это  превратилось в загадку для нее  самой. Не хватало  им только влюбиться друг в друга. А почему бы и нет? Ему, не ей? И тут же обрадовала перспектива: месть любимой женщины неизмеримо мучительней!

Еще на вертолетной площадке подруг разлучили. Улю   охранник с автоматом повел в  небольшое, не такое притязательное здание,  как то, что находилось сразу возле вертолетной площадки — украшенное обязательными башенками,  лепниной и цветными изразцами,  загадочно сверкало металлическим блеском  тонированных окон в окружении роскошных голубых елей.  Ада сразу поняла, что  в роскошном здании живет Велимир Хлебодаров.

Среди колон перед входом  во дворец появилась женщина в строгом, стального цвета костюме, поздоровалась с хозяином, а потом остановила взгляд на Аде, как бы для подтверждения своего выбора ткнула в  сторону  незнакомки пальцем и, убедившись, что ее поняли,  махнула рукой, приглашая следовать за ней. Какой-то охранник  молча подхватил  дорожную сумку, предупредительно придержал перед гостьей тяжелую дубовую дверь. Ада поблагодарила и стала догонять женщину, которая поднималась по широкой  мраморной лестнице. Тонированные стекла оказались витражами, наполнявшие   зал мягким и спокойным светом  — в нем не так назойливо бросалось в глаза богатое убранство, обилие начищенной до блеска бронзы, огромных картин в дорогих рамах, разнообразие  скульптур — бронзовых, каменных, деревянных,   которые как бы охраняли всех, кто поднимался по лестнице, стояли  на постаментах в каждом углу. В конце лестницы застыли два рыцаря в  полном боевом облачении, с мечами на боку и с алебардами наготове.  Она хотела поинтересоваться у сопровождающего охранника: внутри — люди или доспехи пустые?  Не дала волю  любопытству, но  позволила себе постучать ближайшего рыцаря по  груди — отозвалась гулкая пустота, в ответ женщина в стальном  костюме обернулась и неодобрительно взглянула на нее.

Жилье  гостьи располагалось  в правом крыле, состояло из нескольких помещений  — из прихожей, шикарной гостиной, гардеробной,  спальни и  ванной комнаты. Стальная женщина, которая велела  себя называть Варварой Петровной,  тыкала пальцем в двери и называла  помещения.

— Приводи себя в порядок. Если что понадобится из одежды, найдешь в гардеробной. Через час   завтрак, за тобой зайдут.

«Не спросила даже, как меня зовут!» — закипело  в душе  у Ады. Значит, она не первая и не последняя — зачем  засорять память  именами?

 

9

 

Завтракали в огромной столовой, за овальным длинным  столом, за которым могло усесться человек  сорок. Хозяин, как и положено, сидел во главе, в торце стола, справа от него —   Игорь Полуянов. Когда очередной охранник ввел в зал Аду, то она заметила, что  Велимир  и Полуянов  обсуждают что-то очень  важное. Увидев ее, немедленно прекратили разговор. Откуда-то появилась  Варвара Петровна и чуть ли не за рукав потащила ее к ним, подвела  ко второму стулу слева от хозяина и сказала-распорядилась:

— Твое место.

Первое свободное слева предназначалось, судя по всему, для самой Варвары Петровны. Фамильярность и грубость вновь оставили в душе Ады жгучую царапину, но она сдержалась,  улыбнулась приветливо мужчинам и опустилась  на предназначенный стул. Однако  место слева от Велимира принадлежало мрачному типу с  квадратной  челюстью. Основание лба  у него закрывали густые темные брови, а из-под них, в глубине глазниц, посверкивали глаза, в которых навек застыло подозрение ко всем окружающим. Такими обычно показывали в кино фашистов — ему не хватало только коричневой рубашки и повязки со свастикой. Когда он появился в обеденном зале, то первым долгом внимательно посмотрел на нее, и Ада почувствовала, насколько тяжело находиться под  его взглядом.  Она решила, что в здешней табели о рангах он занимает место ничуть не меньше начальника службы безопасности.  Как змея парализует взглядом  лягушку, точно также обезволил ее, подчинил себе — ей лишь оставалось молча возмущаться такой бесцеремонностью.

И в полупарализованном состоянии Ада вспомнила, что не в кино она его видела, а на корабле. Вспомнила, что кличка у него была Гесс, имени и фамилии никто там не знал. Он сопровождал  пленниц, распоряжался их судьбами, продавал богатым арабам или же сплавлял хозяевам борделям.  На второй день плавания ей неожиданно передали записку от Артема,  который, как оказалось,  был матросом на этом корабле.  Подкупил охранника и передал на нижнюю палубу весточку… Артем обещал вызволить и  в тот же день появился с мужиком с квадратной челюстью… Они стояли на па палубе,  невольницы располагались  внизу,  рядом с контейнерами. Артем показал пальцем на нее, мужик усмехнулся и что-то ответил ему. Ответ обескуражил Артема, а мужик, продолжая усмехаться, повернулся и пошел прочь. Вдогонку за ним бросился Артем, и больше их на корабле она не видела…

Усилием воли Ада заставила себя оставить  воспоминания. Гесс сидел справа, рядом, и она боялась не справиться  с собой, когда он повернется к ней и вызовет на разговор. Оставалась маленькая надежда на то, что в макияже он не узнал замухрышку, за которую выторговал десять тысяч долларов у богача Мехмеда, учившегося когда-то в Университете дружбы народов имени Патриса Лумумбы.

Вниманием всех овладела дама неопределенного возраста, которая вплыла в обеденный зал в  фиолетовом, с  какими-то блёстками, вечернем платье, длинном до пят, с глубоким вырезом для декольте, открывавшем  выпуклые, явно искусственные, начала  молочных желез. На шее у нее находилось несколько жемчужных ожерелий, Ада  потом сосчитала — их было семь. Уши странной дамы оттягивали огромные серьги, в которых  неуместно  даже  среди всей этой роскоши посверкивали брильянты.

Лицо у нее пережило не одну подтяжку, поэтому имело какое-то неестественное выражение, напоминало папье-маше, щедро намазанное кремами и густо припудренное. Маленькие, острые глазки, замаскированные искусственными густыми веками, тенями и блестками, цепким взглядом прошлись по Аде, как бы кольнув и оцарапав ее  откровенно настороженным и ревнивым к ней отношением. Губы, выпуклые, явно насиликоненные, в алой, кричащей помаде, придавали лицу отчасти комичное, но еще больше  —  презрительное выражение.

Дама подошла сзади к Игорю Полуянову, положила ладонь на спинку стула, и  друг Велимира немедленно встал, извинился перед нею, и пересел на стул,  по той же, правой стороне,  но второй по счету от хозяина. Она величественно села, положила на стол руки, внимательно рассматривала пальцы, украшенные гроздью колец с бриллиантами, любовалась маникюром, а потом вдруг, не поднимая головы и ни к кому не обращаясь, спросила хрипловатым голосом, который бывает у много курящих женщин:

— Что  за новелла  за столом?

— Моя гостья, зовут Адой. Прошу любить и жаловать, — отозвался Велимир с неожиданным напряжением.

Дама, не поднимая головы, иронично усмехнулась:

—  А я подумала: кукла Барби. Считаешь,  она нас не отравит?

У Ады сердце упало: проницательность у дамы оказалась чудовищной. Всего несколько часов назад она хотела отравить Велимира, но решила отомстить ему гораздо больнее, и вдруг  какая-та грымза, которая видела тебя  не больше тридцати секунд, демонстрирует, что твои  мысли, пусть самые потаенные,  для нее секретом не являются!  Она поняла, что с этой особой надо   быть чрезвычайно осторожной.

Лишь  потом она узнает, что что грымза — Римма Олеговна,  была гражданской женой  незабвенного Вована и, превратившись  во вдову, стала обладательницей половины  гигантского  наследства. Вторая половина после смерти Вована как бы принадлежала Велимиру, причем старик-вор устроил так, что все доходы и приобретения  должны в равных долях принадлежать им обоим. Более того, над ними он поставил еще каких-то смотрящих,  наделенных полномочиями в любой момент, в случае нарушения наследниками  завещания, передать все наследство Вована  в пользу общака. И на том свете  Вован, а он представлялся Аде в образе Кощея Бессмертного, держал над головами наследников топор.

— Она не из тех, — ответил Велимир.

— Гляди во все жалюзи, ты — папа, — предупредила Римка и пригрозила, помахивая указательным пальцем — пожалуй, единственным, на котором не было брильянтов.

Ада поняла, кто здесь главный — к сожалению, не Велимир, который позволил себе угрожать да еще таким беспардонным образом.

Когда  появилась Ульяна в белоснежном переднике и с подносом в руках, Римка  недовольно воскликнула:

— Да тут целая дырявая команда!

И сразу же предупредила новую официантку, что бутылку вина следует подавать  утром, в обед и вечером нераспечатанной. То, что останется в бутылках, — это ее чаевые, причем, существенные, поскольку каждая бутылка стоит около пяти тысяч долларов. Лицо Ули вздрогнуло от возмущения, но она сумела  совладать с собой, стояла с подносом, на котором торчала вычурная, вся как бы из виноградных гроздьев, бутылка. Наконец, ей было позволено поставить  вино перед Римкой и подать  личный  ее штопор в виде фаллоса с винтом, изготовленный, как станет известно подругам,  по специальному заказу в двух экземплярах.

Римка  внимательно  осмотрела бутылку, убедилась, что упаковка не нарушена и сургучная печать цела, сорвала ее, опустила бутылку под стол, сопя и покряхтывая, ввнчивала в пробку штопор,  поднатужилась так, что на лице вздулись жилы, но под слоем пудры не посинели. Пробка с громким  хлопком покинула  горлышко, бутылка  была водружена на стол. Уля услужливо взяла ее в руку и, с трудом удерживая дрожь, наливала густое красное вино в фужер.

— Достаточно, — велела Римка. — Бутылку убери! — это был возглас алкоголички, которая боролась со своим пороком.

После первого жадного глотка глаза у нее потеплели. Чувствовалось, что ей хотелось  опрокинуть фужер одним махом, но не позволяла себе этого,  отпивала  по маленькому глотку, закрывая глаза от блаженства. За  завтраком съела лишь кусочек сыра да  отщипнула от  кисти красного  винограда две ягодки.

Когда  Ада шла после завтрака к себе, то  Варвара Петровна  неожиданно, как бы по-свойски,  посоветовала на Римму Олеговну не обращать особого внимания — к ней дед Клим приехал. Поскольку Ада родом была из Луганской области, которая долго время была Ворошиловградской, то это имя у нее   ассоциировалось с Климом Ворошиловым. Несколько дней высматривала среди обитателей Подковы таинственного деда Клима. Но среди них никого не нашлось старше сорока-сорока пяти лет, поэтому она спросила Улю, когда та на минутку заскочила в ее апартаменты:

— Ты не видела здесь какого-то деда Клима?

— Какого Клима?

— Да мне Варвара Петровна шепнула, что к Римке дед Клим приехал.

— Подруга!!! — с предельным изумлением воскликнула Уля, хотя сама же предупреждала Аду, что  здесь всё прослушивается и записывается. — Да дед Клим  — это же климакс!

Они дружно, до слез и боли в животах, хохотали.

 

10

 

— Извини,  не могу понять, зачем  ты все-таки притащил сюда эту дырявую пару, —   говорил и разводил руки для убедительности своего непонимания Игорь Полуянов.

На правах ближайшего друга он  прохаживался по кабинету Велимира и на тех же правах подвергал сомнению необходимость появления в Подкове Ады и Ули.

— Скажи, зачем?  — он остановился, выставил вперед  черную  бородку  клинышком, которая, как он считал, создает ему имидж интеллектуала.

Велимир отмалчивался. Откинувшись в кресле, он  обдумывал  реплики Риммы Олеговны, сказанные во время завтрака. Она была такой же  равноправной хозяйкой империи Вована, но обладала такими могучими связями в криминальной среде, к которым он не мог приобщиться даже во сне. Совершать что-либо против ее воли или то, что ей не нравится, он не позволял себе. По подсказке инстинкта  самосохранения. И устранить ее не мог  — Вован предусмотрел всё, что  могло случиться с его вдовой. Если она умирала подозрительной смертью, то империя  целиком, в том числе и его половина, окончательно и немедленно переходила в распоряжение общака. Поэтому служба безопасности   в основном затачивалась на охрану Римки.

Вован намеревался жениться на Римке, как Гитлер — на Еве Браун, незадолго до своей кончины, но не успел, поскольку  хотел закатить пир на весь мир, который потребовал на свою подготовку гораздо  больше времени, чем оставалось ему жить. Вместо свадьбы состоялись пышные похороны.

С них вели репортажи все столичные  телеканалы, представляя усопшего как выдающегося предпринимателя и спонсора.  Похоронами занимался начальник службы безопасности, и Велимиру приходилось подписывать множество ходатайств о том, чтобы Вована похоронили на Новодевичьем кладбище, военкомат выделил для него, ветерана Великой Отечественной войны, полковника запаса, почетный караул, который бы дал   салют в момент  погребения и прошел бы мимо могилы торжественным маршем. Новодевичье Гессу выбить не удалось, но зато он организовал артиллерийский лафет, на котором везли гроб на кладбище. После похорон Гесс развернул действия по созданию впечатляющего мемориала в честь Вована, организации вечного огня, возле которого по выходным и государственным праздникам стояли бы  в почетном карауле воспитанники детского дома, которому выдающийся спонсор подарил несколько миллионов долларов. Но планам  с вечным огнем и почетным караулом не дано было сбыться — в оппозиционной прессе появились статьи о Воване, где рассказывалось, что он, командуя батальоном, сдался в плен к немцам, за что получил первый срок. В лагере сблизился с криминалом, выйдя на свободу, стал вором в законе. Поскольку имя и отчество у него было Владимир Ильич, то на сходке ему хотели дать погоняло «Ленин». На что он, коверкая слово, протяжно произнес «По-со-дют», и  его короновали Вованом. После развала Советского Союза был реабилитирован по делу о сдаче в плен, восстановился в звании, и, обладая огромным состоянием, «дослужился» в запасе до звания полковника. Особенно в этой прессе любили перепечатывать статью под заголовком «В честь его препохабия».

Буквально за день до смерти Вован, желтый и изможденный, вызвал к себе Велимира и сообщил ему:

— Теперь ты и Римка —  шерочка с машерочкой. Одна  тыква хорошо, но две — больше. Я обрекаю вас ценить и беречь друг друга, продолжать мое дело. Керувать будешь ты, а смотрящей будет Римка. Не справитесь — придет архангел  с этой вот печатью, — Вован  извлек из ящика стола  устройство, напоминающее футляр от советской электробритвы «Харьков».

Вован открыл футляр, набрал какой-то код на нижней части и верхняя часть, экран, засветилась голубоватым светом — устройство представляло собой разновидность компактного компьютера. На экране появилась надпись в рамочке «Приложить большой палец правой руки». Велимир приложил, экран тут же стал ярко-красным, надпись запульсировала.

— Хочешь увидеть, что будет, если еще раз приложишь палец? —спросил Вован.

Велимир опять приложил палец. На ярко-красном экране появилась надпись крупными черными буквами «Велимир, отдай всё!», а внизу в рамочке — «ОК».

— Нажму «о`кей», подсоединю к сети —  и все твои подписи в банках будут аннулированы, со всех твоих счетов мани мгновенно будут перечислены на счета корпорации, общака, — объяснил Вован.— Римка тоже пальчики прикладывала. Если явится архангел, то отдашь всё беспрекословно. За вами будут очень тщательно приглядывать и, если решат  отобрать у вас всё, то это будет мое решение. Заметь: приложить твой палец могут и в том случае, если ты в белых тапочках будешь находиться по пути в ад. Уяснил? — спросил Вован и аккуратно  закрыл прибор.

С тех пор не проходило  дня, чтобы он не вспоминал прибор Вована. Пытался давать задания специально нанятым сыщикам найти  уши и глаза владельцев прибора, но  результатов не последовало. Разве что один из сыщиков, бывший полковник КГБ, неожиданно бесследно исчез — видимо, слишком близко подобрался к тайным смотрящим Вована.  Получалось, что он третье лицо в империи — первым было всё видящее и всё слышащее  тайное око Вована, вторым — Римка, смотрящая легально за ним, а уж третьим — он собственной персоной, на которую возлагалась вся работа по  сохранению и расширению империи. Ему же за всё полагалось держать и ответ.

Но подчас его беспокоила догадка о том, что Вован намерено поставил его во главе своей империи. Еще бы —  он  из филологов, в глазах братвы и чиновничества — ботаник, анкета у него чистая, «не имел и не привлекался». А чтобы выглядела не очень чистой, он привлек его к торговле девицами, наркотикам и пресловутой красной ртутью. Если копнут кривоохранители поглубже, то перед ними он предстанет во всей криминальной красе. Перестраховывался Вован, опасался, что Велимир без компромата в прикупе, соскочит с крючка?

Он  кожей ощутил, что сегодня  за завтраком что-то сдвинулось в равновесии, с таким трудом сдерживаемым им, и тут же в памяти  возник Вован со своим прибором, который стал для него, он не сомневался в этом,  прообразом современной гильотины. У него могут отобрать все богатство, как говорится, заводы и пароходы, но не смогут отобрать сведения об империи. Тайные и  сверхопасные для наследия Вована, стало быть,  команда «Велимир, отдай всё!»  будет для него  означать смертельный приговор. В смысле «Велимир, отдай жизнь!»

А тут ему  в переносицу нацелилась бороденка Полуянова. Хотелось выгнать его из кабинета, но  сдержался, через силу, закрыв глаза,  произнес:

— Кто знает,  может, и женюсь…

— Не смеши, публику! На ком? На бывшей проститутке?

— Не смей пачкать ее имя этим словом! И — пошел вон из кабинета! — он открыл глаза, словно в закрытых глазницах не помещался весь гнев, переполнившей его и требовавший выхода.

Полуянов увидев, как почернели зрачки  у Велимира, тут же  опустил бороденку долу и опасливыми шажками, не оборачиваясь, попятился к двери, чувствуя, что перешел границу  дозволенного, и его хозяин-друг, судя по всему, намерен перейти ее тоже.

Оставшись один, Велимир резко встал, подошел к  бару, схватил  бутылку, налил фужер коньяка и жадными глотками не выпил, а выжлоктил его, ощущая,  как  тепло разливается внутри. Спустя несколько минут коньяк  пошел  по сосудам, приглушая чувство опасности и подхлестывая желание поскорее найти ответ на вопрос о том, что же ему делать с Римкой, и как при этом не опоздать, не отдать ей всю инициативу. Хотелось  от бессилия грызть зубами паркет, биться  о стену головой или напиться до бесчувствия.

 

11

 

Не успела Ада войти в свои апартаменты, как во  входную дверь постучали. Не без тревоги  пошла открывать.

— Тебя требует к себе Римма Олеговна, — бесстрастным голосом сообщил охранник, который был без автомата — она уже заметила, что внутри дворца охрана обходится без оружия.

— Сейчас буду, — сказала она  с готовностью  повиноваться. Ей самой не понравился ответ — в нем что-то было холуйское, заискивающее, но еще больше он не пришелся по вкусу охраннику  Римки, который, уходя, требовательно уточнил:

— Не сейчас, а сию минуту.

И она, еще больше встревожившись, покорно последовала за ним, словно Римка и на расстоянии подчиняла ее  себе. Охранник в вестибюле второго этажа нажал на стене замаскированную кнопку, и дверь лифта бесшумно распахнулась перед ними. Для Ады стало неожиданностью, что в здании действовал лифт, а еще большей то, что оно оказалось пятиэтажным – кнопок  в лифте пять, две из них  из них с минусами , «-1» и «-2». Поэтому и следила за рукой сопровождающего, подумав, что если нажмет с минусами, то  попадет в какую-нибудь пыточную — давала о себе знать привычка из арабских времен присматриваться ко всему, ориентироваться тщательно там, где находишься, чтобы в случае опасности спастись бегством. Но охранник нажал верхний, третий этаж, который, как впоследствии станет ей известно, был полностью в распоряжении Римки.

Хозяйка сидела в плетеном кресле возле небольшого фонтана из  морской воды —   Римка болела астмой,  любила дышать подобием морского воздуха, нагнетаемого бесшумным вентилятором.

— Садись, — она, наслаждаясь струей влажного воздуха и не открывая от блаженства глаза, показала рукой на свободное плетеное кресло и продолжала говорить, употребляя  нередко непонятные Аде слова. —  Ты вроде не дурцинея, хотя сама из Криворожья…

— Из Луганской области, — уточнила она.

— И я о том же  — из криворожья, из того же мухосранска. Хоть тебя сам Велимир  выписал с подружкой внагрузку, но знай: парадом здесь  командую я и никаких прошмандовок рядом с собой не потерплю. Не ты первая и не последняя. Колись:  как сюда попала и зачем? Отравить нас?

Аделаида обмерла. Она еще не знала, что на жаргоне  «отравить» означает «ограбить».  Откуда грымза прознала, что она на самом деле вчера чуть не травонула Велимира?

— Вякай, вякай, — подстегнула ее хозяйка и даже один глаз открыла, чтобы взглянуть на собеседницу.

— Ну… — начала она.

— Гну! — последовало резкое замечание.

Аделаиду от оскорбительного выкрика передернуло всю, ей захотелось  нагрубить этой куче подтяжек и косметики, драгоценных украшений и устаревшего шмотья, но взяла себя в руки, не стала, что называется, лезть в бутылку. Скрестила средние пальцы с указательными — так еще школьные подружки  учили, чтобы вранье не считалось враньем.

— С поезда снял, — сказала она твердо.

— Не с панели, а с поезда? С порнопоезда  или  как это у вас называется — эротического? — продолжала издеваться Римка.

— С фирменного поезда «Донбасс»,  «Донецк-Москва», номер  девять.

— Номер девять? Твои прыщики и на третий не тянут.

— Какие есть — все мои, — отрезала Аделаида и тут же пожалела об этом — грымза выводила ее из себя, а она поддавалась.

Неожиданно Римка отодвинулась от струи  морского воздуха, видимо, время процедуры истекло, и развернулась лицом к гостье, принялась бесцеремонно, пытливо и даже въедливо как бы буравить взглядом  ее глаза. Вытерпеть взгляд серых, с прищуром беспощадных гляделок Ада долго не смогла —  пыталась держаться, но куда ей  было состязаться в игре кто кого пересмотрит с Римкой, которая прошла в местах столь отдаленных великолепную психологическую школу. Непроизвольно слезы  навернулись, а Римка насиловала и насиловала ее своим взглядом, и Ада, мысленно вскрикнув «Мама родная, какая же она Баба Яга!», и сдалась, опустила голову, чтобы та не заметила предательской влаги в ее глазах.

— Будем сосуществовать или дружить? — спросила хозяйка, великодушно предлагая  свои варианты капитуляции побежденной стороне.

— А это уж как получится, — ответила тут же Ада и опять пожалела: язык поспешил сболтнуть, не дождавшись, пока голова подумает.

— Не заценила, значит… Ну-ну… Сопли пузырями… Да кто ты такая, а?  — на лицо Римки опустилась «туча», глаза сверкнули гневом, ноздри раздулись… — Надеешься, что он тебя полюбит? Ты тут не первая и не последняя. Василиса, благоверная его, навек присушила и сбежала с сыном, найти их не может. Вот и привозит сюда хоть чуть похожих на нее. Можешь рассчитывать только на его пихальник, не более того! Я  держу эту зону и мне бабслей тут не нужен. Мой интерес:  чтобы он остановился на тебе, хоть на какое-то время. Ты вставочка в порядке, будешь конвоировать его на тусовках. Только за сестрёнку не вздумай себя выдавать! И мордашку  от меня не вороти…

— Римма Олеговна, извините, но вы не так меня поняли… Я… — Ада решила схитрить, не сразу во всём подчиниться, иначе ей  не поверят, но грымза тут  же перебила ее.

— Еще как поняла! Я за свои ходки профессором по бабьим делам стала, насмотрелась и наслушалась такого, что и врагу не желаю. И базар  наш чтой-то стал мне надоедать, — лицо ее скривилось, словно ей на чувствительный зуб попала кислая ягода. —  Короче:  Велимирку ублажаешь по полной камасутре, слушаешь в оба уха, но делать будешь то, что я тебе скажу. Усекла?

— Угу.

— Что означает твое «угу»? Усекла или не усекла?

— Усекла, — согласилась Ада, подумав, что недолго  придется слушаться.

— То-то же, — с удовлетворением произнесла  Римка. — Раз и на всю жизнь предупреждаю: не станешь слушаться — долго не протянешь. Не рядом с Велимиркой — вообще. Станешь числиться без вести пропавшей. Вариантов не будет. Предпочитаю жить без с черновиков, сразу набело. Покойный Вован, царство ему небесное, приучил. А теперь — не задерживаю. Мне мордодуй включить надо…

Она включила вентилятор на полную мощность, закрыла глаза и откинула голову на спинку кресла, обнажив шею с истонченной временем и стянутой бесчисленными подтяжками коже. Ада подумала, что Римке лет как черепахе, и пошла в  свои комнаты. Когда выходила от «черепахи», едва не столкнулась с охранником — судя по всему, он  подслушивал их через приоткрытую дверь. Она не успела ее прикрыть, как охранник шустро юркнул в гостиную хозяйки — проверить, всё ли в порядке с нею.

 

 

 

 

12

 

— Узнай всё о Римке, узнай от своего  Игоря, узнай на кухне, — шептала в коридоре Ада в ухо подруге, боясь быть подслушанной. — Кроме тебя, мне здесь и поговорить не с кем. Я как в золотой клетке. Каждый вечер  после ужина буду прогуливаться в саду. Узнаешь что — выходи…

Оглядываясь по сторонам, словно это могло помешать видеокамерам, Ада отошла от Ульяны и скрылась в своих апартаментах.

— Мамочка, родная, помоги! — беззвучно взмолилась она, оставшись одна, и безвольно опустилась на диван.

Хотелось не плакать, а  рыдать, не кричать, а выть, и только опасение, что ее поведение запишут невидимые видеокамеры, не позволило дать волю отчаянию. «Ну, Адка, ты и влипла! Делай отсюда ноги, делай!» — упрекала она себя, понимая, что отсюда живой вряд ли удастся выйти. Велимир все равно узнает, что она по его милости была секс-рабыней, и узнает от своего начальника охраны — ведь тот же видел, как ее вытаскивали из воды и поднимали на борт. Разве забыл он, что обещал Артему освободить ее за  пять тысяч долларов, а когда узнал, о ком идет речь, то и  на десять тысяч зеленых не согласился? Артем сдуру назвал ее своей невестой. Рассказал об этом своим друзьям-морякам — они  посоветовали ему бежать от верной смерти и помогли ночью спустить спасательный плот в открытом море.

Звонить ему!  Эта мысль показалась ей не столько спасительной, сколько сомнительной. Он поклялся найти работорговца с квадратной челюстью и продать его в рабство кавказцам. Поклялся, когда  после африканских бардаков она вернулась домой и встретилась с ним. Он просил выйти за него замуж, а она  отказала — какая из нее может быть его жена, если по пятнадцать арабов в сутки ублажала? Артем скрипнул зубами и спросил: «А если я найду Гесса и продам его в рабство на Кавказ, обязательно к педикам — выйдешь?»  Она тогда ответила со смехом: «Если в рабство к педикам, то, разумеется, выйду!» Шла молва про Артема, как о бандитском авторитете, но он что сможет сделать, если здесь целая армия  с автоматами?

И все же она решила позвонить – хоть знать будет, к кому она попала. Взяла сумочку и, исполняя в нос беспечный и веселенький мотив — для записи! —  вышла  из дома. Перед нею был идеально ухоженный газон с  кустами благоухающих роз, клематисов, образующих пирамиды, гигантскими лилиями, с альпийскими горками. Посреди этой красоты был пруд  с кувшинками, облицованный валунами из красного гранита. Но Ада не стала любоваться  искусством здешних цветоводов, направилась в сторону кустов сирени, растущей вдоль красного кирпичного забора высотой метра три. Между сиренью и  забором была уложенная серой плиткой дорожка — по  ней в темное время суток наверняка ходила охрана и  вряд ли здесь глазели видеокамеры.

По-прежнему помахивая  сумочкой и мурлыча под нос  бесшабашную мелодию, Ада чуть ли не вприпрыжку  шла вдоль стены, пока не наткнулась на металлическую дверь. Нажала на ручку — дверь подалась, и она оказалась на пляже, примыкающем к речке. Несколько зонтиков, лежаки и кабин для переодевания.

— Новенькая? — неизвестно откуда возник охранник в пятнистой форме и с автоматом.

— Новенькая, — игриво ответила Ада.

— А почему без полотенца? Вода у нас холодная, родниковая.

— Я не буду купаться, хочу немножко позагорать.

Охранник исчез в прибрежных кустах, огороженных высокой металлической оградой, которая доходила до середины реки и поднималась к кирпичному забору. На противоположном берегу, за крутым обрывом,  рос лес из елей и берез. Отсюда тоже не удастся сбежать, да и калитка на пляж наверняка на ночь запирается.

Ада сняла босоножки и с удовольствием  прошлась  по теплому белоснежному песочку, несомненно привезенному сюда. Перед тем как войти в кабину, оглянулась, нет ли поблизости охранника.

— Я их нашла, — торопливо сообщила  Артему. — В ресторане Хлебодаров меня подцепил, привез в свое поместье.  Здесь и Гесс. Это как крепость.

— Говори адрес.

— Не знаю, мы прилетели сюда на вертолете. Где-то в Подмосковье, поместье, кажется, называется Подковой. Не могу долго говорить —  всё прослушивается и просматривается, на каждом шагу охрана с автоматами.

— Узнавай адрес и — звони.

Ада выключила телефон и не спеша пошла к крайнему лежаку, легла на спину, предусмотрительно оглянулась  вокруг — охранник находился в своем секрете, не мог ничего слышать.

Странно, однако после звонка ей показалось, что у нее теперь есть хоть  какой-нибудь защитник. Хотя какой из Артема защитник — не смог вытащить из трюма, сам сбежал с корабля, а ее  оставил. Искал в борделях? Не искал. Если бы случайно она не обслуживала Романа, механика с того же корабля, то  ублажала бы она клиентов в портовом борделе до сих пор.

Туда ее продал первый хозяин, которого она и в глаза называла презрительно Мехмедкой. При вспоминании о нем по телу Ады волной прокатывалась  дрожь — от омерзения к маленькому округлому человечку, у которого, казалось, вместо головы волосы предпочитали расти на всех остальных частях  тела. При этом он умудрялся постоянно потеть, тело его было липким, издавало запах, вызывавший у  нее рвоту.

Мехмедка жил в загородной вилле на берегу моря, был известным адвокатом и консультантом по ведению дел   с Россией и странами СНГ. Охранником у него был Али, гораздо моложе Мехмедки, и по сравнению с хозяином был красавцем и гигантом. Кожа у Али была абсолютно черной, даже с каким-то металлическим отливом, но аллах наградил его идеальной фигурой. Красавец позже сказал ей, что пытался учиться в Москве  в университете имени Патриса Лумумбы, и об этом свидетельствовал его жуткий русский язык. Ему нравилась Москва, нравился университет, но его родителей кто-то убил и ограбил, и Али вернулся на родину.

Она жила в комнате с огромной кроватью, Мехмедка называл ее сексодромом, с окном, которое выходило на море — оно день и ночь призывно  шумело. Но Аде так и не удалось за несколько месяцев рабства у Мехмедки искупаться в нем — комната закрывалась мощной дверью и на ключ. Туалет и ванна с  душем были там же. Еду приносила какая-то бабища в хиджабе, она же,  обычно после обеда объявляла ей: «Хулять!»,  раз в  день пристегивала наручниками правую руку пленницы и выводила  на прогулку, облачала пленницу в паранджу с прорезями для глаз, и выводила на берег моря. Они «хуляли», шурша мелкой галькой, и Ада  заметила, что красавец Али все чаще  старался  оказаться недалеко от них. Если удавалось обменяться взглядами, то нетрудно было догадаться, что молодой человек к ней неравнодушен. Аде он тоже нравился, нет, она не влюбилась и не могла влюбиться в охранника своего рабовладельца, но откровенно вожделенные взоры Али вносили в ее жизнь в комнате-камере хоть какое-то разнообразие.

Тогда она задумала влюбить в себя чернокожего красавца, отдалась ему в душевой комнате, и организовала побег не от Мехмедки, а из борделя, когда хозяин продал ее туда. «Бажалуста, не забивай Али. Он лубит Ада», — твердил он, когда она, боясь погони, бежала с ним из борделя в порт, где ее поджидал моторист  Роман Слепухин, матрос с  русского судна.

Роман Слепухин был ее клиентом. Как-то напившись, он стал каяться в том, что не перебили  охрану и не освободили рабынь. Больше таких рейсов хозяевам судна команда не позволила. Ее списали, набрали новую, более покладистую. Роман знал Артема, помнил, как ночью свободные от вахты матросы обсуждали возможность обезоружить охрану и зайти с невольницами в ближайший европейский порт. Артем молчал, и тогда вместе с ним спустили в море  спасательный плот.

Вернувшись домой, Ада встретились с Артемом на любимой скамейке в поселковом парке. Он пришел с розами, увидев ее, бросился с радостными объятьями, но она остановила его, выбросив навстречу свои руки. Букет молча взяла, положила на скамейку. И сразу же, пытливо вглядываясь ему в глаза, спросила:

— Ты почему смолчал, когда твои друзья готовы были связать охрану и освободить нас?

— Связать?! — он громко засмеялся. — Их было десять человек, все с автоматами. Они бы искрошили нас. И вас, чтобы скрыть работорговлю, — тоже.

— Струсил?! — спросила она и, не скрывая  презрения, прищурилась.

Артём опустил голову, в лицо  его, бывшее когда-то для нее родным и любимым, хотелось вцепиться ногтями. Но боль, которую он испытывал и которая отражалась у него на лице, остановила ее. И еще она увидела, что в черной шевелюре, особенно на висках, появились седые волосы.

— Как хочешь, так и считай… Радиорубка бандитами тоже охранялась… Меня подобрали  через двое суток… Я сразу же заявил, что наше судно перевозит сексуальных рабынь, но оно уже разгрузилось в порту назначения…  Если можешь — прости, если хочешь — стань моей женой, я клянусь не  вспоминать о твоем прошлом ни единым словом!

— Мое прошлое —  тоже и по твоей вине! — взвизгнула она, не помня себя.

— И по твоей — тоже! Поэтому единственный выход — дружно забыть наше прошлое.

— Как это — забыть?! А если не получается забыть? Если оно всегда  со мной, я не могу от него отделаться ни днем, ни ночью! Не за-бы-ва-е-тся… — она дала волю чувствам и разрыдалась.

— Успокойся, прошу тебя, родная моя, любимая… — он гладил ее волосы, пытался  нежно обнять.

— Уйди! — крикнула она и оттолкнула его.

В тот раз они на свою скамейку так и не присели. И больше никогда не вспоминали ее, хотя со временем их отношения  наладились. Но не было уже любви, они не стали даже любовниками, а превратились в партнеров по поиску и наказанию виновников их трагедии. Не любовь, а жажда мести объединила их.

 

14

 

Несколько дней спустя Гесс докладывал Хлебодарову о том, что служба безопасности засекла телефонный разговор Аделаиды с неизвестным абонентом. Велимир молча прослушал запись разговора, подумал о том, что он правильно сделал, когда решил  полностью ее контролировать.

— Мы нашли кента. Артем Радчиков, земляк и школьная любовь клиентки. Возможно, Адкин первопроходец. Вот фейс в анфас и профиль, — Гесс протянул Велимиру фотографии. — Матросил на корыте, которое возило мохнаткин товар. Хотел откупить у меня клиентку за пять кусков, но я не согласился. Его надо было мочить, но он тогда куда-то пропал. Сейчас таксует, связан с местной братвой.

— Предложения?

— Не  пить, не есть у нее. Не оставаться после перепихона в ее хазе. Опасно! Сразу в свою люлю.

— А если не общаться вообще? — спросил Велимир и помрачнел: глупый вопрос задал, не сможет он не встречаться с нею, его к ней  притягивал какой-то магнит, помощнее собственной его силы воли.

— Зачем? Напротив, надо окружить лаской и любовью. Подарить машину и предложить взять себе водилу. Поскольку кент бомбит в Донецке, она его, как пить дать, пригласит. Пара голубков окажется в нашем прикупе!

— Постой! Но вы же знакомы! Он не приедет…

— Как раз он-то приедет. Ради Адки. А я сделаю вид, что его не помню и не  знаю, вообще впервые встречаюсь. Он пусть маракует, что он меня знает, а я его — нет…

— Зачем всё это? Я притащил ее сюда, она – его, тоже сюда? А нельзя ли как-то разобраться с ними без лишней головной боли. С ним — в Донецке, с нею —  в Московской губернии. Она большая…

— Ты забыл, что снял ее в ресторане? Знаешь, сколько там свидетелей? Их всех тоже мочить прикажешь? Думать надо не задом наперед! Точнее — кумполом, а не колбасой, дымящейся наперевес!

Велимир помрачнел, не любил, когда ему предъявляли претензии по поводу его просчетов, но примирительно произнес:

— Ты прав, тут я лопухнулся. Кто у нас кулибин, конструктор выходов даже из безвыходных ситуаций? Ты. Вот и придумай очередной криминальный сюжетец. Но запомни — мое реноме в любом случае не должно пострадать.

— Яволь, — Гесс, зная свое поразительное сходство с фашистским главарем, позволял себе иногда немецкие словечки.

И гордился, надуваясь от важности, когда его называли Гессом. По нынешней моде называться и называть все на иностранный манер. Впрочем, мода эта пошла еще со времен рождения понятия «Третий Рим». С тех пор красивейшие места Отечества назывались Швейцариями, мужское население потело в париках и камзолах, а нынче сколько  в Подмосковье объявилось виллиджей вместо деревень, грин хилов вместо зеленых холмов, стало модным  исчезать Михаилам и Мишкам, представляться по-забугорному Майклами…

Гесс подобрал в гараже красный «пежо», оборудованный видеокамерами и микрофонами, с которых шла напрямую информацию в службу охраны, приказал пропылесосить, помыть салон, надраить кузов и пошел к Аделаиде. Застал ее перед трельяжем, заставленным косметическими прибамбасами.

— Перышки чистим? — вместо приветствия спросил он.

— Мне же нужно как-то соответствовать! — с вызовом воскликнула она. — Не должна же я разочаровывать своего хозяина и владельца!

— Правильно маракуешь. Пока не разочаровала, и за это хозяин дарит тебе «пежо». Можешь на машине кататься, ездить даже в Москву. Но с нашим охранником — такая обязаловка.

От неожиданности она прекратила пудрить носик, повернулась на вращающемся кресле к начальнику службы безопасности лицом, машинально  взяла протянутые ей ключи от машины.

— Но я не умею водить машину!

— В наше время  это не проблема. Тебе хозяин разрешает взять собственного водителя.

— Правда?

— Я никогда не вру… У тебя есть на примете водитель? Если нет — порекомендуем…

— Есть, есть… — закивала она, а потом с обворожительной улыбкой добавила: — Только он не москвич, из Донбасса...

— Пусть даже из Калифорнии — для нас границ не существует. Но мы его проверим на вшивость, прежде чем допускать в Подкову…

— Ой, спасибо! А можно мне за это вас расцеловать? — она вспорхнула с кресла, Гесс не успел среагировать, как получил поцелуй в щеку.

— Это лишнее, — строго сказал он.

— Боитесь ревности хозяина? — подковырнула она, пытаясь его завести и возбудить в нем сексуальные фантазии.

— Хозяин не ревнует, он за такие вольности лишь кастрирует.

— А можно мне еще своего охранника иметь? Он из арабов, преданный мне, как пес, когда-то спас меня… — она продолжала его заводить, пытаясь вызвать естественную ревность к какому-то арабу.

— Девушка, у вас и запросы… — раздраженно заметил Гесс. — Они превышают мои возможности, а это я расцениваю как личное унижение. И запоминаю. Про араба я доложу хозяину… Теперь прошу дать мне адреса кандидатов…

Он в душе гордился собой: точно рассчитал, что она вспомнит своего землячка, стало быть, оба будут под присмотром, а когда станут опасными или ненужными — разве редко происходят катастрофы на подмосковных дорогах? Но в его планы намеревался вмешаться какой-то араб, и возникшую ситуацию следовало всесторонне  осмыслить.

 

15

 

Велимир молча слушал доклад начальника службы безопасности, пытаясь вникнуть в смысл очередной бумаги, которая должна уйти на самый верх. Не было желания вдумываться в содержание письма, вслушиваться в слова Гесса, докладывающего о каком-то арабе, который должен стать охранником Аделаиды. Докладчик закончил и ждал его решения.

— Поступай, как считаешь нужным, — сказал Велимир и махнул рукой, мол, не до тебя мне, уйди с глаз моих.

Оставшись один, Велимир нажал кнопку, в приемной на столе помощника вспыхивала красная лампочка, запрещающего беспокоить его даже в случае атомного нападения. Откинулся на спинку кресла, любил, чтобы спинка пружинила, опустил безвольно вдоль тела руки и закрыл глаза. Он чувствовал, что опять им овладевает странное состояние, от которого спасения найти ему не удалось. Его можно было лишь переждать: переодеться в одежку поскромнее, исчезнуть из Подковы и затеряться в Москве. Обычно Велимир оставлял в сейфе все свои кредитки, набивал мужскую носильную сумку, так называемую педераску, наличными, садился сам за руль и уезжал в Москву, к своему другу со странной фамилией Пишипропало.

Друг со странной фамилией обитал в мастерской, предоставленной ему еще в советские времена как члену Союза художников Геннадию Пишипропало. Классическую  школу живописи он по причине собственной лени или бездарности плохо не усвоил, напирая на то, что сейчас времена современного искусства, за что его и критиковали коллеги. Он же выдавал  критику за политические репрессии, пару раз его назвали во вражеских голосах, но дальше дело не пошло. Поэтому ему и дали мастерскую, чтобы  не было оснований Геннадию Пишипропало считать себя диссидентом и причислять к хлебному, западного прикорма, андеграунду.

Велимир не помнил, как он с ним познакомился. Проснулся как-то в незнакомом месте, на продавленном матраце, валявшемся в углу странного помещения, забитого до потолка самыми неожиданными вещами — ржавыми автомобильными деталями, цветным металлоломом, старыми унитазами, выброшенными почтовыми ящиками, которые когда-то висели на дверях квартир. Рядом с матрацем стояло несколько ржавых кресел, и он неожиданно для себя догадался, что они  гинекологические — догадка подтверждалась наличием специфических весов для младенцев. И поэтому мозг Велемира пронзила мысль о том, что он попал в какую-то подсобку роддома…

— Ожил, мать твою… —  донесся до него  поток нецензурной брани, а потом перед глазами возникло обличье, его-то и лицом нельзя было назвать, явного пропойцы, распухшее, хотя две трети физиономии прикрывала черная, никогда не знавшая расчески борода. Глаза у обличья краснели от утреннего нездоровья, излучали не гостеприимство, а раздражение и нетерпение.

— Ты кто? — из бороды последовал вопрос. — Вчера косил под олигарха, бил себя в грудную клетку, что ты Велимир Хлебодаров. Я — художник, у меня зрительная память ого-го. Да ты похож на него, поэтому и косишь под олигарха… Наливают или дают по фейсу? — в бороде возник щербатый рот, в котором неведомы собутыльник осуществил внеплановую санацию, выбив пару-тройку зубов. — Так ты — кто?

Велимир абсолютно ничего не помнил из вчерашнего после того, как он оставил машину в укромном месте,  и тут же присоединился к двум бомжам, сидевшим  на поваленном дереве и распивавшим  бутылку водки. Он достал из кармана красную пятитысячную купюру, протянул бомжам и попросил налить стакан. Пил почему-то стуча зубами по стакану, под замечание одного из бомжей: «Эва-а, как мужика колбасит…» И после этого полный провал — водяра, должно быть,  попалась паленная…  «Не одного ли из наших заводов?» — возник сам собой вопрос, и улыбка тоже сама по себе изобразилась на его губах. Не без труда возникла — губы-то почему-то были распухшими.  «Дрался?!»

— Чего лыбишься?  — борода выдала замечание. — Так ты — кто?

— Васька, — назвался он, уверенный в том, что борода не считает его Велимиром Хлебодаровым.

— Какой Васька? Васек много, так кто ты?

— А хрен его знает, кто я, — с  лихой прытью ответил он, и это было сущей правдой.

Ответ бороде понравился, она захохотала, а потом изрекла:

— Будешь Васькой Олигархом… А коли так, то крестины надо отметить…

Дальнейшие события Велимир опять помнил смутно. Запомнилось лишь то, что он извлек из потайного кармана  затертой и старой джинсовой куртки несколько красных пятитысячных купюр, объяснил, что это заначка от жены, и предложил сбегать в монопольку. Пишипропало ту же кому-то отзвонил, в мастерскую ввалилась нестриженная и немытая компашка якобы художников, среди них была молодая женщина с грубым и прокуренным голосом, с отечным лицом, которая, увидев пятитысячные купюры, принялась объясняться ему в любви и обещала  исключительно пылкую ближайшую ночь. Художники смотались в монопольку, притащили ящик водки и гору закуски. Велимир пил и закусывал, его хвалили и хвалили, а он то и дело заваливался спать, а проснувшись, опять пил и закусывал, и все, что происходило с ним  в его памяти сохранилось в алкогольном мареве. Так продолжалось три или четыре дня.

Потом в мастерской появились два мента, потребовали у Велимира документы, но таковых у него не оказалось. Тогда менты сказали, что он, Михаил Пичужкин, он же Степан  Медовых и так далее, наводится во всероссийском розыске в качестве подозреваемого в нескольких крупных мошеннических преступлениях, и подлежит немедленному задержанию.

— Так ты не Васька? – обиженно и разочарованно спросил Пишипропало.

— Васька… — успокоил его Велимир уже закованный в наручники. — Это какая-то ошибка. Разберутся…

— Если выпустят, ты не забывай…

Хороший парень Пишипропало. Не оставил его в железных лапах ментов, проводил его, как и положено хозяину, до самого ментовского «козлика» с  обезьянником. И на прощанье  сердечно помахал…

Не знал Велимир о том, что постоянно, все двадцать четыре часа в сутки находится под контролем Риммы Олеговны. Любое его слово записывалось даже во время командировок хоть на край света  и поступало в ее распоряжение. Однажды утром он почувствовал себя неважно, словно всю ночь его колотили, как боксерскую грушу. Он  и не догадывался, что накануне ему под наркозом вживили в зуб микроскопический радиопередатчик, который обошелся Вовану в солидную сумму. Но Вован хотел знать, что он говорит, а если бы была такая возможность, то и что он думает. Для Вована было несущественным то, что Велимир  каждую секунду получал микроскопическую, но постоянно накапливающуюся дозу радиоактивного облучения от долгоиграющего жучка. Бизнес, в особенности воровской, — беспощадная вещь.

После смерти Вована систему слежки унаследовала Римма Олеговна. А Велимир думал, что он скрылся от всех — радиопередатчик  постоянно, как маяк, передавал его координаты и все, что он говорил. Старая перечница с азартом соглядатайки слушала пьяную болтовню в мастерской Пишипропало, а потом решила, что пора Велимирку вернуть, на рабочее место. И сказала Гессу, где тот находится, велела подкупить милицию, чтобы на инсценировала задержание и доставила в свое отделение, откуда  его надлежит выручить. Впрочем, для Гесса то, что Велимирку слушают, не составляло секрета — именно он в командировках записывал все сказанное им на специальный радиомагнитофон. Поэтому и выручить из ментовки своего начальника Гессу следовало так, чтобы тот ничего не заподозрил.

Когда в обезьяннике Велимира растолкали и почти выволокли его   к Гессу, он, узнав начальника службы безопасности, хотел было вернуться назад, но железные клещи Гесса сомкнулись на его запястье и потащили на улицу. Во дворе стояла его, Хлебодарова, машина. Гесс бесцеремонно открыл заднюю дверцу, швырнул начальника на заднее сиденье, сел рядом и велел водителю ехать. Спустя минут десять Гесс втолкнул начальника в вертолет, опять сел рядом, чтобы тот по пьяни не вздумал сойти с маршрута, и спустя полчаса с одного из богатейших, якобы богатейших, олигархов сдирали бомжовский прикид в бане, куда велели прийти Аде. Потереть  спинку.

 

16

 

Когда Гесс неожиданно, проходя мимо нее в коридоре, как бы между прочим, спросил Аду о том, когда она даст адреса своего водителя и охранника, она ответила, что она еще не решила, кого взять.

— Я же не знаю, сколько им платить надо, — добавила она…

— Кисуля, тебе красный «пежо» понравился? — она кивнула в знак согласия, а Гесс приблизился  и взял щепотью ее за подбородок. — Кататься на нем хочешь? Хочешь. Но тебя могут похитить, а Велимир Светозарьевич  и Римма Олеговна сильно расстроятся.  Вот я и жду от тебя наколки, где их искать, а зарплата, жилье, соцпакет — пусть об этом твоя головка не делает бо-бо. Не затягивай, а то могут передумать. У тебя же есть шахтер из Донбасса, кент из аравийской пустыни. Почему волынишь?

На прощанье Гесс, не обращая внимания на видеокамеры, натыканные в доме везде и всюду, шлепнул ее по пятой точке. «Хам!» — чуть не сорвалось у нее, но опомнившись, зажала ладошкой рот — ей только не хватало испортить отношения с ненавистным сопровождающим их, сексуальных рабынь, на корабле. Поскольку Артем обещал похитить и продать педикам в рабство на Кавказ, портить отношения с ним на всякий случай не стоило.

Ей хотелось вырваться из Подковы на красном «пежо» и укатить в Москву, которую она, работая в вагоне-ресторане, толком не видела, однако ее останавливало чувство непреходящей опасности, исходившей   от Гесса.  Один его вид у нее вызывал омерзение — светло-серое суконное галифе с широким поясом с огромной немецкой пряжкой с надписью «Gott ist mit uns!», в черной рубахе с закатанными рукавами и с хлыстом в руке. Иногда он прогуливался с настоящей немецкой овчаркой, готовой броситься на любого встречного. Он содержал ее в специальном вольере, и когда Аделаида проходила мимо, псина с пеной из пасти бросалась на решетку из густой стальной проволоки. В планах появилось отравление любимого пса Гесса — в первую же поездку в Москву надо купить крысиного яду. Но ест ли псина пищу от  чужих  —  Ада проверила с помощью тонкой охотничьей колбаски: не то что берет, а пожирает! Устранить пса надо было накануне похищения Гесса, но стоило ли вообще вызывать сюда Артема — вот в чем состоял вопрос. Казалось бы, предоставляется редкая возможность для него поселиться в Подкове, но это-то и настораживало ее.

Своими опасениями она поделилась с подругой. Ни о чем серьезном в доме они не говорили, а обменивались новостями в углу парка, надеясь, что их укромное место за густым кустом лещины не прослушивается и не просматривается. Уля из новости о подаренной Аде машине сделала  свой вывод:

— Линять отсюда надо, подруга,  — прошептала Уля. — Чем раньше, тем лучше. Вот и вывезешь меня отсюда в багажнике…

«Тебя сюда никто не тащил, сама вызвалась!» — едва не вырвалось у Ады, но она в Подкове научилась крепко держать язык за зубами. Подруга заметно изменилась за месяц пребывания в Подкове — исчез ее боевой макияж, поражавший посетителей ресторана, которые, поддав, норовили оказаться с Улей в одной постели. Она, надо признать, была вовсе не против. Здесь же она стояла как бы в сухом доке — подбивала клинья к пресс-секретарю Игорю Полуянову, но он вел себя так, как выразилась Уля, словно кастрированный или сделанный из мрамора. Такими же холодными оказались все охранники, которых она пыталась соблазнить своими прелестями. Убедившись в своей сексуальной невостребованности, Уля перестала следить за своей внешностью, внешне померкла.

— Время уходит, а они думают, что я молодость растрачу на прислуживание мымре Римке, мытье посуды на кухне? — говорила она с возмущением Аде. — А у меня, между прочим, горный институт в  анкете.

Аде так и хотелось сказать задорно: «Подруга, тогда рой шахту в Подкове!», а сказала совсем другое:

— Возьми расчет и уходи.

— Легко сказать — уходи. А паспорт-то у них, не отдают мне, говорят, мол, посмотрим на твое поведение.  Какое им надо мое поведение?!

Уля  никак не среагировала на  проблемы Аделаиды, у нее своих непоняток хватало.  Как только Ада осознала это, то пришла к выводу, что Уля — не подруга для нее, а всего лишь знакомая попутчица. Нельзя ей доверять свои планы и замыслы, она не предаст, не разболтает тайны, но и рассчитывать на ее помощь в их осуществлении не стоило. Да и не хотелось делать ее, в случае чего, соучастницей. И острое чувство одиночества кольнуло сердце Ады. Опять одна, теперь она поняла, почему многие женщины выходят замуж не по любви — не только желание обрести семью и обрести материальный достаток, но и одиночество их гонит под венец. И после неудачного разговора с Улей она отнесла Гессу адреса Артема и Али.

Но Ульяна продолжала считать Аду своей подругой. Иначе  через несколько дней по условному сигналу не прибежала бы в их уголок в парке вся взъерошенная, со сверкающими глазами загнанного и перепуганного существа. Не отдышавшись, как следует, она приступила к сбивчивому  изложению новости.

— Потребовала Римка принести ей молочный коктейль… Любит она, зараза, его… А я как раз взбила его для себя, ну, думаю, отнесу мымре, пока он свежий, а себе потом  сделаю. И помчалась к ней… Вошла в ее апартаменты, слышу — из приоткрытой двери тайной комнаты доносится голос Хлебодарова, такой ясный и громкий… Я подумала, что он в той комнате… И голос Игоря Полуянова, только какой-то глухой… Стою, как дура, не знаю, что делать… А тут и Римма Олеговна собственной персоной выходит из тайной комнаты, закрывает дверь, она замаскирована под книжный шкаф… Увидев меня, даже в лице переменилась… «Ты пулей прилетела? — спрашивает. — То не дождешься, а тут улитка в пулю превратилась… А стучаться не пробовала научиться, а?» «Я стучалась, — оправдываюсь, — мне показалось, что вы ответили». «Если кажется, то  надо креститься! Слышала об этом? И молиться, лоб расшибать в молитвах, чтобы это не сделали тебе другие. Ты усекла?» Взяла  бокал с коктейлем и велела убираться вон…

Иду на кухню, мимоходом взглянула в окно, а там Хлебодаров и Игорь Полуянов по дорожке прогуливаются. Выходит, они не были в тайной комнате мымры, а она подслушивала их разговор!.. И я стала свидетельницей этого! Римка понимает, что я не совсем круглая дура, поэтому она и  советовала мне молиться… И пригрозила… Она теперь думает  о том, как  меня заставить молчать… А если надумает свернуть  как цыпленку шею? Бежать мне надо отсюда, подруга, а как без паспорта бежать? У меня его Римка отобрала…

— Вот и беги без паспорта… Доберешься до Каланчёвки, в вагоне-ресторане доешь до Белгорода, пешком перейдешь границу, а от Харькова до Донецка — рукой подать.  В Донецке пойдешь в милицию и заявишь, что у тебя паспорт украли.

Аделаиду удивил собственный тон, холодный и расчетливый, с каким она поучала Улю.

— Да меня Гесс через полчаса догонит, не даст добраться до Москвы! Здесь же всё прослушивается и просматривается — незамеченно не удастся улизнуть… Вся надежда на тебя, что ты сможешь меня в багажнике вывезти. Когда твой Артем приезжает?

— Не знаю.

— И как мне быть?

«Я тебе недавно точно такой же вопрос задавала и что получила в ответ?» — мстительно подумала Аделаида, но не сдержалась, ответила, не щадя Ульяну:

— Если уверена, что Римка не свернет тебе шею раньше, то жди Артема. Вывезем…

«Каждый из нас пропадет в одиночку» —  вынесла мысленно приговор Аделаида и себе, и Ульяне. Но информация о прослушке Римкой разговора Хлебодарова с Игорем Полуяновым заинтересовала ее. Старая зечка подслушивает Велимира, когда он занимается с Адой сексом? То, что его рабочий кабинет прослушивается, у нее не оставалось никаких сомнений, но спальня… Она подождала, пока он вернется в кабинет, и направилась к нему.

Велимир после запоя трудился целыми днями,  как бы искупая свои прогулы. Даже Аду не приглашал на ночь в спальню. Поэтому недовольно поднял брови, когда она вошла и к нему и сказала:

— Привет ударнику капиталистического труда!

Он не любил, когда его отрывали от дела, поэтому спросил:

— Ты пришла это сообщить?

И тут увидел, что она  глазами показывала «нет-нет», взяла лист бумаги, сложила его пополам, написала  и что-то на нем, пряча текст от вероятных видеокамер, а сама сладкоголосно заворковала:

— А тебе неприятно, мой милый?

—  Почему же?.. Мне очень нравится, когда ты заходишь  ко мне, вносишь в мою служебную мутоту разнообразие, — подыграл он и прочел на листке: «Тебя и Полуянова во время прогулки Р.О.  подслушивала. Кто из вас ходит с жучком? И когда мы трахаемся, она подслушивает и подсматривает???»

— Я боюсь, что ты  все расценки собьешь — так самоотверженно вкалываешь.

— Увы, я немножко  занят. У  тебя есть ко мне дело, не терпящее отлагательства до вечера?

— Нет, что ты, милый, я всем довольна и счастливая. Зашла просто взглянуть на тебя и чмокнуть в щечку.

Она подошла к нему, наклонилась и звучно поцеловала в щеку.

— Аривидерчи до вечера! —  помахала ему рукой и удалилась.

 

17

 

К Артему в такси сел пассажир, но на вопрос «Куда?» ответил «Сюда». Артем внимательно присмотрелся к пассажиру: стриженный под нулевку примерно тридцатилетний бык, руки и шея в густой татуировке, губы презрительно оттопырены, на носу черные очки. Обычный браток…

— Если сюда, то мы приехали, — объявил Артем.

— Не возникай! — прорычал угрожающе бык. — Ты  должен срочно выехать в Москву. Вот номер телефона, по которому надо сообщить о своем приезде. На Курском тебя встретят…

— Кто мной командует?! — воскликнул Артем. — А если я не поеду?

— Тебя фирма Хлебодарова желает видеть. Соображаешь? — спросил бык и покинул салон такси.

«Адка!» — возникла мысль. Она теперь у этого жлоба находится, но почему странное предложение последовало от фирмы? Может, с нею что-то случилось, и она решила вызвать меня? Позвонила бы… Напоминание о телефоне показалось продуктивным. В мобильнике нашелся ее телефон, пошли длинные гудки. С каждым гудком надежды таяли… Тогда он позвонил по телефону, оставленному быком. Ответили сразу, он назвался, и ему сразу же ответили, что он приглашается на должность личного водителя Аделаиды Семеновны Пономаревой…

— А кто такая эта Аделаида Семеновна? — слукавил  он.

— Как, разве вы не знакомы с нею? —  удивились в отделе кадров олигарха Хлебодарова.

— Может, и знаком. Разве их упомнишь всех. Я таксистом работаю… Так мне что —  расчет брать? А если я уволюсь, приеду, а вы меня на работу не возьмете?

— Исключено.

— А условия какие? Зарплата?

— Для начала две тысячи долларов. Проживание и питание бесплатны… Устраивает?

— Мягко стелете. Но бесплатный сыр известно, где находится…

— Возьмете билет — не забудьте сообщить нам…

Довольный тем, что ему удалось ввести в заблуждение кадровиков Хлебодарова насчет его знакомства с Аделаидой Семеновной, Артем вновь набрал номер ее телефона. Опять молчок. Он поехал в таксопарк, написал заявление, сдал машину и получил расчет, но Адка молчала. Наконец, возле железнодорожной кассы, в тот момент, когда ему надо было расплачиваться за билет, мобильник залился собачьим лаем — такой у него был вызов, в трубке  возник ее недовольный голос:

— Что ты мне трезвонишь и трезвонишь? Позвонил раз — и жди моего отзвона. Я не всегда могу ответить тебе, точнее — вообще не могу отвечать. И звоню с чужого мобильника…

— Виноват, Аделаида Семеновна,  больше не буду, — с подчеркнутым почтением произнес Артем, но с иронией.

— Если получил вызов, то приезжай. Подробности не по телефону, — скороговоркой протараторила так, что Артем с трудом уловил смысл сказанного, и отключилась.

На Курском вокзале  его встретил молодой мрачный парень с прической под нулевку. Подошел к нему, спросил: «Артем?», и получив утвердительный ответ, велел ему идти за ним. Не представился, не пожал руку, не улыбнулся — всё это настораживало Артема, который плелся за парнем, ориентируясь  по его стриженой голове, возвышающейся над  толпой. И в машине парень, ловко лавируя в потоке транспорта, отмалчивался. Артем  и так¸ и эдак пытался разговорить его, узнать хотя бы, как им долго ехать, наконец, хотел узнать об условиях работы, поскольку, судя по всему, он был тоже водителем, но тот твердил одну и ту же фразу: «Скоро узнаешь».

Как они ехали, Артем тоже не запомнил — мелькали одна за другой деревни, проехали не один лес, пока, наконец,  дорога не уперлась в высокие глухие железные ворота. «Такие бывают только у воинских частей», — подумал Артем, но красных звезд на них не обнаружил. Половинки ворот бесшумно раздвигались, и он в густой листве обнаружил высокий капитальный забор из красного, а также витую металлическую проволоку по самому верху — кажется, такая именуется спиралью Бруно.

Территория за забором  впечатлила своей ухоженностью, обилием цветов, игрушечным обликом строений с башенками, с резными наличниками на окнах. А самое большое здание напоминало собой сказочный дворец. Парень подогнал машину к какому-то запасному входу к нему и велел Артему следовать за ним. Никогда Артем раньше не видел столько новенького полированного дерева, красочных витражей,  картин на стенах и современных скульптур, непонятно кого и что изображавших. Когда они оказались в круглой комнате с журчащим фонтаном посреди, с лианами, цветущими огромными голубыми цветами, парень молча показал ему на стул, а сам скрылся за резной дверью. Не успел Артем присесть на шикарный кожаный диван молочного цвета, чтобы получше осмотреться, как парень вышел и молча кивнул ему на дверь.

Посреди кабинета стоял самый ненавидимый Артемом человек. Стоял широко расставив ноги в светлых бриджах, помахивал стеком, регулярно похлестывая им лакированные голенища сапог, у черной сорочки были закатаны по локоть рукава, обнажая сухопарые, покрытые темными колечками волос руки. Артем поднял глаза и уперся во взгляд, давящий на него из глубоких глазниц-колодцев, из-под нависших косматых бровей.

«Шибзд,— подумал Артем, — а держится Ильей Муромцем. Ничего, скручу и продам на Кавказ в качестве рабыни-любовницы…»

Хозяин кабинета словно прочитал мысль Артема и высокомерно улыбнулся, хмыкнул. «Узнал?» —  эта догадка обожгла холодом душу Артема. Не должен бы узнать, на корабле он был в матросской робе, в бескозырке с помпончиком, а теперь брит наголо, отрастил  запорожские усы — пышные и висячие чуть ли не ниже подбородка. «Уберет как свидетеля? — продолжал жечь холод. —  В западню  заманил с помощью Адки?.. Успокой свое очко, прекрати мандраж — чему быть, того не миновать. В случае  чего — сверну ему шею как цыпленку, вообще просто так им не дамся. С меня хватит позорного бегства с корабля…»

Гесс вернулся к столу, нажал какую-то кнопку на пульте связи и сказал кому-то: «Зайди!».

— Будешь работать личным шофером, — поднял он глаза и снова как бы просверлил его взглядом. — Оклад две тыщи баксов, рабочий день не нормирован, питание бесплатно, соцпакет, жилье в корпусе для персонала, комната на двоих… Устраивает?

— Вполне, — с явным облегчением ответил  Артем, поскольку появилась надежда, что его не узнали.

— Тогда дай мне свой паспорт…

— Как, вы заберете мой паспорт? Я ведь гражданин Украины, мне нужна регистрация, разрешение на работу. Без  паспорта мне никак нельзя…

—  Регистрацией и прочей лабудой займутся наши кадровики. Мне нужна ксерокопия твоего паспорта, я прикреплю к ней свою резолюцию для кадровиков: «Оформить!», — объяснял ему как недоумковатому Гесс, ксерокопируя страницы паспорта.

В дверь постучали. «Входи!» — скомандовал Гесс и на пороге появилась Ада — сияющая молодостью и красотой, в белой футболке в обтяжку, подчеркивающей ее высокий и соблазнительный бюст, в белых шортиках, также в обтяжку, чтобы чужой взгляд непременно задержался на стройных и чуть-чуть загорелых ножках, на выразительной пятой точке.

Она даже не взглянула на Артема, и он понял, что это для Гесса.

— Вот и твой шофер! — он широким жестом показал на Артема, словно  преподносил  его в виде подарка. — Вы ведь знакомы?

— Конечно, — согласилась она. — Жили в одном доме, — уточнила и только теперь удостоила Артема взглядом. — С приездом, Артем Иванович!

— Спасибо, Аделаида Семеновна!

— А без цирка?! — взорвался вдруг Гесс. — Я знаю о вас всё, даже мысли ваши читаю, а вы для меня здесь цирковое представление устроили... Забирай свой паспорт и иди кадровику оформляться! Убирайтесь!

Ада и Артем повернулись и направились к двери. А Гесс, словно подгоняя их, нервно хлестал стеком по голенищам-бутылочкам.

 

18

 

Сообщение Аделаиды о том, что Римка слушала его разговор с Полуяновым, встревожил Велимира. Подглядывание и подслушивание за персоналом Подковы он считал вполне приемлемым, но не представлял его размеры, особенно то, что и его  подслушивали. «Какой я Велимир, какой Бульдозер, если старуха контролирует меня днем и ночью?» — неистовствовал он, и хотя обида душила его, он для видеокамер изображал из себя погруженного в работу большого босса.

Его всегда поражало то, что Римка никогда и ни о чем не спрашивала его, но всё знала. Не догадывалась, не предполагала, а знала. Он считал, что Гесс не зря получает огромный оклад, создал всепроникающую службу подглядывания и подслушивания. Но он нацеплял жучков и ему, а уж Полуянову — наверняка, тут и к гадалке ходить не надо. Надо проверить кабинет и свои апартаменты на предмет наличия  любопытных насекомых, проверить и Полуянова, но сделать надо так, чтобы никто не узнал об этом.

Как только подумал Велимир о том, кому надо поручить это деликатное дело, то неожиданно понял, что кроме Полуянова ему не на кого  ни в Подкове, ни в огромной империи Вована, положиться. Оказывается, он фактически  одинок, без надежных друзей и помощников. Рынды — не помощники, они соглядатаи начальника службы безопасности, докладывают о его каждом шаге, а уж Гесс информирует во всех подробностях Римку…

Потрясенный  своим открытием Велимир покинул кабинет, который стал ему неприятным, в нем, казалось ему, со всех углов тянутся липкие лапки пауков, и направился к Полуянову. Тот, как обычно, что-то рассказывал известной тележурналистке, фамилию Велимир ее не помнил, но лицо ее часто мелькало в телеящике, и поэтому записка босса   о том, чтобы он присоединился к нему в парке, в условиях съемки вряд ли у кого-нибудь  могла вызвать подозрение.

В парке пришла мысль общаться с Полуяновым с помощью записок. Поэтому он вернулся в кабинет, взял рабочую книжку и авторучку. Но где обмениваться записками? Не на ходу же. Можно было в беседке, которая была увита вьющимися цветами, но там могли находиться видеокамеры. Разве что на пляже  кабинки для переодевания Гесс не приспособил для видеошпионажа, но кабинки отстоят друг от друга метрах в двадцати, поэтому с их помощью можно лишь перекрикиваться.

Наконец, Полуянов показался на аллее парка, но в сопровождении корреспондентки и телеоператора. Увидев Велимира, разбойница телеэкрана расплылась в радостной улыбке и тут же попросила его ответить на несколько вопросов, но получила категорический отказ, мол,  время для интервью надо заранее согласовывать с пресс-службой.

—У-у-у, какой противный! — она жеманно свернула губки в трубочку, пытаясь задеть честолюбие Велимира, чтобы он возразил, дескать, он вовсе не противный, но и эта уловка не помогла.

— Оставьте нас! — резко бросил ей Велимир и тут же спросил Полуянова о том, купался ли он в этом году на речке.

Мысль обмениваться записками на лежаках пришла к нему неожиданно, ведь Гесс не станет запускать беспилотники, их у него нет, чтобы подсмотреть, что они пишут, а направленные микрофоны, если молчать, еще не умеют расшифровывать мысли. Но, услышав о пляже, журналистка оживилась, поскольку  снять сюжет об олигархе и его пресс-секретаре на пляже было бы большой удачей, но Велимир снова осадил ее:

— Вы нам мешаете. Если вы немедленно не покинете Подкову, вам придется это сделать с помощью охраны!

— А вы действительно противный! — воскликнула разбойница телеэкрана в отместку и пошла, красноречиво виляя обтянутым тугими джинсами нижним бюстом.

Велимир и на этот раз не среагировал. Он взял под руку Полуянова и повел его по дорожке, ведущей на пляж.

— Хотя бы плавки взял… — недоумевал Полуянов неожиданным решением босса купаться в речке.

— Ничего, я тоже без плавок. В семейных трусах купаться будем. День теплый, солнечный, —  сказал Велимир, толкнул локтем в бок и прижал указательный палец к своим губам — молчи, мол, несчастный…

На пустынном пляже они сдвинули два лежака, на третий сложили одежду. Откуда-то появился малый в  униформе, с автоматом на плече, принес им два больших махровых полотенца. Велимир придирчиво осмотрел полотенца — не оснащены ли они жучками. «Наверное, манией преследования заболеваю», — подумал самокритично, однако в полотенцах ничего подозрительного не обнаружил.

Улегшись на лежак, он раскрыл рабочую записную книжку и на отдельной странице, чтобы потом вырвать ее и уничтожить, написал «Нас слушают!» И подсунул ее  Полуянову. «Для тебя это новость?» — удивился тот. «Нет, но  подглядывание и подслушивание тотальное! Утром мы прогуливались, а Римка оn-line слушала нас» — продолжал пугать друга Велимир. «Я давно подозреваю, что ты — зиц-олигарх, в случае чего, прости, всего лишь козел отпущения». «Сам не раз думал об этом». «Что предлагаешь?» «Для начала проверить наши кабинеты и жилые помещения, убрать жучки и камеры». «Но это война с Гессом и Римкой, поражение твое в ней неизбежно!» «Ты можешь уволиться, тебе ничего не грозит. А мне уже ничего не страшно. Они меня в покое не оставят. Но ты должен привезти сегодня же специалистов по обнаружению жучков, представишь их журналистами». «Ты прогоняешь меня?!!» «Ради твоего же блага! У тебя двое маленьких детей. Выпишу премию в размере годового оклада». «Но как я оставлю тебя в такой момент?!» «Не комплексуй. Это не обсуждается. Вези спецов!» На этом Велимир захлопнул ежедневник и, сославшись на то, что здесь стало зябко, оделся и ушел.

Когда Полуянов спустя два часа появился в его кабинете в сопровождении двух «журналистов», Велимир  был сильно пьян. Его кабинет был нашпигован миниатюрными видеокамерами и микрофонами, но хозяин лишь утвердительно кивал головой, когда ему показывали очередного «жучка», но не разрешал устранять их.

— Господа, Велимир Светозарьевич не в лучшей своей форме, поэтому  предлагаю отвести его в жилые апартаменты и уложить там спать, — придумал Полуянов предлог для  «журналистов» побывать в других помещениях босса.

Гостиная и спальня оказались также богато оснащенными  Гессом. Но здесь Велимир велел выковыривать жучки и складывать их на хрустальный поднос из-под графина. Перед тем, как бросить на поднос, «журналисты» приводили жучки и видеокамеры в негодность. Казалось бы, все подарки Гесса были нейтрализованы, но прибор не прекращал зуммерить. Тогда один из спецов проверил  Велимира с ног до головы и, к удивлению даже Полуянова, жучок оказался вмонтированным в зуб босса.

— Шта? — спросил еле стоявший на ногах  Хлебодаров.

Полуянов безуспешно стучал пальцем по своему зубу, показывая ему, что жучок у него во рту, а Велимир, как заведенный, твердил свое «Шта?»

— Помогите мне его уложить, —  попросил Полуянов «журналистов», но Велимир потребовал немедленно отвезти его в Москву.

 

19

 

Красный пежо летел по новенькому асфальту, проложенному от Подковы и до федерального шоссе, ведущему на Запад. «Аппарат что надо», — твердил Артем, пытаясь испытать, на что способен автомобиль. Стрелка спидометра достигла на цифры 200, но это был не предел его возможностей — у  педали акселератора еще оставалось несколько сантиметров до пола. Когда стрелка перевалила цифру 200, Аделаида попросила остановиться. Артем сбросил газ и нажал на тормоза — машина плавно сбавила скорость и застыла на обочине,

— Нет, аппарат что надо, — вновь повторил он, лаская ладонью рулевое колесо.

— Мальчики — налево, девочки — направо, — сказала Аделаида и мотнула головой,  давая знать Артему, что ему тоже надо выйти.

Она пересекла кювет, поросший высокой травой, зашла за куст орешника и подозвала к себе Артема. Из предосторожности, чтобы оказаться за пределами возможностей аппаратуры Гесса, которая наверняка фиксировала все, что происходит не только в машине, но и за пределами ее.

Артем почему-то подумал, что Ада позвала обниматься. И полез с  поцелуями и объятьями к ней. Она грубо оттолкнула его.

— Нашел место и время… — гримаса отвращения настолько обезобразила ее лицо, что Артем и раньше  и представить не мог, насколько Ада может  некрасивой и неприятной. — Здесь даже Хлебодарова подслушивают и записывают! Думаешь, мне за красивые глазки подарили пежо? Держи карман шире! Они решили контролировать нас. Поэтому в машине надо вести себя сухо и официально. Ты — Артем Иванович, а я для тебя —    Аделаида Семеновна. И не иначе! Мне разрешили также пригласить своего охранника. Пригласила араба Али, который помог мне бежать из борделя. Он в меня влюблен, предан мне, как собака… Да не ревнуй ты, пожалуйста… Что было, то сплыло… Нашу любовь убил арабский бордель… Мы  здесь для того, чтобы отомстить за это. Ты мечтаешь Гесса продать на Кавказ в рабство? Но как это сделать, если он круглосуточно охраняется? Думай и придумывай. Хлебодарова я решила спидом заразить — пусть помучается, подонок.

— У тебя — спид?! — глаза у Артема стали квадратными.

— Да, а что? — жестко отреагировала она, считая, что теперь Артем прекратит свои домогательства.

В течение всего нескольких минут Ада перевернула  его представления о ней. Ему казалось, что она невинная жертва бандитов, отправляющих девушек в сексуальное рабство, нуждается в его защите и покровительстве. Он чувствовал себя тоже виноватым в том, что ее похитили, что не смог вызволить на корабле — надо было кинуть клич команде, собрать несколько тысяч долларов и выкупить Аду у Гесса. Но вместо этого сбежал с корабля, испугался за свою жизнь, и Ада не простила и не намеревалась прощать за это. Ради искупления собственной вины он приехал в Подмосковье, явился по первому же зову Ады, и что же? Первая любовь, девушка его мечты, если выражаться слишком красиво, превратилась в злобную мегеру, решившая отомстить Хлебодарову и Гессу  его, Артема, руками.

Он почувствовал, как все его тело наливается предательским бессилием. Такое уже с ним было. Во время шторма в открытом море на их судно несло сухогруз под либерийским флагом. Старая ржавая посудина словно вынырнула из глубин беснующейся воды, столкновения, казалось не миновать  — сухогруз потерял ход, его швыряло на волнах, а у их судна не было ни времени, ни пространства для спасительного маневра. Вот тогда и сковало тело Артема бессилие и сознание было парализовано очевидностью неизбежной гибели. Он боялся, что руки не выдержат удара очередной волны, и мысленно воскликнул уже «Мама!», но волна не смыла его с палубы, а сухогруз, оказавшись на гребне, должно быть, девятого вала, с жутким скрежетом переломился пополам и тут же ушел под воду. Надо было спасать выживших членов команды сухогруза, оказавшихся в воде, а пальцы Артема не могли разжаться на леере из металлических труб…

Ей ровным счетом наплевать на то, что это может стоить Артему жизни только за попытку осуществить месть. Он, Артем, не герой-спецназовец, обычный парень, у которого хлипкие шансы выиграть поединок с выходцами из спецслужб, с тем же Гессом. Но тогда, на корабле, он справился со своим ужасом, оторвался от леера, и теперь он силой воли сопротивлялся парализующей слабости… Если вытянет счастливый билет, ему выпадет один шанс из тысячи, и он отправит Гесса в наручниках на Кавказ, то какая ждет его награда? Спид от девушки его мечты? К тому же Гесс в тот же день освободится с помощью Хлебодарова, который не пожалеет денег для его освобождения, они своих в подобных  ситуациях не бросают, и что ждет его, Артема, после этого? Мафия не только вечна, она вездесуща, и Артему придется изменять внешность, имя и фамилию, эмигрировать в какую-нибудь страну Латинской Америки и дрожать там всю жизнь? Днем приглядываться к каждому незнакомцу, подозревая его в том, что сейчас он вытащит волыну с глушителем? По ночам вздрагивать от каждого подозрительного звука? За что и во имя чего? Возмущение и гнев помогли ему справиться с приступом слабости.

— Здесь вот еще что. Надо вывезти в следующий раз мою подружку Ульяну в багажнике. Она задумала делать ноги отсюда даже без паспорта, который у нее отобрали, — сказала Аделаида.

— Молодец, правильно  делает.

— Что ты имеешь в виду? ­— Аделаида заподозрила в его ответе намек на то, что и ей следует поступить так же. — Мне тоже пора линять отсюда?

— Я здесь меньше суток, не знаю ни черта, не осмотрелся, как следует, а ты уже предъявляешь ко мне какие-то претензии. Сбавь обороты…

— Значит, ты сомневаешься… Я так и знала… Ты и отсюда сбежишь, как с корабля? — она взяла его за грудки и впилась пристальным взглядом в его зрачки так, что ему стало не только не по себе, но и больно. — Сбежишь, да? Запомни: если сбежишь опять, то поплатишься за это жизнью. Заруби это на носу!

Она повернулась и, не оборачиваясь, пошла к машине. «Отсюда добираться до Донбасса или доехать до ближайшей остановки электрички? — задумался Артем. — Паспорт с собой, еще не отобрали… Оставить ее на остановке, пусть возвращается в Подкову, как  знает… А я рисковать головой за  ее бредни не стану… Нам такой хоккей не нужен».

Задумано — сделано. В ближайшем поселке, откуда, судя по полотну железной дороги и железобетонным опорам контактной сети,  можно будет уехать в Москву, он свернул с трассы направо, поближе к железной дороге. Аделаида, которая после разговора молчала, плотно сжав губы и нахмурив ниточки бровей, спросила, куда он едет.

— Купить воды. В горле пересохло. А вот и станция, — сказал он, припарковывая пежо напротив скромного здания вокзала.

— Я с тобой, — заявила вдруг она, освобождаясь от пристегнутого ремня.

— Зачем? Машина  без верха, ее за несколько минут угонят. Мне надо будет поднимать вверх, а я еще толком не знаю, как это делается. Тебе тоже воды? Какой?

— Минералки, без газа, — согласилась она и не отстегнула ремень.

— Я сейчас, — пообещал он на радостях и скрылся за стеклянной дверью станционного строения.

Внутри сразу бросился к расписанию. Ближайшая электричка в Москву отправлялась через двенадцать минут. Купил билет, на это ушла всего одна минута. Надо было придумать, как предотвратить появление Аделаиды внутри здания. Артем огляделся,  в углу скучала продавщица мороженого. День был теплый, но ее товар почему-то не пользовался большим спросом. Артем вспомнил, что Ада очень любила мороженое, и поэтому купил ей и себе  самый дорогой пломбир.

Когда он протянул ей мороженое, она чуть ли не впервые  улыбнулась, и тут же спросила, а где вода? Именно на такой вопрос он и рассчитывал.

— Да продавщица куда-то отлучилась на пятнадцать минут. Еще раз схожу…

И не спеша пошел к стеклянной двери. Помещение наполнилось гулом прибывающего поезда. Артем зашел в вагон, сел у окна. Ему было неприятно осознавать, что он, в сущности, поступил подло, сбежал от Аделаиды, оставил ее одну с машиной, которой она не умеет управлять. «Ничего, догадается нанять шофера, не маленькая. Или вызовет водилу из Подковы», - успокаивал себя, понимая, что всё не сводится к тому, что он ее бросил на незнакомой станции. Он бросил ее вообще — после того, как она призналась, что заражает Хлебодарова спидом, у Артема исчезли остатки нежности и обожания, даже чувство вины перед нею пропало куда-то, а вместо этого возникла отвращение и брезгливость  к ней. «У нее крышу сорвало от жажды мести, — оправдывал он себя. — Возомнила себя черт знает кем, командует мной… Да кто ты такая? Обыкновенная прошмандовка, спекулянтка своим телом, а туда же — в командирши. Своей головой рисковать ради твоих бредовых планов? Поищи более покладистых, а я двину в порт, наймусь на первую же посудину дальнего плавания — и ищи-свищи меня в мировом океане. А сволочь Гесс свое получит. Бог не попустит, чтобы он не получил по заслугам…»

Стараясь отвлечься от невеселых дум, Артем  заставил себя смотреть на подмосковные ели и березы за окном электрички. День был солнечный, безветренный и безоблачный, за окном — царство покоя и благополучия. Но березы в эти последние летние дни стали уже ронять первые желтые листья. «А у нас, в Донбассе, ни берез, ни елей», — подумалось Артему.

 

20

 

После стоматологической клиники, где ему выдрали зуб с микрофоном, Велимир расстался с  Полуяновым и охраной, среди которой, к цыганке ходить не надо, был кто-то из Римкиных соглядатаев. Убедившись, что «хвоста» за ним нет, прыгнул в первое свободное такси и поехал в мастерскую художника Геннадия Пишипропало. Для верности поплутал в московских переулках и постоял в пробках, чем довел таксиста до белого каления, но сотня зеленых сверху сделала его покорным и услужливым до приторности, и только после этого Велимир назвал адрес мастерской.

Теперь он, все еще сплевывая сукровицу в бумажные салфетки, стоял перед очередным шедевром художника, который старательно добавлял в картину, состоящую отчасти из прикрученных к полотну ржавых металлических уголков, алюминиевой ложки, солдатского котелка времен Великой Отечественной войны, снарядных осколков и кусков настоящей колючей проволоки, а отчасти из абстрактных малюнков в стиле —современного искусства  наверное, с той целью, чтобы о нем не подумали, как о перебежчике в стан ретроградов. Из-за колючей проволоки на Велимира пристально смотрел глаз, точь-в-точь  как с американского доллара. Но, присмотревшись, он  обнаружил, что глаз нарисован на женской груди вместо соска. «И эротическая составляющая в наличии», — с иронией подумал он, усмехнулся и спросил у автора:

— Сиську с глазом сам придумал или слямзил где?

Великий Пишипропало прекратил созерцание собственного шедевра и повернул монументальное и вдохновенное лицо к неожиданному критику.

— Тебе сегодня мало по зубам дали? Хочешь: в глаз добавлю? Чтобы он лучше лицезрел настоящее искусство?

— Штукарство это, Гена, а не искусство. Мутота, смурняк, тоска…

— Ты прав, Вася, штукарство это —  штуками зеленых за него платят. Но вообще: не нарывайся, тебе просохнуть надо. Отдышка твоя своим мерзким запахом перешибает даже благородный аромат масляных красок. Приляг на диван и просохни, не мешай, Вася…

И великий Пишипропало показал кисточкой на диван в углу мастерской, пыльный, продавленный, с вытертой обивкой, наверняка служивший  родным домом для тараканов. И Велимир с отвращением подумал о том, что в прошлые приезды  сюда он, должно быть, спал на нем. От брезгливости всё его тело как бы передёрнуло…

— Обижаешь, начальник. Не просыхать я пришел к тебе, а поговорить.

— Поговорим, поговорим… Закончу картину, выпьем и поговорим. Не перебивай вдохновение…

— Какое вдохновение!? Это же слесарные работы! Сколько ты рассчитываешь  охобачить за них, а?

— Коммерческая тайна, Вася.

— Откуда она у художника может взяться? Я не шучу, за сиську с глазом, потому что тут есть какой-то смысл, хотя  наверняка плагиат, заплачу столько, сколько тебе никогда не платили. Колючую проволоку можешь  сдать на металлолом или спрятать в творческий загашник. Так на сколько зеленых рассчитываешь?

— Васька, заткнись! Не перестанешь нести бред — вышвырну на улицу. А там сыро, дождливо…

— Прекрати свою мазню! — не выдержал Велимир и достал из-кармана пачку долларов. — Вот возьми! Покупаю ее за десять штук баксов — возражения не принимаются. Пойдем, поговорим…

Он ткнул в руки ошарашенному Пишипропало пачку и, отвернувшись от него, словно зная наперед, что тот безвольно поплетется за ним — такова власть денег! — направился к столику, на котором стояла начатая бутылка водки, краснела россыпь помидоров и обветривалась на тарелке вчерашняя селедка. Сел на стул и хозяйским жестом велел Пишипропало  присаживаться рядом. Тот не ослушался, опустил пятую точку на чурбак, служивший здесь стулом, и посмел поинтересоваться, откуда у Васьки такие деньги:

— Ты это, банк снял или как?

— Я не из тех, кто снимает банки, а из тех, кто покупает их оптом. Не Васька я, а Велимир, Велимир Светозарьевич Хлебодаров собственной персоной. Показать паспорт? И у меня есть к тебе дело…

— Так ты прикалывался? А на самом деле  — олигарх, выходит — ваше препохабие?

— Вот-вот,  ваше препохабие. Которому даже в зуб микрофон замандячили. Вырвал вот, —   Велимир поморщился не столько от боли, неизбежной, когда перестает действовать заморозка, сколько от отвращения, и вынул плоскую фляжку из нержавейки, отвинтил крышку, предложил Геннадию, но тот отказался.

Отхлебнув из фляжки пару глотков, для дезинфекции, уточнил он,  стал рассказывать Пишипропало о том, как несколько месяцев назад дал задание своим надежным людям вывернуть его наизнанку, то есть изучить самым доскональным образом. Было составлено подробнейшее досье, из которого следовало, что фигурант довольно приличный человек, не способный на подлость, предательство и мошенничество, иными словами почти белая ворона по нынешним временам. Не святой, конечно, но дело с ним иметь можно.

Велимир потянулся к своему кейсу, достал из него объемистую папку и протянул Пишипропало:

— Прими на память. Пригодится, хотя бы в том плане, кто и как тебе относится из твоего окружения. А теперь о деле. Ты не возражаешь стать моим, так сказать, доверенным лицом?

— В каком смысле? Я в ваших воровских делах, особенно финансовых, ни лицом, ни рылом…

— А мне и не надо, чтобы ты разбирался в них. Просто мне нужен хранитель моей заначки. Я тебе выписываю чеки на предъявителя в разных банках, ты отправляешься сейчас получать в них наличные по своему паспорту, после этого свой паспорт  надежно прячешь и, конечно, наличные, но идешь в милицию и заявляешь, что вчера или позавчера у тебя в метро вытащили паспорт и ты просишь ментов заняться поисками щипачей, а также выдать тебе новый тугомент. Только не перепутай: вначале получи баксы, а потом иди к ментам! Цифры такие: в заначку лимон, в твое личное распоряжение двести штук. Зеленых! — тут Велимир поднял торчком указательный палец перед лицом шедеврщика, словно гипнотизируя его волю и ломая сопротивление.

— М-м-м, — замычал в ответ Пишипропало, никак не переходя на членораздельную речь.

— Да не эмээм это, — воспользовался замешательством собеседника Велимир. — Дело надежное, абсолютно безопасное для тебя. Деньги получены по твоему паспорту, который у тебя вытащили, у меня несколько чековых книжек по пьяни тоже кто-то увел. Но это я скажу, если менты станут интересоваться пропажей чековых книжек. Не буду же я к ним обращаться, у меня борзые —  не чета ментовским ищейкам… Купи себе домик в тихом месте и плэнерь себе, сколько душе угодно. Но есть одно условие, — тут голос Велимира приобрел жесткость, — не крысятничать. Найду и за океаном. Не для того, чтобы выплатить за хранение заначки в размере пяти процентов годовых. А будешь честно хранить заначку, пять процентов годовых будут твои.

От напряженной мозговой работы на лбу Пишипропало выступила роса, пот побежал по носу и капал на роскошную черную бороду. Велимир пожалел его, предложил воспользоваться бумажной салфеткой, но шедеврщик вновь отказался, обошелся подолом рабочего фартука. Частота отказов насторожила Хлебодарова, и он предложил Пишипропало варианты:

— Ну, так как: Васька пошутил или олигарх выписывает чеки?

От таких слов у шедеврщика обнаружилась даже одышка. Он часто и шумно задышал, наконец, выдавил из себя:

— А договор… какой-нибудь…  между нами… будет?.. Для надежности…

Велимир, запрокинув голову, громко захохотал, а потом принялся пинать ладонью тугое плечо Пишипропало.

— Малатцаа!  Очередной твой шедевр! Хочешь, чтобы я сюда нотариуса вызвал?! Чтобы на бумаге было что-то обычным шрифтом, а что-то очень меленьким, нонпарелью называется? — и опять голос у Велимира стал жестким и требовательным. — А наш разговор разве не договор? Последний раз спрашиваю: Васька пошутил или олигарх выписывает чеки?

 

21

 

— Он, подонок, оставил меня с машиной на полустанке, а сам сбежал на электричке! — истерично кричала Ада по мобильному  Гессу. — Я не умею водить машину! Возле меня какой-то бомжара, предлагает отвезти,   куда я велю, только он за такую тачку  замочить  меня готов. Пришлите надежного водителя!

Дублет неприятных известий в течение получаса! Тому, что Артем слинял, Гесс не удивился — значит, парень с понятием. Но его срыв означал также, что не всё он, глава службы безопасности, знает. Стремительное динамо первопроходца своей первой любви не может случиться по причине  мелкой размолвки между ними. За этим кроется что-то гораздо более важное, но что? Придется через мелкое ситечко сеять все факты и дезы, сопоставлять, просчитывать…

Первая неприятность была важнее и актуальнее. Бульдозер, хотя какой он Бульдозер, размазня интеллигентская, нашел и уничтожил все жучки в  своих помещениях Подковы, обнаружил даже и удалил зуб с микрофоном. Видимо, включил радио в машине, положил на приемник зуб с жучком — слушайте, мол, разлюбезные подколодные. Велимирка считает подслушивание и подсматривание делом рук Римки, конечно, не без участия работников службы безопасности, но основной удар будет направлен против нее. Больших неприятностей не сможет сделать, Вован основательно обезопасил ее, но на бытовом уровне она может хлебнуть немало. Что он сможет? Допустим, разгонит обслугу — парикмахеров, массажисток, медсестер, но она найдет новых. Гораздо опаснее, когда он с помощью Игоря Полуянова даст команду «Фасс!» подконтрольным  средствам массовой информации. Журналюги и папарацци превратят жизнь Римки в настоящий кошмар, сделают ее посмешищем. Начнут изгаляться над корпорацией и Вованом, а этого допустить нельзя.

В который раз Гесс задумался о своей роли в корпорации. Ходить под тонущей в капризах из-за наступившего климакса бабы и тюфяком, которому досталось от Вована словно в насмешку погоняло Бульдозер, становилось невмоготу. У  него тоже было погоняло – Суп, от Савелий Устинович Поддубный, а Вован, митрополит на сходке, короновал Гессом. Столько лет прошло, свои фио казались уже чужими, из другой жизни.

А другая шла как бы параллельно подлинной жизни. В той, другой, десятки лет ждала его из  мест заключения  добрейшая Варя, которую он, нисколько не греша против истины, называл великомученицей Варварой. Работала учительницей математики в школе, и чтобы не портить Варе анкету, они не оформляли свои отношения в загсе. Родилась девочка Настя, а потом и мальчик Жора — сколько же Варе пришлось выдержать косых взглядом и пересудов за спиной из-за них! Тогда Суп, еще не Гесс, помог купить ей домик на окраине подмосковного городка, где Варя устроилась в школу и вела образ жизни добропорядочной и добродетельной вдовы мужа, который погиб от несчастного случая на Севере. Погнался за длинным рублем и осиротил детей… На самом же деле Суп тайно встречался с нею — для этого снимал в глухих деревнях избы у одиноких старух, которые никогда не спрашивали паспортов, представлялись отпускниками, решившими пожить на свежем воздухе, попить парного молочка, поудить рыбу или насобирать грибов. Потом, когда стал Гессом, подсказал Вовану место для Подковы.

Великомученица не имела представления о том, что ее мучитель живет всего в двух десятках километров от нее. Назначал ей свидания все реже и реже, но зато ревностно следил за жизнью дочери и сына. Они его никогда не видели, разве что Настя младенцем, поэтому искренне считали отца погибшим. Они друг за дружкой окончили юридический факультет, и Гесс занялся их карьерой, пустив в ход связи и финансовые возможности. В конце концов, Настя стала федеральной судьей в городке по соседству с Подковой, а Жора —  следователем местной прокуратуры. Были бы они детьми  вора в законе — кто бы им доверил такие должности? Сколько раз  воображение Гесса посещала такая картина: родная дочь-судья судит отца-рецидивиста! Если он откроет тайну, то его дело передадут другому судье, но кто обратит внимание на признание рецидивиста? У Насти никаких неприятностей не будет — судейские за своих стоят горой, у них взаимовыручка  и круговая порука покруче, чем у воров в законе…

Словно кто-то вгонял заточку ему под сердце, когда Варя смотрела не него влюбленными и виноватыми глазами. Он столько принес ей неприятностей, обкорнал счастливую женскую долю, а она смотрит на него виноватыми, иконописными глазами! Брови над ними, карими и почти с девичьим, но притухшим от страданий блеском, неизменно чуть-чуть домиком, доверие к нему полное, он ее господин, а она покорная раба… Не искупить ему своей вины вовек, но, может, соединиться с нею на старости лет в виде примака, а потом и оформить отношения в загсе — ведь личное состояние у него немаленькое, если не будет наследников, то всё отойдет по завещанию корпорации, иначе говоря, в общак. Он и дом с участком купил на берегу Черного моря — в расчете на то, что поживет там когда-нибудь с Варей, а если его не станет, то она обживет с внуками эту дачу. Только вот внуков своих он еще никогда не видел. Подколодные регулярно приносили ему фотографии и видеосъемки, но вживую… И от острой сентиментальной жалости к себе, которая свойственна жестоким людям, от того, что он ни разу не поднимал на руках маленького сына, а теперь уже и внуков, глаза Гесса промокли…

 

 

 

22

 

В тайной московской квартире  Велимира должен был ожидать Игорь Полуянов. Квартира только считалась тайной — Полуянов и спецы обнаружили в ней кучу подслушивающих и подсматривающих устройств. Стало быть, Римка с помощью Гесса и здесь контролировала его. За квартирой присматривала нанятая Игорем знакомая женщина по имени Геля и в случае приезда Велимира должна была выполнять обязанности домохозяйки. После истории с микрофоном в зубе он никому не доверял, поэтому столкнувшись с нею в прихожей, он вместо «здрасьте» сказал ей:

— Приготовьте нам кофе и можете быть свободной. Если понадобитесь  — позвоню.

На лице домработницы отразилось недоумение от такой резкой смены отношения к ней, но Велимир явно был не настроен давать объяснения,  решительным шагом проследовал в свой кабинет. Просторный круглый стол был уставлен бутылками и тарелками с закуской. Полуянов пошел ему навстречу, расставил руки, словно намереваясь обнять его, и доложил:

— Шеф, как ты и велел  — поляна накрыта!

И показал широким жестом на стол, явно ожидая одобрения. «О Господи, неужели и ему нужна сейчас такая ерунда, как моя похвала?» - подумал Велимир и вместо нее он протянул ему свой мобильник и показал жестом, чтобы  Игорь ушел с ним из кабинета.

— Не стоит, — сказал Игорь и протянул ему телефон обратно. — Гессня опять наставила жучки, но мои ребята  их обезвредили и поставили в  этом кабинете глушилку. Они могут лишь подслушивать с помощью лазеров, считывая разговор со стекол кабинета, но глушилка не позволяет и это делать. Хочешь проверить?

Игорь набрал на своем телефоне номер мобильника Велемира. Звонок прошел, но в своей трубке  Велемир услышал лишь густой шум.

— А если мне надо позвонить? — спросил он.

— В таком случае надо выходить на лестничную площадку или выключать глушилку.

Полуянов подошел к среднему окну, где на подоконнике лежал прибор в серебристом футляре, показал его Хлебодарову:

— Надо нажать кнопу «out», а включить — «in». Работает на аккумуляторах, которые надо регулярно подзаряжать от сети. Удобно носить с собой…

— Но этот чертов прибор вырубит телефоны у соседей. Они вызовут твоих же спецов, которые обнаружат глушилку. Мне с соседями дрязги не нужны! Адрес растрезвонят журналюги, придется съезжать…

— Выключай, если  она тебе не нужна. Или ты намерен переехать сюда и не появляться в Подкове?

— Не знаю… Но уверен — Римка мне ничего не простит. Ты доверяешь  Геле? Она не продаст меня за тридцать  сребреников?

— Я ей верю, как себе самому. Она моя троюродная сестра, я же говорил тебе об этом.

«Как самому себе? — он мысленно повторил слова Полуянова, но в форме вопроса. —  Следовательно, мне надо ответить на вопрос: верю ли я тебе? Или мне необходимо и тебя проверить на вшивость. Вован в свое время научил меня, как это делается… — он нахмурился, спросил себя: — Ты что себе позволяешь? Игорь — проверенный десятки раз твой друг. Или тебя загнали так в угол, что ты и себе перестанешь верить?!»

— Ладно, наливай. Давай обмоем зуб Римкиной мудрости! — велел он и рассмеялся.

— Давно бы так. А то Жомини да Жомини, а о водке — ни полслова! Приобщимся?

— Нет, оковитой.

Вряд ли кто-либо из присутствующих или подслушивающих понял бы смысл обмена последними репликами  многолетних друзей. «Приобщимся» означало предложение Игоря налить Велимиру виски. Причем произнесено оно было с иронией, поскольку в полном виде оно звучало как «приобщимся к цивилизации». Мода на виски пришла в среду кооператоров и криминала вместе с красными пиджаками. «Пойло для балатаков», — презрительно отзывался Вован о виски, имея в виду под балатаками перекупщиков краденого. А под «оковитой» Велимир  подразумевал  водку  высокого качества — так ее  называли на Украине и даже в Донбассе.

В последнее время Вован вспоминался ему всё чаще. И сейчас, опустошая рюмку за рюмкой оковитой, Велимир молчал, не велся на попытки Игоря развлечь его, а думал о том, как ему быть теперь, после того, как выяснилось, что каждое его слово записывалось, каждый шаг контролировался. Не мог понять, почему Вован оставил его на свое дело, а не выбрал  кого-нибудь из уголовных авторитетов. Пожелал, чтобы во главе его империи стоял не уголовник, а интеллигент? Облагородить имидж? Перестраховаться на будущее, на тот случай, если власти начнут прижимать структуры с криминальным происхождением? Мол, пардоньте, во главе холдинга стоит не вор в законе, а молодой успешный ученый, кандидат наук?

Велимир с самого первого знакомства с Вованом восхищался им, его умением налаживать отношения с людьми,  властью над ними. В ту пору Велимиру было не чуждо увлечение героями криминала, которые навязывались средствами массовой информации, особенно телевидением. Он, сталинский внучок, и помысливать не мог иначе —  родился за колючкой, вместе с матерью оказался на свободе спустя два года после смерти Сталина. Отец после лагерей харкал кровью… Когда поступил в университет, родителей уже не было в живых, а самому, чтобы выжить, приходилось подрабатывать  по ночам разгрузкой железнодорожных вагонов, трудиться  каждое лето  в студенческих стройотрядах. Поэтому Вован и показался ему чуть ли не отцом родным. Но этот отец ловко повязал его участием в отправке секс-рабынь на арабский рынок. Да, бесплатный сыр бывает только в мышеловках. И когда он оказался в мышеловке, Вован не преминул упрекнуть его в неосторожности и  слабоволии. «Ты знаешь смысл жаргонного слова «вол» — почти лох-честняга, слабый и добросовестный, — сказал ему как-то Вован. — Волов презирают на зоне и на воле, а уважают волкодавов — наглых, безжалостных и опасных, поскольку от страха у всех окружающих должно играть очко».

Ход его воспоминаний прервал Игорь, налив очередную рюмку оковитой, и настойчиво чокался с нею своей рюмкой, пытаясь звоном хрусталя обратить на себя внимание. Хлебодаров расстался с воспоминаниями, вначале нахмурился, а потом вопросительно поднял глаза на Игоря.

— Оскорбимся еще раз? — предложил тот.

— Оскорбимся, — недовольно ответил Хлебодаров и одним махом опрокинул рюмку в рот.

— Не могу понять твое отношение к Аде, — развивал успех Игорь, не давая возможности шефу вернуться к своим мыслям. ­— Вообще не понимаю, зачем в Подкове, как говорит Римка, появилась эта дырявая команда. Ты любишь Аду или только спишь с нею? Зачем еще был выписан этот Артем, ее первая любовь? Хочешь ревновать или проснулась страсть к групповухе? Извини, но я не понимаю тебя…

— Нет, не извиняю! — Хлебодаров хлестнул ладонью по краю стола, но благодаря тому, что он был огромный и массивный, закуски не подпрыгнули вместе с тарелками. — Если бы ты не был моим другом, я начистил бы тебе сусала.

Он сам плеснул себе оковитой, не  предложил чокнуться рюмками Игорю, давая тем понять, что не одобряет его вмешательства в чужую личную жизнь. Выпил, вместо того, чтобы закусить, он сцепил пальцы и стал ими громко хрустеть.

— Тебя не отлавливали и не продавали в рабство? — спросил он совершенно трезвым голосом и пытливо вглядывался при этом в Игоря абсолютно трезвыми глазами. — Что ты знаешь о том, что перенесла эта девушка в сексуальном рабстве? По какому праву нукеры Вована отловили ее, растоптали первую любовь, превратили  чистую и наивную девушку в товар? По какому праву?!

В кабинете повисла тишина. Только слышны были еле уловимые щелчки глушилки на подоконнике  — так, видимо, она напоминала о своем включенном состоянии, помигивала красным и зеленым огоньками.

Тишина отрезвила и Полуянова, он нахмурился и сказал с тяжким вздохом:

— С таким убеждениями тебе не выжить…

— А мне — плевать. Не хочу больше выживать, но хочу очистить свою совесть от грехов.

— А успеешь?

— Сколько успею — всё мое. И не хочу, чтобы ты попал под раздачу. — Велимир показал взглядом на соседнее с Игорем кресло. — Возьми педераску. Там твоя трудовая книжка, годовой оклад и солидная премия за верную службу. Уезжай куда-нибудь подальше отсюда, за рубеж с семьей, мол, в отпуск…

— Ты хочешь, чтобы в такой момент я оставил тебя?

— Не хочу, а настаиваю. Ты не представляешь, на что они способны! А мы вели разговоры не только о цветочках и погоде. Ты — опасный свидетель.  Поэтому я давно заготовил для тебя и твоей семьи вейс-шварцы на другую фамилию. Настоящие паспорта, не фуфловые. Они там же, в педераске. Улетай во Францию. Поживи на моей вилле, электронные  карточки для входа там же. Привет передай Матвеевичу — так зовут дедулю, который там приглядывает… Поэтому давай прощаться.

Он встал, обнял Игоря, похлопал его по плечу. В ответ Игорь произнес то ли просьбу, то ли пожелание:

— Держись!

Велимир тяжело сел на свое кресло и явно хмельным голосом воскликнул:

— За что?!

И заскрипел зубами.

 

23

 

Римма Олеговна со вчерашнего вечера была не в духе. После ужина Гесс наспех доложил о том, что Хлебодаров опять в запое, но удалил микрофон из зуба. Поступили сведения о том, что транжирит то ли свои личные, то ли деньги фирмы, подарил более «лимона» собутыльнику Геннадию Пишипропало. Живет Велимирка в московской квартире, которую считает тайно   й… Сведения предварительные, после основательной стрижки поляны, то есть  сбора сведений и  их проверки, договорились обсудить.

Она настолько расстроилась, что не явилась к завтраку. Приходила обеспокоенная неявкой на завтрак  эта дура Уля, попросила ее принести  творожок и чашечку кофе. Даже от рюмки спиртного отказалась — в такие моменты мозги надо держать абсолютно трезвыми. Подошло время наложения омолаживающей маски,  а Гесса не было. Явилась косметолог Лиля с приготовленной и подогретой маской, которую не рекомендовалось охлаждать. Маска казалась слишком горячей. И вспомнились слова Гесса о том, что радикальный способ омоложения кожи — ошпарить старую, тогда наверняка появится самая молодая…

— Ты меня решила ошпарить, мерзавка?

—  Римма Олеговна, дорогая, температура ровно  сорок пять градусов, я ведь  измеряю…

— Градусы у тебя нынче жгучие… А может у меня эта, как ее, аллергия?

— Проверить нужно, пробу сделать.

— Так делай! Пока кожа с моего паспорта не слезла!

— Сегодня же приглашу аллерголога.

— Профессора приглашай, а не выпускницу медбурсы.

— Обязательно приглашу лучшего профессора по аллергиям.

Профессоры были слабостью Риммы Олеговны. Как всякому малообразованному человеку любой профессор  ей казался пределом образованности и ума.  В свои лучшие времена она предпочитала  обворовывать именно профессорские квартиры и дачи, именно за них у нее было три ходки на зону. Хлебодарова же за то, что он не стал профессором, а мог бы, она всегда презирала. Но Вован любил его и не разлюбил, как она ни старалась, и теперь этот чмошник вообразил себя козырным тузом, отбился от рук, стал транжирить бабло, которое ему, если разобраться, совсем не принадлежит. Общак — не частная собственность, но до сих пор этого сявка не протямила. Взял моду становиться ужратиком на неделю-две, шиковать со своими бабами. Вован в гробу наверняка  переворачивается ­— такую сявоту назначил наследничком…

Наступил полдень, а Гесс так и не появился. Она набрала его номер и с нескрываемым раздражением кричала ему:

— Сколько ты еще будешь тянуть кота за хвост? Мы же договаривались  встретиться утром и обсудить создавшееся положение! Сколько мне еще тебя ждать?!

И услышала совершенно непозволительный ответ. Как хозяйка она обращалась с начальником службы безопасности на  «ты», соответственно он с нею на «вы», но в трубке прозвучало грубое:

— Сколько надо, столько и будешь ждать!

И при этом добавил про себя, но она явно расслышала:

—  Вагина Климаксовна…

— Что-о-о? — не помня себя, заорала Римма Олеговна, вскочила с кресла на ноги. — Захотел получить расчет с волчьим билетом, да? Или освоить досрочно два квадратных метра земли? Немедленно  ко мне, немедленно!

Она металась по своим апартаментам, и когда он вошел, для пущей убедительности схватил вазу с розами со стола  и грохнула ее об пол. Ваза из дорогущего венецианского стекла голубыми  искрами разлетелась по комнате. Глаза у нее пылали  гневом и ненавистью, даже под слоем кремов и пудры  было видно, как она побледнела, особенно вокруг  трясущихся губ.

— У Вована такие твои фортели проходили? А для меня — не убедительно, — спокойно произнес Гесс, уселся в глубоком кофейного цвета кожаном кресле и  закинул одну ногу на другую.

Римма Олеговна подскочила к нему, поднесла к его лицу растопыренные пальцы с  тёмно-фиолетовым маникюром, руки у нее дрожали, и  было видно, что  она с трудом справляется с желанием пустить ногти в ход.

— А это лишнее, — сказал он и вынул из кейса, с которым явился сюда, прибор Вована.

Набрал не спеша код — и перед ее глазами заалел экран с черными крупными буквами: «Римма, отдай всё!»  Такого предательства и унижения от Вована она не ожидала: смотрящим с неограниченными возможностями  назначил начальника службы безопасности, своего шестерку! Это было решено на сходке со всеми владельцами предприятий, входящим в корпорацию, так что ей рыпаться  не стоило. Гесс нажмет кнопку «ОК», и все деньги с ее счетов мгновенно будут переведены на счета корпорации.

Она нажала кнопку громкой связи, крикнула «Бутылку!», опустилась в кресло напротив. Тяжело дышащая, мгновенно постаревшая и даже жалкая.

— Ты в норме? — спросил он.

— Спасибо за заботу! — огрызнулась она.

Появилась Уля с бутылкой  и бокалом на подносе, откупорила, но налить не успела — Римка выхватила бутылку, налила полный бокал и выпила его жадными глотками. Никогда подобного не было, и Уля стояла в сторонке, ожидая, что хозяйка велит ей по обыкновению убрать бутылку и бокал. Но ей велели самой отсюда убираться…

— А теперь поговорим… — хозяйским тоном произнес Гесс. — Знаю, что ты Велимирку, да и меня, готова с потрохами  сожрать. По отношению ко мне  можешь оставить всякие надежды. Я сообщил код доступа к прибору Вована следующему за мной смотрящему, и если со мной что-то случится, то через 48 часов ты отсюда уйдешь бомжихой. В лучшем случае, а в худшем — живой отправишься в крематорий.

— А можно собрать сходку? — одеревеневшими губами и давясь словами, спросила она.

— Кто ты такая, чтобы просить об этом? Я в законе, а ты кто? Ну, замарьяжил тебя в свое время Вован, хотел жениться, но не женился, оставил на старость обыкновенной марьянкой. Но с непомерными претензиями… Из уважения к Вовану я буду терпеть тебя,  но если ты будешь делать всё, что я скажу. Никто другой терпеть  тебя не станет, так что береги меня. Усекла?

— Усекла.

— А теперь побазарим о Велимирке…

 

24

 

В последние дни Ада не находила себе места. Артем сбежал, и его никто не собирался искать. Подло и трусливо, как считала она. Её от одной мысли о том, что  когда-то любила его, передергивало от отвращения. Ко всему прочему, он еще и трепач — обещал Гесса продать в рабство на Кавказ. Иногда ей приходила мысль о том, что она сама своей ложью о наличии у нее спида, обессмыслила борьбу Артема за нее и подтолкнула к побегу. Не могла же она  быть любовницей Велимира и Артема одновременно! На каждом шагу видеокамеры и микрофоны, малейшее подозрение о любовной связи с шофером обошлось бы и ей, и ему  дорого.

Куда-то исчез Хлебодаров. Вместе с ним и Игорь Полуянов? Ни Гесс, ни Римма Олеговна не приходили завтракать, обедать и ужинать. Ада приходила в установленное время, садилась на свое место за огромным овальным столом, ждала их, тянула время, как могла, тем более что еда в рот не лезла. Подавала пищу Уля, которую она встречала вопросом во взгляде: где они все, что происходит? Подруга красноречиво поднимала плечи и опускала их, давая знать, что она ничего не знает и не понимает.

Лишь однажды встретился  Гесс, крайне озабоченный  чем-то он куда-то явно спешил. Однако Ада решилась встать ему на пути и спросила:

— Скажите, пожалуйста, где Велимир Светозарьевич?

Гесс нахмурился, взглянул на нее с раздражением, в свою очередь спросил с иронией:

— Соскучилась? Придется отвыкать вообще.

И  грубо оттолкнув ее в сторону, ушел.

Наконец, в обед Уля принесла на тарелке бумажную салфетку. Это был знак, что на салфетке что-то написано. Ада не стала разворачивать ее, поскольку видеокамера могла зафиксировать текст, а осторожно приоткрыла сложенную вчетверо рыхлую бумажку и прочла внутри надпись «Есть новости».

То, что сообщила Уля в их укромном месте для встреч, а она рассказала о разбитой вазе у Римки,  что Гесс обещал ее отправить живой в крематорий,  только усилили тревогу. Ничего большего Уле подслушать не удалось, от апартаментов Римки отогнал охранник, поскольку та напилась в хлам, сейчас похожа на ведьму — волосы всклокочены, глаза бешенные, то орёт не своим голосом, то рыдает. Наверное, не обошлась без дури… Уля пыталась принести Римке любимой холодной минералки, так она набросилась на нее, порвала  фирменную белую блузку, сорвала с головы кокошник…

— Надо делать  отсюда ноги. И тебе, и мне, — убежденно произнесла Уля.

— Как?! Артем слинял, машина без шофера…

— Попроси у Гесса нового. За пределами Подковы  усыпим его и убежим. У меня клофелинчик сохранился.

— Попробую, но не обещаю. А ты принюхивайся лучше…

— Подруга, обижаешь.

На следующий день Аду вызвала хозяйка. Причем не через охранника, как обычно, а через Варвару Петровну, снабжавшую ее нарядами и украшениями — перстнями, кольцами, клипсами, серьгами, жемчужными ожерельями и косметикой. При этом она просвещала Аду на тот счет, какие украшения сочетаются с ее нарядами, какой макияж надо делать. И пугала тем, что Хлебодаров  обладает тонким вкусом и терпеть не может  женщин, не имеющих понятия о хорошем вкусе.

К удивлению, Римма Олеговна выглядела не так, как рисовала Уля. Почти так, как прежде. Только зубы почему-то выдвинулись вперед и глаза, которые излучали сухой жар, приблизились еще больше к переносице. «Господи, да она же похожа на макаку!» — мысленно воскликнула  Ада и приготовилась ко всему самому худшему.

— Значит, дырявая команда решила дать дёру? — спросила Римка.

Аде пришла догадка: в побрякушках Варвары Петровны микрофоны! Римка знает о вчерашнем разговоре с Улей, но почему при этом она выдает с потрохами Варвару Петровну? Холодная волна прошлась по спине от мысли, что в прослушке Римка больше не нуждается, значит…

— А мы поможем, — пообещала или пригрозила хозяйка и приправили свои слова недоброй улыбкой. — Ты здесь зачем? Чтобы отомстить Велимирке. Верно, по его воле ты попала в секс-рабыни. Влюбила его в себя, чтобы месть была для тебя слаще? Похвально. Поможем тебе и отомстить. Более того, дадим немалые мани в награду. Завтра тебя посадят в поезд, и ты укатишь с новыми документами в свой любимый Мухосранск. Маней хватит купить небольшую гостиницу или магазин-ресторан, будешь молчать об арабах и Подкове, как покойница. Откроешь рот — станешь ею на самом деле. Выйдешь замуж — смени еще раз фамилию. Выбора у тебя никакого нет… А теперь извини великодушно.

В помещение вошел кто-то, приблизился сзади к Аде, и последнее, что ей запомнилось — кто-то закрыл лицо ей чем-то белым, и она задохнулась от запаха эфира…

 

25

 

Приближалось время полдника у Римки, и Уля начала приготовления к нему. Меню не менялось: кусочек несоленого адыгейского сыра, крошечная розетка  акациевого мёда, одна печенюшка без соли и сахара, и самое главное — заварной чайник примерно объемом  в один литр. Заваривать  высокосортный зеленый чай, который ей специально заказывали в индийском магазине в Москве, надлежало  в темно-синем, так называемом кобальтовом чайнике, нахлобучивать на него матрешку, которая сохраняла  своими многочисленными юбками в нем тепло. А пила Римка зеленый чай совсем не по-русски, а как восточная барыня — отливала из чайника заварки на один-два глотка в пиалу, тоже кобальтовую, пила медленно, наслаждаясь благоуханием чая и его вкусом.

Расставила Уля все  это на специальном, расписанном по индивидуальному заказу, подносе, закрыла полдник белой льняной салфеткой, чуть ли не скатеркой, опять  же для сохранения тепла, и направилась в Римкины апартаменты. Когда она уже подходила к ним,  дубовая дверь распахнулась на две половины сразу, и на Улю стремительно поехала медицинская каталка, которую толкала личный врач Римки. Уля даже имени ее не знала и не могла видеть, как та выглядит — она постоянно носила на лице марлевую  маску,  глаза были прикрыты очками с дымчатыми стеклами-хамелеонами, темневшими при сильном освещении.

Уля прижалась спиной к стене, пропуская каталку, и с ужасом увидела на ней Аду, которая явно находилась без сознания. Голова у нее была закинута назад, щеки неестественно бледные, рот полураскрыт, словно ей не хватало воздуха. «Не вперед ногами везут, значит, жива» — наверное, из подсознания пришла мысль, и от ужаса происходящего у Ули ослабели ноги.

Сосредоточившись и овладев своим состоянием, Уля  через минуту, словно ничего не видела, вошла к Римке. Перед хозяйкой стояла Варвара Петровна, они что-то оживленно обсуждали, но после появления Ули  замолчали. Римка   ткнула пальцем на столик, показывая, где следует оставить  полдник, и когда девушка исполнила приказание, то сразу же получила красноречивый жест кистью, усыпанной кольцами, мол, убирайся отсюда.

Вернувшись  в пищеблок, Уля не находила себе места. Надо было узнать, что случилось с Адой, но как? Она ничем не болела, никогда не жаловалась на здоровье  и вдруг — потеряла сознание?!  Они что-то  сделали ей, и если это так, то узнать, что же произошло, вряд ли удастся. Была слабая надежда попытаться узнать у медсестры Лиды, которая брала у них анализы, и Уля, решив сослаться на головную боль, пошла  к ней.

Кабинет медсестры  располагался в самом начале крыла здания, доступ в которое охранялся часовым с автоматом. Он стоял перед бронированной дверью, покрашенной под дуб. Не физиотерапию же так охраняли, это и ежу ясно — во время прогулок Уля заметила, что у секретного крыла был отдельный вход и даже отдельные въездные ворота, возле которых стояли дорогие иномарки.  Персоналу крыла обед готовили на пищеблоке, но еду туда отвозили в больших термосах из нержавейки повара и  возвращались оттуда с чистыми термосами. Уля стала подозревать, что в секретном крыле налажено производство наркотиков.

Медсестры на месте не оказалось. Спрашивать у автоматчика,  который сверлил ее пристальными, беспощадными  глазами, не стала — все равно ничего не скажет. Она уже двинулась в обратный путь, как сзади хлопнула дверь. На всякий случай обернулась — Лида открывала свою дверь ключом.

— Ой, Лидусь, дорогая, чердак с утра трещит — спасу нет, — бросилась Уля к ней.

Медсестра, даже не взглянув на нее, вошла в кабинет и бросила небрежно:

— Перебирать вечером не надо — утром голова болеть не будет.

— Лидусь, ни вчера, ни позавчера — ни грамма.

— Так я тебе и поверила, — сказала медсестра, выковырвая из алюминиевой пластины таблетки.

— Съела что-то не то, — продолжала тараторить Уля. — И у Ады голова разболелась. Она к тебе еще не приходила?

Медсестра медлила с ответом, это стало поводом для Ули подумать, что она все знает про Аду.

— И у нее голова разболелась? — переспросила она, и Уля голову на отсечение готова была отдать  — медсестра произнесла вопрос с еле заметной усмешкой. — Она не любит ко мне приходить, так ты передай и ей таблеточку.

— Ой, спасибо, Лидусь! — воскликнула Уля, принимая прозрачный полиэтиленовый пакетик с несколькими таблетками. — Как бы мы без тебя спасались…

Три часа спустя Уля заглянула в обеденный зал для руководства и с удивлением увидела свою подругу рядом с Валентиной Петровной, которая раньше никогда не обедала с начальством. Во главе стола восседал Хлебодаров собственной персоной, но с  очень помятым, явно после многодневного запоя, лицом. Здесь же были Гесс и Римка, отсутствовал лишь пресс-секретарь Игорь Полуянов. Уля подошла к столу, чтобы выслушать пожелания обедающих, вдобавок к заказу, которые они сделали вчера. Хлебодаров не делал заказа, ограничился фразой «Как обычно», но произнес ее хрипловатым голосом. Валентина Петровна могла претендовать лишь на дежурные блюда. Но Ада не посмотрела даже в ее сторону! Уля рвала свою душу, пытаясь узнать, что с нею случилось, а подруга — ноль внимания!

От обиды кровь бросилась в голову,  и Уля, почувствовав, что пунцовеет, постаралась побыстрее уйти в пищеблок. Там она торопливо расставляла блюда на тележке и стремительно вернулась в обеденный зал, чтобы не получить замечание за медленное обслуживание.  Обида притупилась, а когда Аде наливала из супницы первое, то не услышала от нее после первого же половника обычное «Достаточно, спасибо!» Уля опорожнила второй половник, третий, но Ада молчала. Взяла в руку ложку, опустила в борщ, поднесла ко рту и отложила ее.

Первое практически осталось нетронутым. Убирая тарелку Ады, Уля спросила ее, что она будет есть. Большего спросить она не могла, над столом словно повисла гнетущая тишина. Но Ада и на прямой вопрос ничего не ответила. Опять Уля встревожилась, вместо второго принесла  ее любимые сырники с медом — никакой реакции! «Они зомбировали ее, что ли, или она дает тем самым мне понять, что у нее проблемы?» — задалась вопросом Уля, решив сразу же после обеда зайти к ней.

Она видела, как Валентина Петровна, чуть ли не под руку повела Аду в ее комнаты. Походка у подруги была необычно вялой и неуверенной. Уля, которой надлежало убирать посуду со стола, крутилась рядом, однако Валентина Петровна так и не вышла.

«Не вечно же она будет там!» — с раздражением думала Уля, вынимая посуду из моечной машины, надеясь на то, что  Валентина Петровна рано или поздно уйдет от Ады.

— Ульяна, — совершенно неожиданно раздался ее голос за спиной. — Аделаида уезжает  в санаторий, хотела попрощаться с тобой…

«Ульяна», «Аделаида» — только Валентина Петровна полными именами называла их. Потом Уля задумается  над тем, почему эта женщина в вечном костюме стального цвета пришла в пищеблок передать пожелании Ады, которую она и за человека-то не считала. Но, услышав о желании подруги попрощаться, Уля, не раздумывая  бросилась в ее покои. Дверь была заперта, значит, Ада, не дождавшись, ушла в гараж или ждала машину внизу, у входа. Внизу ее не было. Потом Уля увидела, как из гаража выехало красное «пежо» с открытым верхом. Девушка побежала туда, размахивая рукой и крича: «Ада!», «Ада!», «Ада!»… За рулем сидел Хлебодаров. Машина проехала мимо Ули в метрах тридцати, Хлебодаров даже махнул ей рукой на прощанье. Но махнула ли Ада или она обиделась на нее за опоздания, Уля не видела и не знала.

 

25

 

Когда в «секретную» квартиру ворвались менты в масках, скинули спящего и пьяного в драбадан Хлебодарова на пол, заломили руки и защелкнули на них браслеты, то он подумал вначале, что это белочка к нему пожаловала. О белочке подумалось по той причине, что менты обвиняли его объясняли причину задержании подозрениями в причастности к убийству  Аделаиды Пономаревой.

— Какой Аделаиды, да еще Пономаревой! — бормотал он, еле ворочая языком, однако требовал его поднять.

Подняли и усадили на жесткий стул. Велимир сосредоточился, чтобы осмотреться, и увидел ментов в черных масках с нацеленными на него автоматами. Менты в гражданском шмонали хазу — почему-то вспомнилось, как называется на жаргоне обыск в квартире. Как и положено, в присутствии престарелой пары, привлеченной в качестве понятых. Обескураженная Геля стояла в дверях, словно спряталась за скрещенными на груди руками.

— Трубы горят, — твердил рычащим голосом  Велимир. — Вы люди или нет?.. Трубы горят, спасу нет… Дайте воды!... Трубы горят!

Наконец, он надоел какому-то ментовскому бугру и тот велел хозяйке, то есть Геле, дать задержанному воды.

— Оковитой, целый фужер! — успел шепнуть ей Хлебодаров.

Геля сумела стать так, чтобы заслонить собой его,  торопливо налила водки в фужер и поднесла к  губам Хлебодарова. Он выпил ее как воду. Маски заподозрили что-то неладное, однако  опоздали — оковитая теплым и приятным комком шла по пищеводу Велимира. И ударила в голову так, что он через минуту отключился.

Он не знал, чем закончился обыск, не помнил, как его перетащили маски в милицейский «уазик». Там, в клетке для задержанных, сознание вернулось к нему. Его везли куда-то за город —  в  зарешеченном  окне задней дверцы мелькали не дома, а подмосковные ели и березы. Наверное, везут в районное сизо, подумал он. Вспомнил, что его обвинили в убийстве Ады, и ему стало до боли в загрудине жаль несчастную девушку. Обвинение было чудовищно несправедливым, ведь он, чего греха таить, ее уже почти полюбил, подумывал со временем жениться на ней, как бы тем самым символично повиниться перед многими  девушками, которым и по его вине искалечили судьбы. А как повиниться, хотя бы символично, перед многими матерями, сыновья и дочери которых погибли от наркотиков?.. Велимир почувствовал, как на него нахлынули угрызения совести. Самоедство да еще на такую похмелюгу — нет, это уж слишком. И он, закрыв глаза, заскрежетал зубами…

Когда «уазик» остановился, и маски стали спорить с кем-то о том, кому доставлять в камеру задержанного, то Велимир не стал давать знать спорящим, что он уже пришел в себя. Еще, чего доброго, вытащат его из обезьянника, согнут в три погибели, задерут ему руки в наручниках кверху, чтобы он принял позу «лебедя» и поведут в ментовку. Эта поза, которую он видел не только по телевизору, но и в местах заключения пожизненно заключенных, когда собирал материал для диссертации,  возмущала его тем, что унижала человеческое достоинство. И применялась по отношению не только к пожизненникам, стала как бы ментовским шиком…

Пусть несут, решил он, а не волокут в позе «лебедя». Ведь они не догадались даже снять с него «браслеты»… И неожиданно вспомнилась любимая его повесть «Воскресший из мертвых» финского писателя Майю Лассила. Герой ее, бродяга Ионни Лумпери, донимал  полицейского Нуутинена тем, что тому приходилось каждую неделю тащить его, пьяного вдрызг, в участок. Полицейский из-за этого бродяги, который умудрялся залечь в самом отдаленном месте его территории, чтобы дальше приходилось тащить до участка, даже перевелся в другой город. Вернулся на старое место, когда его мучитель, несколько раз якобы умиравший, по-настоящему умер. И каково же его было удивление, что на месте бродяги лежал новый пьяница, который назвался Ионни Лумпери! Оказалось, что другой бродяга купил имя и фамилию знаменитого коллеги и задумал продолжить его дело…  Нет, пускай местные Нуутинены   помещают его в камеру  методом доставки на дом, решил Велимир и плотнее закрыл глаза.

— Водой его окатить — сразу очнется! — предложил кто-то из ментов.

— А если он после этого заболеет? Знаешь, какие у олигархов адвокаты? Премии весь райотдел лишат… Нет, надо нести. Я за ноги, а вы берите его за руки…

В камере с двумя двухэтажными койками Велимир был один. То ли из опасения перед олигархом, то ли считали его особо опасным преступником, но к нему никого не подселяли. В первый день он здорово помучился, требовал воды, поскольку трубы горели, а в последующие дни чувствовал себя вполне нормально. Обвинение он всерьез не воспринимал, подозревал, под ним что-то другое, задуманное Римкой. По трубе отопления сообщил тюремным телеграфом, кто он и просил сообщить прессе, где он находится. В ответ — ни звука, не нашлось среди задержанных знатоков старинного телеграфа.

На третий день, как и положено, его повели в переговорную к следователю. Взглянув на молодого человека, лет тридцати, не больше, который представился ничего не значащей фамилией Еремин, Велимир сразу подумал, что он его где-то раньше видел. Нависшие брови над глубокими глазницами, пристальный взгляд  голубых глаз, настолько голубых, что они напоминали светлые глаза северных лаек породы хаски. Слушал вполуха обвинение в убийстве Аделаиды Пономаревой, Велимир напрягал память в поисках ответа на вопрос: где же он раньше видел этого Еремина? А потом перебил следователя:

— Я трое суток требую адвоката, где он? Не потому ли его нет, что предъявляется мне полная туфта, сфабрикованная липа?

—  Привыкли, ваше препохабие везде и всюду прикрываться адвокатами?! Не адвокат сидеть  будет, а ты, мерзавец. Сделаю всё, чтобы ты сел пожизненно. Олигарх, а топором зарубил девушку! Мы еще посмотрим, может, ты —  серийный убийца? Это не первый случай, когда девушек в Подмосковье убивают топором. Сядешь, мразь, пожизненно!

—  Топором?! Серийный убийца?! —  Велимир от души расхохотался.

И  заметил: второй раз в последнее время назвали его «вашим препохабием».

— Сядешь, мразь, пожизненно, — повторил следователь, собирая в папку бумаги, и Велимиру не только голос его показался знакомым, но он и понял, кого следователь напоминает ему.

— Я  настоятельно советовал бы  вам, господин следователь, присмотреться к начальнику службы безопасности корпорации Савелию Устиновичу Поддубному, коронованным Гессом.

— Ты хочешь сделать заявление по поводу его преступной деятельности?

—  Нет, закладывать своих сотрудников не в моих правилах. Простите, не расслышал ваше отчество. Если не ошибаюсь — Савельевич? В таком случае подозреваю, что вы являетесь близкими родственниками.

— Подозревать, мокрушник, не твое, а мое дело!

—  А я все-таки советую сделать анализ ДНК. И Гесс вполне может оказаться вашим родным папой.

— Задумал любым способом отстранить меня от следствия? Не выйдет, ваше препохабие!

 

26

 

Который день обитатели Подковы пребывали в тревожном состоянии, а точнее — в явном ступоре. Виной тому было убийство Ады ее любовником Хлебодаровым и появление в Подкове следственной группы во главе со следователем прокуратуры, очень похожего внешне на Гесса. Следователю выделили кабинет, и он по очереди вызывал к себе всех обитателей Подковы, в том числе и Гесса.

Следственная группа изъяла все записи видеокамер, перерыла в Подкове всё, что можно было перерыть, обследовала ее окрестности, особенно там, где нашли красное «пежо» с окровавленным передним сиденьем. Искали труп Ады, а нашли топор со следами крови на лезвии — всем казалось невероятным то, что Велимир зарубил им свою любовницу. Поговаривали и о том, что водитель Ады, которого она пригласила из Донецка, тоже ведь бесследно пропал. А он был ее первой любовью…

Несколько раз следователь вызывал Улю. Вначале расспрашивал о том, что она знает про Аду. Что она могла рассказать? Работали вместе в ресторане скорого поезда. Как попали сюда? Господин Хлебодаров обедал в ресторане, пригласил Аду, а та в свою очередь — её. Что-нибудь известно о том, что Ада по вине Хлебодарова оказалась в сексуальном рабстве в арабских странах и что она вынашивала плана мести ему за это? Была ли знакома с неким Артемом из Донецка, которого Ада пригласила в качестве своего личного шофера? Нет, не успела познакомиться.

Во второй раз следователь расспрашивал о том, что ей удалось заметить во время обеда. Да ничего особенного не заметила, не до того было — надо было вовремя убирать  тарелки и ставить новые, поскольку ее всегда ругали за медленное обслуживание.

После второго раза Римка, когда она принесла ей полдник, пригласила Улю — неслыханное дело! присесть рядом.

— Молодец, Ульяна! — похвалила ее Римка. — Правильно и достойно ведешь себя  со следователем. Он рассказывал нам, что ты ему говорила…

Рассказывал?! Тайну следствия выдавал? Оскорбляло Улю то, что хозяйка держала ее за полную дуру. Не рассказывал, потому что комната следователя прослушивалась и просматривалась.

— Только ты  напрасно не подтвердила, что по вине Хлебодарова Аделаида попала в секс-рабыни, — продолжала Римка­. — Мы сами не знали, что он поставлял живой товар за рубеж. Аделаида умышленно или нечаянно проболталась и поплатилась за это. Так что если ты что-то знаешь об этом, расскажи следователю, который хочет Велимирку наказать по всей строгости закона. Он, подлец, чего доброго, может оказаться серийным маньяком-убийцей — парень из Донецка тоже куда-то исчез бесследно.

Уля промолчала: Ада ей в двух словах рассказала, как Артем сбежал на электричке. Поэтому до конца не верила тому, что Велимир убил ее подругу.

В третий раз следователь в присутствии показывал ей записи  камер видеонаблюдения, спрашивал в присутствии понятых и своей помощницы, которая вела протокол, от кого она узнала, что Ада уезжает в санаторий. От Валентины Петровны, ее Ада, видимо, попросила ей передать, что хочет попрощаться. Это вы  спешите, даже срываетесь на бег? Объясните, куда спешите? Машина выехала уже из гаража, я могла не успеть. Успели попрощаться? Нет. Можете уточнить марку машины? Красное «пежо», ее господин Хлебодаров подарил Аде. Вот машина едет  мимо вас, это хорошо видно на записи. Вы можете сказать, кто сидит за рулем? За рулем сидит господин Хлебодаров, он еще махнул мне рукой. А где в  этот момент находилась Аделаида Пономарева? Как — где? Рядом с господином Хлебодаровым, на переднем сиденье. Вы ничего особенного не заметили в поведении Пономаревой в тот день, в предшествующие дни? «В тот день? —  мысленно повторила вопрос следователя Уля. — Еще как заметила! Ее как подменили, а может, накачали чем-нибудь. Сидела за обедом, словно ее пыльным мешком угостили. Только кому пойдет на пользу, если я скажу, что заметила? Римка ведь смотрит и слушает! Нет уж, лучше промолчать…» Вы не ответили на вопрос. Как, разве я не ответила? Конечно, ничего не заметила. А в поведении Хлебодарова?  Извините меня, но кто господин Хлебодаров и кто я — подавальщица-убиральщица! В мои обязанности не входит присматриваться к господам…

В тот же вечер Римка, когда Уля принесла ей на ночь стакан йогурта, была не  такой ласковой, как в полдник.

— Почему ты следователю сказала, что ничего особенного не заметила в поведении Аделаиды? Ты же видела, как ее без сознания увозили из моего кабинета? Я хотела узнать о подробностях ее ссоры с Хлебодаровым, а она после первого же моего вопроса брякнулась в обморок! Она хотела отомстить Хлебодарову за свое рабство. Ты не могла не знать о ее планах. Может, нам стоит подсказать следователю, чтобы ты пошла как соучастница подготовки покушения на Хлебодарова или на меня?      Пономаревой нет, но все равно ты, милочка, пойдешь паровозиком…

— Римма Олеговна, какое покушение, какая соучастница?!

— Тогда скажи: с какой целью Понромарева и ты объявились в Подкове?

— Мы  думали, что оттянемся хорошенько с олигархом и его друзьями… А вместо этого у нас и паспорта отобрали…

— Врешь! Аделаида узнала в Хлебодарове  торговца живым товаром! Поэтому, если ты хочешь выйти из этого говна не запачканной, более того — с наваром за примерное поведение, не забудь на суде показать, что Пономарева хотела отомстить Хлебодарову за то, что он был причастен к торговле девицами, что он ее отправил в рабство. Например, рассказывала, что она хотела бежать, прыгнула с корабля в море, а Хлебодаров приказал выловить ее? Когда стала кричать, он приказал заткнуть ей хлебало кляпом?… Не сомневайся — именно так и было, это истинная правда…

 

27

 

В день суда Хлебодарову кто-то из корпорации передал его любимый темно-синий костюм в мелкую белую полоску, свежую сорочку, галстук и начищенные до блеска туфли. Забота фирмы озадачивала, но он больше склонялся к тому, что это вовсе не  забота о его внешнем виде, а об имидже фирмы — не мог же президент ее выглядеть как бомж. Более того, за месяцы пребывания в камере, у него отросла ржавого оттенка клочковатая борода, на голове волосы едва не достигали плеч. Поэтому утром рано в камере появился парикмахер, даже тазик с теплой водой принес, вымыл, как в старые благополучные времена, ему голову, подстриг и побрил.

— К исполнению приговора фундыр наводите? —  спросил Велимир.

— Какого приговора? Суд сегодня начинается…

— Кто вас послал, кто заплатил?

— Начальство послало…

Большего от брадобрея добиться не удалось. Напоследок тот дал ему зеркало взглянуть на  свою работу — Велимир увидел, что за несколько месяцев  неволи он нисколько не изменился, был так же свеж, как и раньше, только немного побледней, серые глаза были такими же цепкими и слегка даже наглыми. Вряд ли  его внешний вид способен вызвать жалость у присяжных заседателей, напротив, они готовы будут обвинить его по всем статьям и без всяких поблажек — социальную справедливость он никогда, по их мнению, не исповедовал, и вот теперь настало время полной мерой испытать ему, что это такое.

В зале суда Велимира посадили в железную клетку. И только когда он оказался в ней, с него сняли наручники. Ведь до вынесения приговора он не считается преступником, так зачем же унижающая достоинство клетка, как для дикого зверя? Раньше он не придавал значения клеткам в зале суда, иногда видел по телевизору, как оправданных освобождали из них. А теперь, оказавшись в ней, Велимир почувствовал, как в ней неуютно, как непросто выносить взгляды  целого зала, враждебно настроенного к тебе.

В сизо он смирился со своей участью. Осудил себя сам и за участие в финансовых аферах, благодаря которым разорились многие тысячи предпринимателей, а корпорация и лично он обогатились. А сотни девиц, проданных  в зарубежные бордели — разве их судьбы не пожизненный приговор ему? А тысячи и тысячи наркоманов, погибших от всевозможного зелья, поставляемого корпорацией? На этом фоне обвинение в убийстве Ады казалось ему фиглярским и жалким   — по сравнение с его собственным судом над самим собой.

Поэтому он взирал на зал из клетки не со страхом или тревогой, а с любопытством. Все-таки после четырех стен камеры  зал обогащал его новыми впечатлениями. Судья, молодая и симпатичная женщина в балахоне-мантии, удивляла своим несолидным возрастом. Адвокат  предупредил его, что Анастасия Савельевна, говорят, и в Конституции плавает, поэтому наделает кучу процессуальных ошибок, которые пригодятся для опротестования приговора, посему ей ни в коем случае отказывать в доверии… В довершение ко всему у нее оказался писклявый голос — должно быть, чья-то дочка или невестка. Прокурор достиг солидного возраста и служебных высот — с полковничьими погонами, с одутловатым лицом,  которое он все  время  утирал носовым платком — бывает, должно быть, перебрал вчера на вечеринке во имя мощного рывка к правовому государству. Адвокат Павел Петрович, якобы дока в уголовных делах, внимательно изучал какие-то документы, то и дело возвращая  очки с темной оправой с носа на переносицу — он был настолько докой, что мог и не знакомиться с материалами дела до суда?

На  скамьях для присяжных восседало семь женщин постбальзаковского возраста, не одну из них, должно быть, поколачивал муж-пьяница, поэтому рассчитывать на сочувствие с их стороны да еще в деле об убийстве женщины, не имело смысла. Пять мужичков, два из них были явно пенсионерами, и, конечно же, ненавидели олигархов за то, что им платили мизерные пенсии. Так что гарантированных девять голосов против него…

Велимир внимательно оглядел  публику, и почти с ужасом пришел к знакомому и печальному выводу: среди присутствующих не было не то что родного лица или дружеского, а не было ни единого человека, на которого он мог положиться. Сплошняком чужие лица.

Гесс восседал на первом ряду, не в галифе и черной рубашке с закатанными рукавами, а в стального цвета костюме и с галстуком. Как-то он пришел на свидание вместе с нотариусом, поскольку какой-то банк требовал, чтобы доверенность ему на право распоряжения счетом подписал лично Хлебодаров. Дал знак нотариусу с подписанной доверенностью удалиться из помещения и сквозь зубы произнес:

— Если бы мы нашли все загашники, то тебе была бы крышка. Живешь только потому, что не все нашли.

— А я не крысятничал, не путал свой карман с карманами корпорации. Так что это мои деньги, и если вы все мои счета найдете, то воспользоваться не сможете… Караул! Свидание закончено!

Потом явился глава юридического департамента корпорации Илья Абрамович Авен. Глазки хитрые, на полуголой тыкве-голове волос чуток, но и те  прилизаны и по виду очень скользкие.

—  Велимир Светозарьевич, я к вам всей душой, всей душой, — говорил он и прикладывал тощие, пустые, как у покойника, пальцы к своей груди. — Но команда поступила от Гесса, он сейчас во главе корпорации, вас всячески топить. Так что вы, будьте добры, не обессудьте меня, но я уговорю защищать вас уникального адвоката…

Илья Абрамович сверкал в зале лысиной и скользкими волосами — пришел на всякий случай, перестраховывается?

В зале не было Римки — не пришла или явилась в качестве свидетеля, поэтому ждет вызова в зал в коридоре? Сколько их там, свидетелей обвинения? Со стороны защиты будет только Геля… Мог быть еще Игорь Полуянов, но он во Франции, ему опасно появляться в России… Геннадий Пишипропало — совершенно не причем, а больше у него близких людей не осталось… Никого не осталось, чтобы поручить заняться поисками Ады…От её появления в зале обвинение в убийстве  развалилось бы, но дало бы  мощный толчок обвинению в торговле девицами. Ведь  «непродажные» СМИ талдычили на всех страницах и экранах: корпорация не причастна к поставкам живого товара в арабские страны, но этим занимался Хлебодаров по своей инициативе и в своих интересах. Объявится Ада — начнется новое расследование. Так что хрен редьки не слаще… Из клетки трудно доказать, что корпорация этим занималась, Вован организовал торговлю, привлек Велимира к ней, а потом, увидев, что от него в ней толку, как от козла молока, перебросил его на красную ртуть, после чего ему пришлось пару лет скрываться за океаном. Доказать же, что поставками секс-товара за рубеж занималась корпорация, было равносильно подписанию себе смертного приговора.

 

28

 

Уле и раньше приходилось бывать в судах — сподобилась как-то в Донецке поучаствовать в драке в ночном клубе. Менты хотели арестовать, а судья, добрый дядька, отпустил ее на все четыре стороны. Защищала она как-то официантку, безбожно обсчитавшую  не просто посетителя, а контролера. Уволили козу и дали год условно.

В здешний суд пройти — и то проблема. Вначале предъявляешь повестку и паспорт, потом проходишь рамку, после нее все содержимое дамской сумки  — на стол для досмотра. Два досмотрщика — мужчина и женщина. Досматривала женщина, обнаружила бутылочку новотерской воды. Взяла с собой, наверняка захочется пить. Бутылка нераспечатанная, досмотрщица требует открыть и отпить.

— Я не с бодуна, зачем открывать?

— А вдруг там не газировка, а какой-то коктейль Молотова?

— Ну, у вас тут, по всему видать, и справедливость, — не удержалась Уля, откручивая пробку, на что бутылка отозвалась шипением и веером брызг. — Извините, коктейль Молотова попался с газом…

Ко всему прочему, Улю неотступно сопровождал мрачный и неразговорчивый охранник. Он вынул из своих штанов ее паспорт, чтобы она могла предъявить в приемной судьи, что она — это она, явилась по повестке. Как только покинули приемную, охранник потребовал паспорт назад.

— Это мой паспорт, почему я тебе должна его отдавать?

— Так приказано.

«Вот козлы! — в душе воскликнула Уля. — Боятся, что я слиняю. Нашли тоже мне, свидетельницу!»

В коридоре суда толпился разный люд, среди них не нашлось никого из   знакомых — и поболтать не с кем. Охранник молчал, сопел рядом в две дырочки, даже в туалет ее сопровождал. На окне в туалете — решетка, если бы не она, Уля сделала бы ноги, добралась бы до Каланчевки, там отстаивается донецкий поезд, девчата бы выручили, выдавая ее за официантку. В Белгороде бы пришлось сходить, без паспорта границу не преодолеть. Умудрилась бы доехать до Харькова, а оттуда до Донецка — рукой подать…

Сидела Уля в коридоре и чтобы не загнуться от скуки, вспоминала свое житье-бытье, ранний утренний разговор с Римкой. Перед тем, как ей ехать в суд, хозяйка пригласила ее к себе.

— Вот тебе аванец за хорошие показания, — Римка неожиданно ласково улыбнулась и сунула ей в руку тощий конверт. —  Штука баксов, а будешь  и дальше умницей — получишь в три раза больше.

Она решительно ничего не понимала, какие такие хорошие показания она должна была дать. Следователю говорила то, что видела своими глазами, слышала своими ушами, и Римке показания понравились. Тут что-то не так, мучилась она сомнениями  в коридоре перед дверью суда.

А когда ее пригласили в зал, и она стала давать показания,  то всё повернулось для нее неожиданной стороной.

— Когда вы видели моего подзащитного последний раз? — спросил адвокат.

— Он обедал вместе со всеми… Потом я видела, как обвиняемый и Ада выезжали из гаража в красном «пежо». Он еще махнул мне…

— Как махнул?

— Ну как… Приветственно…

— Ваша честь, у меня очень важное заявление. Разрешите… — Хлебодаров вскочил в своей клетке и для убедительности потрясал нетерпеливо в воздухе рукой.

— Слушаем вас,  — разрешила судья.

— Свидетельница вводит суд в заблуждение. В тот день, когда  исчезла Пономарева, я не был в Подкове. И не мог быть — извините, пребывал в глубоком запое в своей московской квартире. Свидетельница лжет и должна быть привлечена к уголовной ответственности за лжесвидетельство! —  потребовал Хлебодаров.

— Какое лжесвидетельство? Я же вам подавала обед своими  руками, я вас видела своими глазами, когда вы ехали с Адой на машине! — чуть не плача закричала Уля.

— Свидетельница, скажите нам, вы  не заметили ничего необычного в поведении Хлебодарова в тот день? — продолжал допрос адвокат.

— Ничего необычного? — повторила она, задумавшись. — Мне показалось, что он  за время отсутствия в Подкове похудел. Правда, стал более стройный.

— Прошу присяжных  особо обратить на эти  показания свидетельницы. Мой подзащитный находится в глубоком запое, но при этом худеет и стройнеет! — адвокат при этом даже встал, тем самым подчеркивая важность момента. — Ваша честь, у меня нет больше вопросов к свидетельнице. Разрешите допросить моего подзащитного о природе этого странного явления.

— Возражений у  стороны обвинения нет? Нет. Пожалуйста, Павел Петрович, допрашивайте.

— Велимир Светозарьевич, как вы можете объяснить то, что вы пьете в московской квартире до потери сознания, но в поселке Подкова одновременно с вашим благородным запоем вы с аппетитом обедаете, садитесь за руль и едете с Пономаревой покататься?

Хлебодаров во время ее показаний закусывал  нижнюю губу — так делал он всегда, когда волновался. Скользнул по ней, Уле, взглядом и стал ровным голосом говорить о том, что все происходящее в  зале суда — это результат подготовленной операции по отстранению его от руководства корпорацией.

— Операция, я должен признать, подготовлена блестяще. Не сомневаюсь в том, что ее автором является слывущий мастером таких дел, их конструктором, бывший начальник службы безопасности Савелий Устинович  Поддубный, известный криминальный авторитет  по кличке Гесс.

— Это возмутительная ложь и оговор! — выкрикнул со своего места Гесс.

— Господин Поддубный, не нарушайте порядок в судебном заседании! Предупреждаю вас! — приструнила его судья и стукнула по столу деревянным молотком.

— Ваша честь, вместо ответа по существу на поставленный вопрос, обвиняемый использует предоставленную ему возможность для сведения  личных счетов! — заявил прокурор.

— Возражаю, ваша честь, — мгновенно среагировал адвокат.

— Возражение принимается. Продолжайте, обвиняемый.

Хлебодаров нервно жевал губу, пока шла перепалка между адвокатом и прокурором, и продолжал:

— Когда я находился в долгосрочной, почти два года в командировке…

— Скрывался в Латинской Америке от тех, кому втюрил красную ртуть! — воскликнул Гесс и торжествующе посмотрел влево и вправо, как бы вопрошая: как я его, а?

— Я вас предупреждала, господин Поддубный! Налагаю на вас штраф в размере пяти тысяч рублей. Еще одна реплика без моего разрешения — и вы будете выдворены из зала!  — и судья опять стукнула деревянным молотком. — Продолжайте, обвиняемый.

— Так вот, когда я был в длительной зарубежной командировке, изучал менеджмент в США, меня удивляло то, что я якобы в России, как вице-президент корпорации, участвовал в различных мероприятиях, особенно благотворительных, подписывал договора. До меня доходили даже фотографии, где якобы я  присутствовал. Я позвонил президенту корпорации…

— Вовану, ваша честь, вору в законе. Извините… — не удержался от реплики прокурор.

Судья укоризненно взглянула на государственного обвинителя и кивнула Хлебодарову, мол, продолжайте.

—  Да, Вовану… Он спросил меня: «Ты хочешь, чтобы тебя в России подзабыли?» Тогда я понял, что вместо меня мелькал в средствах массовой информации мой двойник. Когда я вернулся в Россию, он куда-то пропал. Найти его мне  так и не удалось. Подозреваю, что это мой брат-близнец. В лагерной больнице моей матери сообщили, что второй мальчик умер, а на самом деле, предполагаю, отдали или продали в какую-то семью. Почему  мои поиски не увенчались успехом? Да потому что я искал предполагаемого брата через службу безопасности корпорации, то есть через службу Поддубного. И когда понадобилось, он привез его, устроил спектакль для всех в Подкове, особенно, для свидетельницы…

В зале зашумели, и судья, восстанавливая тишину, застучала своим молотком, а когда все успокоились, повернулась лицом к Хлебодарову:

—  Обвиняемый, я тоже с интересом слушала ваш рассказ. А потом вспомнила, что я судья, что здесь не собрание любителей детективов, не телепередача о чем-то невероятном. В вашем рассказе нет лишь НЛО, инопланетян — со временем вы можете ими дополнить свое повествование. О том, что существует ваш двойник, у вас нет никаких доказательств. Я считаю ваш рассказ из области фантастической литературы. Свое мнение присяжным я ни в коем случае не навязываю. Или доказательства у вас есть?

—  У меня нет доказательств. Что же касается фантастики, то реальные основания для нее есть и в этом зале. Обратите внимание, ваша честь, насколько похожи президент корпорации и следователь, присутствующий тоже здесь. Одно и то же лицо, с разницей лет в двадцать. Вор в законе и следователь прокураторы — фактически одно и то же лицо! — воскликнул Хлебодаров и опустился на скамью.

— Ваша честь, защита обращала внимание следователя на необходимость поиска так называемого двойника. Поэтому защита настоятельно ходатайствует о проведении дополнительного расследования в этом направлении, — заявил адвокат и победно водворил оправу очков на переносицу.

— Ну что же, — вздохнула судья. — Обвинение не возражает о проведении дополнительного расследования?

Прокурор привстал и, довольный тем, что заседание, наконец, на этом закончится и  он поправит свое здоровье, заявил, что у обвинения возражения нет.

Уля сидела все это время ни живая ни мертвая. Боялась привлечения к уголовной ответственности за лжесвидетельство. Если Хлебодаров прав насчет двойника, то она дала ложные показания. Попробуй, докажи, что ты не находилась в сговоре с Гессом! Так вот за что Римка, гадюка, утром вручала баксы! А слова о том, что Хлебодаров выглядел похудевшим и постройневшим? Ведь после такого показания  суд, в конце концов, решил провести дополнительное расследование. Когда она стала вместе со всеми выходить из зала заседания, то поежилась от сверлящего взгляда Гесса. «Всё, я пропала, меня в Подкове укокошат, как Адку. Бежать, бежать, другого удобного случая не будет!» — решила она.

И случилось невероятное — ее охранник захотел в туалет, пристегивать в здании суда не стал, да и наручники не захватил. Велел стоять на месте и ждать его. Как только он скрылся за дверью, Уля опрометью выскочила на улицу, остановила какого-то бомбилу и за сто баксов попросила довезти ее в Москву, на Каланчёвку.

 

29

 

Дополнительное расследование не дало никаких результатов. Присяжные, как и предполагал Хлебодаров, сочли его виновным в убийстве и незаслуживающим никакого снисхождения. Государственный обвинитель потребовал пожизненного заключения, а адвокат настаивал на невиновности Хлебодарова и высказался за его полное оправдание. Судья, которая понаслышке знала основной закон страны, неожиданно приняла, как она наверняка считала, соломоново решение. Поскольку максимальным сроком наказания считался двадцать пять лет заключения, то она эту цифру разделила пополам, чтобы не вашим и не нашим, и приговорила Хлебодарова к двенадцати с половиной годам строгого режима.

Адвокат расценил такой приговор ударом по своей репутации, предлагал не только опротестовать его во всех возможных инстанциях, но и добиться в связи с процессуальными нарушениями проведения нового следствия и нового суда в другом районе.

— Павел Петрович, мне надоело сидеть в сизо. Не убивал я, но наказания заслуживаю. Извините, но я не верю в объективность и следствия, и суда в стране, где всё продается и всё покупается. Поинтересуйтесь у Ильи Абрамовича, сколько пришлось подкупать ментовских, прокурорских, судейских продажных шкур… Предоставляю вам полную свободу действий, но при этом хочу, чтобы меня поскорее отправили в места отбытия наказания, ­— заявил после приговора осужденный.

Велимира Хлебодарова отправили по какому-то стечению обстоятельств именно в ту колонию, где он познакомился с Вованом. Рядом вообще было место его рождения —  женское исправительно-трудовое учреждение, где он появился на свет. Кто-то сомкнул воедино круг его судьбы на пятом десятке жизни.

Заключенные к нему относились в основной массе хорошо, нашлись, конечно, те, кто называл его препохабием, торговцем живым товаром и наркотой, но он на них не обращал внимания. А когда он дал деньги на строительство вместо молельного дома настоящей церкви, то и они приумолкли, а местный авторитет предложил ему короноваться.

— Ты известный человек, много помогал братве, великий знаток фени, сталинский внучок. Воспитанник и приемник самого Вована! — убеждал его пахан, жуя беззубым ртом слова. — Тебя коронуют, не менжуйся… Да и мне осталось жить всего чуток, чахотка с раком, я бы передал свое место со спокойной душой…

Старый вор в законе обитал в небольшом закутке при каптерке, не пользовался, как некогда Вован, дачкой для приезжего начальства. Выглядел он на самом деле неважно: глаза мутные, словно наполненные туманом, тонкая, как пергаментная, кожа на лице была безжизненно-желтой, а пахан всё прикладывался и прикладывался к кружке с чифирем.

—  Спасибо, уважаемый, но я не смогу жить по закону, — ответил Велимир. — Если коронуют, мне нельзя будет работать. А мне нравится шить колымки, помогать строить церковь. Передайте мои извинения братве, но я сейчас  не могу короноваться.

— Жаль, жаль… Скромность украшает, но не всегда уместна. Предложение остается в силе, надумаешь — приходи, — прошамкал на прощанье пахан.

Велимир не хотел расставаться с относительным покоем в своей душе. Совесть грызла ее, но без былого остервенения, которое приступами наваливалось на него в Подкове и Москве. Как ни странно, помогало осознание того, что за прежние грехи он получил наказание и старается всячески искупить их.

Он долго присматривался к священнику отцу Никодиму, который по воскресеньям проводил службу в лагерном храме, фактически в молельном доме. Велимир не молился вместе со всеми — не знал, крещен ли он. Ни мать, ни отец не говорили об этом, да и маловероятно, что его могли крестить в начавшиеся времена Микитки Хруща, неистового врага церкви.

Поэтому он осмелился подойти к отцу Никодиму на улице,  спросил, можно ли ему креститься. Отец Никодим, огромный почти двухметровый гигант, пригладил внушительной пятерней роскошную бороду и прогремел сверху, словно с неба:

— А отчего ж нельзя, сын мой? В следующее воскресенье и совершим таинство крещения.

Решился креститься Велимир потому, что заметил: у по-настоящему верующих православных христиан глаза отличались спокойствием и непостижимой для него глубиной. Если глаза — зеркало души, то души у них не терзались грехами и сомнениями. У отца Никодима глаза светились добротой и лаской, были темно-карими, но светлыми, не песьими, как у Гесса и следователя, не туманными, как у пахана, который напросился в крестные отцы и уборщицу из администрации уговорил стать крестной матерью. У священника было своих пятеро детей и еще десять приемышей — в основном из числа оставленных родительницами младенцев в женском лагере.

После таинства Велимир на первой же исповеди сказал ему, что готов во имя искупления тяжких грехов пожертвовать деньги на строительство в зоне настоящей церкви. Отец Никодим не возражал, только поинтересовался происхождением денег, опасаясь того, что они от продажи наркотиков или людей. «Нет, — объяснил Велимир. — Это деньги от удачных финансовых  операций, по сути отнятые у крупных спекулянтов, от доходов на акции предприятий и проценты от банковских счетов». «Деньги не пахнут, сказал Нерон. Но есть деньги, всё равно, что убийцы без  греха. Например, защитники Отечества.  Если на деньгах кровь и тяжкие грехи, то Бог не примет такого дара и вместо покаяния на твоей душе, сын мой, грехи лишь умножатся», — предупредил  священник.

Судя по всему, не умножились. Отец Никодим добился, чтобы территория исправительного учреждения расширилась и включила в себя холм, который он облюбовал для храма. Пришлось исправлять не только документы, но и переносить ограждение, ставить дополнительные две вышки для часовых. Подключилась к возведению церкви и администрация. Она настолько доверяла отцу Никодиму, что отправлял вместе с ним без всякой охраны зека Хлебодарова для закупки строительных материалов.

Среди заключенных нашлись удивительные мастера, что храм из светло-желтого, хлебного цвета, кирпича строился как на всероссийскую или даже всемирную выставку — такие швы кирпичной кладки Велимир видел только раз в пятизвёздном отеле на юге Италии, стены поднимались идеально вверх, не отклоняясь ни на миллиметр от вертикали. Вокруг храма уложили тротуарную плитку — чтобы во время крестного хода вокруг него, в любую погоду, посуху идти.  На холм отныне вела полукруглая, литая, железобетонная,  лестница с коваными, художественного качества, перилами по бокам. Ступеней должно было двенадцать, требовал отец Никодим, что это число — апостольское.

И когда на холме поднялась церквушка с башенками и золотистой маковкой с новым бронзовым крестом, все обитатели исправительно-трудового учреждения, независимо от вероисповедания, дивились результату собственного труда, посветлели лицами и, должно быть, многогрешными душами насильников и убийц. И ходили как на экскурсию в храм, где на высоченных лесах, перепоясанный ремнем высотника-строителя, расписывал свод и стены художник Геннадий Пишипропало. По первому зову Велимира он привез все деньги до копейки, а, узнав, что на них будет строиться храм, попросил благословения правящего архиепископа на его роспись. Представил эскизы, которые после обсуждения с отцом Никодимом и Велимиром, священник  возил куда-то на консультацию и привез оттуда замечания и советы, и только после исправления недочетов были показаны архиепископу. И теперь в церкви над головами будущих прихожан как бы распахнулось светло-голубое северное небо с Богом-отцом, Богородицей с младенцем Иисусом Христом, ангелами-хранителями.

Велимир не верил своим глазам: вчерашний инсталлятор-халтурщик, кстати, крещенный здесь же отцом Никодимом, крестным на этот раз стал Велимир, вдруг явил такое удивительное мастерство, что персонажи росписи казались живыми, из плоти и крови, меньше всего похожие на библейские. И ангелы, будто въявь трубили с ввысоты в свои золотые трубы.

— Не думал никогда, Велимир Светозарьевич, что стану богомазом. Ох, и перепахал ты мне душу, ваше препохабие! — признался Геннадий как-то после того, как спустился  с лесов. — Тут впору псевдоним брать. Разве можно такую роспись называть фамилией художника — Пишипропало?! Тут бы уместнее было нечто пафосно-религиозное, скажем, Светозаров, а?

В епархии отцу Никодиму подарили старинный иконостас,  сохраненный верующими от уничтожения в пору большевистского гонения на православие, передали иконы, пожертвованные новому храму. На освящение храма прибыл сам архиепископ в сопровождении областного начальства. Отец Никодим представил всем главного жертвователя Хлебодарова, а после торжеств неожиданно сказал:

—  Мне трудно будет разрываться между двумя храмами. А почему бы вам, Велимир Светозарьевич, не подготовиться к принятию сана? Храм ведь  благодаря вам возведен.

— Никогда и не думал об этом, — признался Хлебодаров. — Слишком много грехов у меня, чтобы претендовать на такую роль. Нет, нет, я не готов к этому…

— А владыка считает, что вы раскаялись и после освобождения вполне можете претендовать на сан. Условно-досрочное освобождение у вас может быть через год, я не ошибаюсь? За год можно было бы подготовиться. Вы  могли бы стать достойным примером для тех, кто в узилище…

— Святой отец, я хочу  навсегда расстаться с прошлым, чтобы мне ничто не напоминало о нем.

30

 

Велимир вернулся к шитью колымок — зимних шапок для заключенных, которые и шапками-то можно было назвать условно. Из черного материала, почти на рыбьем меху — с тонким слоем ватина, который вряд ли спасал от пронизывающих северных ветров. Велимир  клал ватина побольше, поэтому и перерасходовал материал, не сдавал положенное количество колымок. Из-за этого его перевели на шитье робы — зековских штанов и курток, а потом, когда он купил на свои деньги  несколько тюков ватина, его вернули на колымки.

Не пропускал ни единой службы в церкви, научился молиться Богу и благодарил его за то, что в его душе постепенно воцарялся покой. Его пугало, что всё у него было хорошо, всё получалось. Пугала и настораживала благостность, которая взяла его как в кольцо. Жизнь-то полосатая, должна наступить и черная, но светлая не кончалась…

Поэтому когда пришло письмо от Игоря Полуянова с гроздью французских марок на конверте, он открывал его с опаской. Оказывается, до него дошли слухи, что он  в своей колонии на свои деньги построил церковь. Поздравлял и радовался его успехам. Сообщал о случайной встрече на каннском кинофестивале с первой женой Велимира — Василисой с васильковыми глазами, которая там подрабатывала гидом-переводчицей. Она знала, что Велимира посадили — рано или поздно, по ее словам, это должно было случиться. Живет она скромно, однако независимо. Сыну Пашке уже семнадцать, неуправляемое шантрапэ, из которого неизвестно что выйдет — в университете учится и не учится, сутками тусуется с такими же бездельниками и, кажется, покуривает травку. Полуянов предложил ей помощь с секретного счета, доступ к которому у него был, но Василиса отказалась. «И правильно сделала, — одобрил Велимир ее решение, — Пашка с травки на герыча бы перешел…» И замкнулся бы наркотический круг, получалось бы, что от преступлений отца пострадал сын… От письма Полуянова веяло холодком, опасностью, грядущей бедой…

Как снег на голову свалилась на него Аделаида. Назвалась  гражданской женой, устроила в администрации большой «бэмс», когда ей попытались отказать  в свидании с ним, причем с правом проживания в течение трех дней с супругом. На администрацию сильное впечатление произвело то, что она и есть им якобы убитая, собственной персоной сюда явилась, и за нее, живую и здоровую, без вины виноватый Хлебодаров мотает срок?..

Когда Велимир по вызову появился в административном корпусе, Ада, расфуфыренная и красивая, бросилась к нему на шею со словами:

— Величка, родной мой и любимый, за что ж ты сидишь? Чтобы досадить тебе, я сбежала, а тебя посадили якобы за мое убийство! Прости меня, родной, я добьюсь твоего оправдания!

Разве могла администрация отказать ей после такой сцены? И ему выделили на трое суток специальную комнату, предназначенной для семейного счастья.

Она за несколько лет еще больше похорошела, чувствовалось, что теперь его, зека, считает ровней себе, хозяйкой положения. Щедро угощала его всевозможными деликатесами — грудинками-шейками и колбасами, копченой стерлядью, фруктами и ананасом, разрезанным пополам при досмотре. Даже ухитрилась пронести коньяк в плоской металлической фляжке, и  безумолку потчевала новостями.

— Честное слово, я не знала, что тебя обвинили в моем убийстве! — она аккуратно прикладывала кисть  с точенными пальцами и покрытыми розовым перламутром ноготками к высокой груди. — У Римки в гостиной меня усыпили, пришла я в себя на диване у врачихи. Потом меня повели на обед, при этом ты был какой-то странный. У меня туман в голове, а я думаю: ты это или не ты, все это происходит наяву или я сплю? Потом меня посадили в «пежо», ты был за рулем, и тут я разглядела за правым ухом родинку — ведь я  же хорошо, извини, знала твое тело! А ну-ка давай посмотрим, — она подошла к нему, повертела его голову. — Ну, вот, нет никакой родинки ни справа, ни даже слева! Тогда я спросила у него: «Кто вы?» Он помолчал, потом ответил: «Разве не видно?  Я — Велимир Хлебодаров». «Нет, вы похожи, но у вас родинка за правым ухом, а у Велимира Светозарьевича такой нет».

На бензозаправке мы оставили «пежо» и пересели в другую машину. Мой спутник  объяснил мне, что меня собираются убить, поэтому Римма Олеговна организовала мое бегство из Подковы, снабдила деньгами и паспортом. Я с трудом вспомнила, что Римка действительно что-то говорила о деньгах утром. На Курском вокзале он посадил меня в двухместное купе. До отправления поезда оставалось почти полчаса и мой провожатый вдруг разоткровенничался, наверное, я ему понравилась, и он заимел на меня какие-то виды. Признался, что он провинциальный актер, живет и работает в одном из поволжских городов, зовут его Владимиром. Иногда его приглашают в жизни играть роль Велимира Хлебодарова. И оставил свой адрес. Потом в купе появилась какая-то  женщина, которая в дороге заботилась обо мне, потому что меня мутило и рвало, а у нее с собой были какие-то таблетки…

«И медсестрой Римка обеспечила, чтобы ничего в пути неожиданного не случилось», — подумал Велимир. То, что рассказала Ада, он в основном знал, в ее рассказе уточнялись некоторые детали.

— А Владимир потом не объявлялся? — поинтересовался он.

— Когда я приобрела  небольшой пансион  в Турции на черноморском побережье, то позвонила ему по телефону. Мы не переписывались, а перезванивались. Он не знал, откуда я звоню, напрашивался в гости. А потом я узнала, что тебя посадили, и сказала ему об этом. «Я нечаянно  посадил его за решетку. А он мой брат-близнец, мне матушка моя перед смертью призналась. Отец мой был известным профессором-медиком, и его однажды пригласили в женскую колонию посмотреть на новорожденного ребенка, у которого почти не было шансов выжить. Отец перевел его в областную клинику, там его выходили. Хотели вернуть матери в колонию, а там заявили: они сообщили роженице, что второй ребенок умер. Тогда отец и матушка усыновили меня»…

— Напоминает латиноамериканскую мыльную оперу, — проворчал Велимир.

— Ты не веришь?!

— Скорее — нет, чем — да.

— Можешь не верить, но поверишь, если он заявится сюда. Знаешь, о чем он мечтает? Остаток срока досидеть вместо тебя. Вы же можете очень просто поменяться ролями — комар носа не подточит!

— Мне только этого и не хватает!

— А как ты смотришь на то, чтобы опротестовать приговор в связи с отрывшимися обстоятельствами и добиться оправдания?

— Отрицательно.

— Почему, ведь ты же меня не убивал!

— Я скорее досижу срок, может, выйду досрочно. Тебе придется доказывать, что ты — это ты. Надо будет привлекать в качестве  свидетеля новоявленного моего братца, Улю, если она жива и находится в пределах досягаемости. Валентине Петровне, охранникам будет велено тебя не узнавать. И до пересмотра ты можешь и не дожить. Во всяком случае, Римка и Гесс постараются…

— Римка повесилась…

— Скорее — повесили…

— Вот я и решилась приехать, узнав, что она отправилась к Вовану.

— Римка была истеричкой. Гораздо опаснее Гесс. Он ни за что не допустит пересмотра дела. Тем более, что его отпрыск стал районным прокурором. Был следователем моего дела, лепила еще тот — и пошел на повышение. Ты же не имеешь представления о том, прокурорские любыми способами защищают своих. Точно также поступают и судейские, так что лучше не рыпаться.

— Представь себе такую картину: мы заявляемся в кабинет к прокурору, я ему говорю, что убиенная собственной персоной…

Велимир закрыл глаза, откинулся назад и захохотал.

— Нет, представь лучше такое, — лицо у него неожиданно стало жестким и злым. — Появляюсь я в кабинете прокурора и говорю: поскольку ты, лепила, посадил меня за убийство Ады Пономаревой, то я ее нашел и убил по-настоящему. Во имя того, чтобы следствие у нас никогда не ошибалось!

— И ты, без вины виноватый, хочешь все-таки за мое убийство мотать срок?

— Запомни: я — виноват,  сижу правильно, за свои преступления. И меня не волнует, что  написано в приговоре. Мой приговор самому себе покруче, как сейчас говорят…

—  Ну, ты и садомазохист, — она подошла к зарешеченному окну, скрестила руки на животе  и смотрели на церковь, которая виднелась сквозь  мутные, давно немытые стекла. — А ты знаешь, что у тебя есть сын?

— Знаю. Пашка, ему семнадцать лет.

—  Кроме него, есть еще Светозар, ему четыре годика…

В комнату семейного счастья, охраняемого за дверью караульным, долетел звук церковного колокола. Велимир знал наперед, что дальше произойдет. Он скажет, что нужно пойти на вечернюю службу. Ада обрадуется, возьмет его под руку, когда они выйдут на свежий воздух, как бы подчеркивая, мол, вот он какой — мой мужчина. И пойдут они на холм, зазеленевший ранней весенней зеленью, как бы присыпанной желтыми цветками одуванчика. Справа будет светить раскаленный ярко-медный шар солнца. Когда Велимир приложится к руке отца Никодима и представит ему Аду, забыв спросить у нее, а крещенная ли она, то священник произнесет:

— Боже, какая бы была прекрасная матушка! Может, будем готовиться к венчанию, первому венчанию в этом храме? Или как?

— Или как, святой отец, — резко отзовется Велимир.

А ночью Ада будет  плакать, говорить ему о том, что да, она хотела убить его, отравить на самом деле, но все же полюбила его. Если бы было не так, разве она родила бы мальчика  и назвала его Светозаром? Ну почему он не хочет обвенчаться с нею в своем новом храме? Она бы поехала в город и купила подвенечное платье, фату, обручальные кольца — деньги у нее есть! Ну и что он не разведен с первой женой, с нею же он не венчался?  Не любит он первую жену, а любит ее, Аду,  женщины же чувствуют это. Только он не хочет сам себе признаться, или в Подкове имела место всего лишь интрижка, способ извиниться за содеянное им, своего рода покаянием? Да она всё простит ему, более того, давно простила, а еще более и этого, не станет претендовать на роль жены, пусть идет на все четыре стороны после освобождения.  Не просит же она, чтобы он подарил ей комбинат, родители ее переехали к ней, помогают управляться с пансионом… Ей бы только обвенчаться в новом храме, обвенчаться в качестве первой невесты…

«Что за блажь вбила себе в голову?» — будет думать Велимир и гладить ласково эту голову, лежащую у него на груди. Наверное, он уже никого не любил, его душа, истерзанная  угрызениями совести и борьбой с самим собой, не способна была на чувство, которое  называлось любовью или хотя бы влюбленностью. Он сочувствовал Аде, но не душой или сердцем, а холодным рассудком. Слишком много золы накопилось в душе?

По стенам комнаты семейного счастья будут гулять яркие и холодные блики электросварки со строительства нового производственного корпуса, который возводили спешно, в три смены. И не будет знать он, как ему надлежит поступить, чтобы не совершить новую ошибку, которая скажется пагубным образом на чьей-то судьбе.

Господи, вразуми…

У Вас недостаточно прав для комментирования