Глава двадцать седьмая

По пути на Шарашенский вокзал Иван Петрович вспомнил, что удобнее брать билет на Рижском - там всегда мало народу. Если он отправлялся в командировки, то билеты брал или на Рижском, или Савеловском. Не без внутреннего торжества он протянул кассирше новенький паспорт. «Господи, что за страна, без паспорта билет не дадут! Скоро, наверное, и в туалет без паспорта не попадешь»,- предположил он не без возмущения, ожидая, пока кассирша оформит билет.

Поезд в Шарашенск отправлялся в двадцать три тридцать - у Ивана Петровича оставалась уйма свободного времени, более восьми часов. Первой мыслью было отправиться в сберкассу и взять со счета все деньги. Так он и поступил. При его появлении Серафима Аркадьевна даже встала, словно в заведение вошло большое начальство.

- Скажите, пожалуйста, я могу переговорить с заведующей? - язвительно спросил Иван Петрович, памятуя, конечно, что она и есть заведующая. Но еще больше о том, что она заставляла его заполнять расходные ордера, которые он затем видел на столе у мента Хорькова.

- Пожалуйста, я вас слушаю.

- Заведующая требовала, чтобы я предъявил паспорт. Прошу, - он протянул ей паспорт.

- Что вам угодно? - спросила Серафима Аркадьевна подчеркнуто официально.

- Получить все свои деньги.

- Заполните, пожалуйста, расходный ордер.

- Я утром заполнил несколько штук. Куда они девались?

- Иван Петрович, если хотите получить деньги, заполните, пожалуйста, еще один.

- И последний.

- Это как вам будет угодно. Счет закрываете?

- Обязательно.

Отсчитав деньги, Серафима Аркадьевна опять встала, положила купюры перед ним и тихо, не без дрожи в голосе, промолвила:

- Вы уж извините, Иван Петрович, меня ради Бога. Ведь заставили... И деньги даю вам на свой страх и риск - опять звонила ваша жена и требовала не давать ни копейки, пока она не добьется ареста вашего счета.

- У меня никогда не было жены. А теперь нет и счета. Но если ради Бога, то, пожалуйста. Всего доброго.

- Извините, - услышал он еще раз вослед.

« Ах, какие мы обидчивые, - иронизировал он над самим собой, выйдя из сберкассы. - Плохая тетя обидела хорошего мальчика. А если Варварек в отместку устроит ей какую-нибудь пакость? Хорьков-мент заставил. Под угрозой неприятностей, вплоть до увольнения. А дома внуки, зять пьет, дочь - шалава. Если зять пьет, то дочь, конечно же, шалава. Не по-христиански, не по-людски поступил...»

И вернулся в сберкассу. Серафима Аркадьевна сидела на своем рабочем месте, опустив голову.

- Серафима Аркадьевна, это вы меня, пожалуйста, простите.

Она встрепенулась, опять вскочила на ноги, лицо засияло, глаза молодо заблестели и от радости показались слезы.

- Ну что вы, Серафима Аркадьевна, что вы, - он неловко уговаривал ее.

- У нас с вами словно прощеное воскресение, - сказала она, смахнув платочком слезы, и с благодарностью и нежностью взглянула на него.

«Какой же она в молодости была красавицей!» - подумал он и, попрощавшись, покинул сберкассу. Теперь он был доволен собой: доставил радость человеку. Хотя и тут была корысть: не хотелось оставлять о себе плохую память. Не без того... Выражение «прощеное воскресение» прозвучало в ее устах совершенно по-новому, как бы открывая сокровенный смысл. Воскресение через прощение - вот христианская мудрость. В покаянии есть тоже великий моральный смысл - очищения от скверны, но, к сожалению, о покаянии витийствуют те, кому в первую очередь и надо бы покаяться. Они же, моральные мародеры, терроризируют тех, кому не в чем каяться.

...Опять «пошло кино». Перед его глазами возник осенний лес, который пронзали яркие, но почти не греющие солнечные лучи. Мостик между небольшим прудом и навесом над родником. Из трубы журчит чистейшая вода, льется в трехлитровую банку в руках у старика. За водой очередь. Многие тут знают друг друга, беседуют, коротая время. Иван Петрович вспомнил: родник в Битцевском парке, имение принадлежало Лопухиным, родителям первой жены Петра Первого. Не раз и не два пивал государь здесь студеную ключевую воду, поправляя после вчерашнего застолья здоровье.

И вдруг зашуршала сухая листва под ногами бегущих людей в черной униформе и черных масках. С автоматами в руках. Среди них Степка Лапшин. Трезвый, как стеклышко, в длиннополом, модном среди приватизаторов пальто, и в какой-то куцей тирольской шляпе - только петушиного пера и не хватало. Глаз неизвестной телекамеры немного задержался на попике в ярко-синей скуфейке и с сизым носом, которым он то и дело пошмыгивал. У попика в руках было ведерко с водой и кистью с длинной и густой щетиной - должно быть, духовное лицо заявилось что-то окроплять святой водой, но пока пряталось за деревьями.

- Граждане, объявляю, что родник и пруд являются моей частной собственностью. Вот документ о приватизации! - Степка достал из коричневой кожаной папки какое-то свидетельство и помахал им перед очередью. - С этого момента устанавливается цена: два цента за литр. Здесь будет сооружен цех по разливу воды, будете приходить и покупать воду в пластиковых бутылках и бутылях.

- А кто вы такой? - спросила старушка в очках и в пальто с потертым лисьим воротником.

- Я - предприниматель.

- В гробу мы видели таких предпринимателей, - произнес не совсем трезвым голосом огромный парень, выходя из очереди.

А внизу, в приямке перед трубой, двое в черных масках требовали плату у старика за две трехлитровые банки воды. Старик пытался с сумкой, где стояли банки, подняться по ступенькам, но в масках настойчиво возвращали его в приямок. Толпа возмущенно зашумела.

- Не трожь батю, слышите, вы! Кому я сказал? - повысил голос парень.

Однако черные маски, не обращая на него никакого внимания, в очередной раз сдернули старика со ступеньки. Тот сумку не удержал - лопнули банки и захрустело стекло. Этот звук сыграл роль команды: старушка в очках с размаху ударила белой пластмассовой канистрой по голове Степку Лапшина. Мужики, а среди них были еще участники Великой Отечественной войны, скрутили его, отняли и изодрали в клочья Степкину грамоту. Бабы молотили его по голове сумками с пустыми бутылками. А парень прыгнул в приямок, схватил за шиворот черные маски и стукнул их лбами, сорвал с одного автомат и пустил очередь над головами еще нескольких непрошеных гостей, стоявших для устрашения наизготовку. Услышав свист пуль над головой, они бросились наутек, петляя, как зайцы, между деревьями. Попик, явившийся сюда переводить собственность в ранг священной и неприкосновенной, неожиданно, с прытью бурсака, рванул с места и, расплескивая святую воду и поддерживая подол другой рукой, взял курс на станцию метро «Битцевский парк».

Между тем, взяв Степку Лапшина за руки и ноги, кричавшего что-то насчет льгот, которые получат при покупке воды все присутствующие - стоит только всех переписать. Но мужики переписываться не пожелали и на счет три швырнули его в пруд под общий смех. Пока он барахтался в воде, парень выволок на мостик двух его напарников, еще не совсем пришедших в себя. Отстегнул магазины от автоматов и, вышелушивая из них патроны, швырял в Степку Лапшина. Напоследок разбил автоматы о ствол старого ясеня и велел Степкиным бандитам больше не появляться здесь, иначе в следующий раз поотрывает им головы. Степка же, во избежание новых неприятностей, выбрался на противоположный берег и дал стрекача.

- Чем не метафора, а? - спросил объявившийся рядом с ним двойник - как ни в чем не бывало он пересекал с ним Звездный бульвар, чтобы выйти по улице Бочкова на проспект Мира. - Не только наркоиглу приватизируют, - двойник при этом кивнул назад, на вонзившуюся в свежее осеннее небо Останкинскую телебашню, - а и родники. У Степки не получилось, значит, Грацианскому внучку родничок достанется. Стало быть, недра, то, что дается народу Богом. Чувствуя, что по этой линии у них не все в порядке, проходимцы таскают с собой попов. А те брызжут налево и направо, освящая неправедные, неугодные Богу, более того, великогрешные дела.

- Зачем ты мне все это показываешь и рассказываешь? Я что - слепой, сам не вижу?

- Опять гордыня обуяла? - строго спросил двойник. - Зачем показываешь... Это дар прозрения, а не кино, как ты его называешь. Великий дар во имя великой цели. Но ты, судя по всему, не в масштабе проблемы и не в масштабе всевышнего промысла. Много ты еще не видишь, многого не понимаешь. Поэтому и дар слова для тебя пустяк, вот ты им и не пользуешься. Я уж не говорю о даре действия - оно свойственно только живым.

- Когда пользоваться, если я из милиции не вылезаю?! - возмутился Иван Петрович.

- И то верно, - неожиданно согласился двойник. - Тебе нужно душу оживить любовью, а не иссушать коварством и корыстью, злом и ненавистью. Иди к новоявленной Магдалине - ждет тебя. Но запомни: за миг любви расплачиваются вечными страданиями. Зато любовь - единственное, что есть райского на Земле.

«Все-то он знает!» - воскликнул в душе Иван Петрович и хотел спросить всезнайку о том, куда же девался Советский Союз, где теперь Москва и вообще все это происходит на планете под названием Земля или в каком-то параллельном или потустороннем мире. Однако двойник, не доходя улицы Бочкова, исчез.

В подсознании, зачем лукавить, шевелилось желание позвонить Магдалине – двойник сделал его осознанным. Ему захотелось, как он когда-то сообщал симпатичным бабам в доме литераторов, чего-то ласкового, теплого, женского... Редко кто из них мог устоять после таких слов, произнесенных с невероятной сиротской бесприютностью.

Звонить и договариваться о встрече не стал. Магдалина жила в мрачном сером доме напротив типографии Госзнака. Раньше тут обитала комсомольская номенклатура, теперь живали ее потомки - это было видно по расхлябанным, разбитым входным дверям и неухоженным, давно некрашеным стенам, грязным светильникам в подъездах.

«А если она до сих пор сидит в обезьяннике? - возник неприятный вопрос перед ее квартирой. - Какой заботливый ухажер: дама в обезьяннике, а он коньяк жрет с начальником милиции! Да что же это такое: я везде опаздываю, недоделываю, как говорят бюрократы, не на уровне. Потерял чувствительность, оглох морально и душевно? Самое паршивое, что все в момент свершения представляется вполне нормальным и приемлемым, а потом, когда начинаю вдумываться, то оказывается, что поступаю постыдно. Должно быть, совесть мою заскорузлую тормошит двойник, тычет мне под нос: «Полюбуйся, какой же ты охламон, если попросту не подонок».

Рука зависла над звонком. Без цветов, без шампанского - в гости прет, как бомжара. Если дома, решил он, тут же разворачивается и едет к ВДНХ покупать цветы и шампанское.

Она открыла после звонка почти в тот же миг - было такое впечатление, что стояла за дверью и поджидала. Но глаза ее от удивления стали еще огромнее, она схватила его за рукав и втащила в прихожую. Он сопротивлялся, отговариваясь, что ему нужно на некоторое время отлучиться, а потом вернуться.

- И не пытайтесь! - она решительно тащила его по коридору в свою комнату. - Когда я уходила из милиции, ваш портрет на стенд с названием «Разыскиваются преступники» наклеивали! Вам нельзя показываться на улице - схватят тут же!

- Меня без стенда сегодня трижды задерживали! Схватят четвертый раз - ну и что?

- Иван Петрович, милый, не выступайте, - она прижалась к нему гибким фигуристым телом и нежно поцеловала в щеку. - У меня все, что надо, найдется... Если честно, я знала, чувствовала, что ты придешь.

И опять поцеловала. Целомудренно целовала, и он почувствовал, как все его тело пронзила дрожь. «Какой ток пошел, вот это ток! Вот это «Играй мой гормон!» - подумал он и, оглушенный ее лаской, только растерянно мотал головой. Причем со стороны это, наверное, выглядело очень смешно - иначе она не расхохоталась бы.

Добавить комментарий