Глава двадцать пятая

   И вдруг - звонок. Кто еще мог в такую рань, в четверть восьмого трезвонить? Володька Хванчкара прибыл в столицу, напрягает телефон в аэропорту или на вокзале? Но это был не он, а Варвара Лапшина, которая сразу, как истинно деловая женщина, без всяких обиняков заявила: он ей нужен.
   - В каком смысле? - уточнил он, обрадовавшись самому факту, что он еще на этом свете кому-то нужен.
   - Не кобелируй, по делу. Ты вообще сегодня свободен? Суббота...
   - Старая дружба ржавеет, если не требует жертв. Располагай!
   - В девять сможешь?
   - Попробую.
   - Где?
   - У памятника Пушкину.
   - Узнаю твою богатую фантазию. Захвати свой кепарик, есть у тебя такой страшненький. Лады?
   - Интригуешь.
   - Нисколько. Я тебя по нему сразу узнаю - давно видела.
   - Забыла что ли?
   Варвара последнего вопроса не расслышала, бросила трубку. Тут что-то не так, подумал он. Вообще надо бы проветриться...
Варварек ... Он обрадовался ее звонку - с нею всегда было легко, хотя палец в рот ей не клади. Отчего легко? Может, потому что сначала, когда роман с нею завязался, и ему, и ей было легко?
   C прекрасным полом отношения у Ивана Где-то складывались не лучшим образом. Между выходом первой и второй книжки у него две жены от истощения терпения сбежали, между второй и третьей - еще одна, не считая любительниц поэзии, которые тоже, бедняжки, не чаяли, как бы им погреться в лучах славы и разбогатеть на его стихах. Они не знали, что поэзия - поит, но не кормит. Трудности в стране с бумагой и полиграфией сделали вконец его семейную жизнь слишком эпизодичной, но многолюдной. Славы ему, как и бумаги, тоже не хватило. В результате такой неустойчивости он стал терять ощущение, где его женщины, а где чужие, схлопотал несколько раз по роже от каких-то эгоистов, и приучил себя не заигрывать с чужими дамами, даже навеселе, даже в пестром зале дома литераторов, пока не попался на глаза заведующей обувной секцией Варваре Лапшиной.
   Был он тогда при деньгах, в великолепном расположении духа, совершенно свободен от семейных уз и приличной обуви - как никак три года ждал аванса за новую книгу, и поэтому глубина житейского моря или болота оценивалась им тогда не выше колена. Он воплощал в жизнь не решения очередного съезда, а свое желание пожить хотя бы неделю так, как ему хочется. Без ощущения полной, не одномандантной свободы, хотя бы полдня, поэтов не бывает.
   Состояние свободы у Ивана Где-то и учуяла Варенька Лапшина, когда тот, попахивая свеженьким коньячком, остановился у полок с обувью, пренебрежительно и торопливо, словно за ним гнались, оглядел отечественный и импортный ширпотреб, бросил взгляд на металлическую бляху на отвороте ее халатика и по-хозяйски уверенно произнес:
   - Принеси, Варенька, что-нибудь приличное.
   Ее такая уверенность в себе задела за живое, к подобному обращению она не привыкла, к тому же он, нахал, на нее и не смотрел, а на бляху. Поэтому она сделала «правое бедро вперед, руки на талию, откинуть голову» и спросила:
   - Откуда ты такой взялся?
   - Как и все - оттуда! - весело откликнулся Иван Где-то и все-таки задержал взгляд на ее правом бедре и груди, распирающей халатик, и на нагло усмехающихся, размалеванных глазах. - Ну, не томи, ведь некогда.
   - И мне некогда!
   - Ты же на работе!
   - А мне надо спешить на свадьбу моего жениха...
   - Не понял, но поздравляю...
   - А он не на мне женится! - и рассмеялась.
   - Что же так?
   - Да вот так. А за розами на рынок ехать надо...
   - Туфли будут?
   - Будут.
   - Тогда и розы - тоже. Я пошел...
   Иван Где-то смотался на Центральный рынок, купил два десятка роз Варенькиному жениху - четное число как покойнику. Она, как потом призналась, не ожидала его больше увидеть, но при его появлении с букетом роз у нее заскрипела  липучка на бюстгальтере, поднялось «давление», и поэтому она, крикнув тогдашней заведующей отделом - неопределенного возраста строгой даме с гладкими волосами и холодными, немигающими глазами за очками с позолоченной оправой, чтобы та постояла на проходе, и повела Ивана в подсобку.
   Там, среди коробок штабелями до потолка, стоял диванчик в крупную черно-желтую клетку, на него Иван и был усажен. Из потайного угла была вытащена пара штиблет мальтийского - неслыханное дело! - производства, невесомые, изящные, причем как раз ему впору. Новая знакомая присела на корточки, помогая примерять, и перестали помещаться загорелые бедра в объемах халатика. От нее исходил горячий шоколадный дух, не помня себя, он обхватил эти бедра и водрузил их на диванчик. Варенька смотрела на него изучающе, смущала его, и ему было непонятно, что делать и что ему ожидать: развивать активность дальше или ждать пощечины, как вдруг она чудовищно здраво рассудила: «Чего время зря терять? Ты же спешишь...» и одним движением, словно ударила по струнам гитары, справилась с деревянными завертками-пуговицами на халатике, а с липучкой на бюстгальтере он справился сам...
Потом, набросив халатик на нагое тело, Варенька достала из кармашка квитанционную книжку, выписала туфли и напомнив, чтоб не забыл заплатить, вернулась вразвалочку на свое рабочее место и на вопрос заведующей, где она так долго пропадала, небрежно объяснила:
   - Давление снимала.
   Иван Петрович теперь, после десятка лет странной (может быть, совершенно нормальной?) связи с Варварьком, все же затруднялся дать определение тому, что же у них было. Она или он вначале каждый день, затем реже и реже, с перерывами в несколько месяцев звонили друг другу и сообщали: «У меня давление», что означало желание оказаться немедленно в объятьях другого.
   - Когда я тебя увидела впервые, то поняла сразу: чокнутый, но как-то по особенному. Ты из тех, кто не предает, но кого предают на каждом шагу. И я предаю... Впрочем, нет, я же не клялась тебе в верности. У тебя никогда нет, не было и не будет денег - они для тебя практически ничто, не более, чем талоны на троллейбус. Ты не катишь по этой жизни зайцем, за чей-то счет, нет, ты платишь больше, чем нужно. Ты хороший сексуальный партнер, только как мужчина в полном смысле слова и в нынешнем понимании - ноль. В разведку я бы с тобой пошла, но замуж за тебя - упаси Бог!
    Так она любила рассуждать после любовных утех, лежа щекой у него на плече и играя пальчиком завитками на волосатой груди. За десять лет знакомства он так и не понял Варварька. Она была всегда неожиданна и непредсказуема, причем в одном и том же - в последовательном своем рационализме, который в основе своей был формой ее ума, освобожденного от ошибок и заблуждений. Но в то же время у нее, если этого хотела, была бездна обаяния, флера таинственности и загадочности, а человечной и добросердечной не казалась - она такой не была. 
   Она умела делать деньги, однако не хапала и безбожно спекулировала, как ее подруги, которых она презирала за жадность, мелкотравчатость. Квартира у нее была обставлена модно, со вкусом, но без выпячивания мебели да электроники. Между прочим, у нее на кухне стоял один, а в комнате - второй  шкаф с книгами. Кроме «Работницы» и «Советского экрана», выписывала несколько толстых журналов, «Литературную газету» и «Литературную Россию», а также  почему-то «Советский спорт» - круг чтения не безнадежный для заведующей обувной секцией.
    Одевалась Варварек модно, но без выкриков, в ее стиле просматривалась элегантность, подчеркивающая богатство тела, прежде всего то обстоятельство, что ноги у нее росли «из подмышек». Впрочем, все это как-то не помешало ей придти на свидание в кожаной юбке длинной в двадцать сантиметров, из-за чего их не пустили в ресторан поужинать, и Варварек впала в такое остервенелое состояние, что швейцар вынужден был не менее получаса отгавкиваться от нее через толстые стекла могучей дубовой двери.
Никогда она не говорила о детях, о замужестве практически тоже - она презирала мужчин, называя их трутнями, считала, что девяносто девять процентов из них заслуживают кастрации, поскольку они размножают пороки и болезни, а оставшиеся сотые могли бы возглавить семью-гарем. Жен у каждого должно быть штук по пятьдесят-шестьдесят, чтобы не бездельничал. Может, это был план мести мужчинам? Нисколько, когда она излагала свой проект устройства жизни, то голос ее звучал спокойно и рассудительно, тем более, что и женщины-дурнушки, с неважной наследственностью также подлежали стерилизации.
   - К мысли о необходимости таких мер я пришла из подлинной любви к человечеству, - скромно объяснила свое пристрастие к генетическому геноциду Варварек, презирающая людей.
   «Не многовато ли вокруг меня желающих облагодетельствовать все человечество?» - подумал как-то Иван Где-то, вспомнив и рядового генералиссимуса пера, после чего резко поостыл к Варварьку.
    В назначенное время Иван Петрович сделал круг возле памятника поэту - он любил тут назначать свидания еще со времен учебы в Литинституте, который располагался рядом, на Тверском бульваре. По вечерам к каждому часу или к его половине - стереотипность мышления, толпа жаждущих свидания уплотнялась здесь порой так, что трудно было найти друг друга. Утром возле памятника скамьи пустовали, и поэт, редактор и литконсультант облюбовал себе местечко на солнечной стороне, подставил лицо лучам и заблаженствовал.
   Через каждые полминуты открывал глаза, вглядывался в прохожих явно из галантности - Варварек нашла бы его, если бы он и вздремнул. Вот и она, подумал он, глядя на энергичную походку дамы в джинсах и цветастом батнике. Поднялся и пошел навстречу, как вдруг, не доходя нескольких метров, увидел, что с Варварьком это ископаемое не имеет ничего общего. Седые, пепельные патлы, напоминающие паклю, бывшую в употреблении, губы от вечной злости изжеваны, зубы стерты - самое странное, что все это тоже направлялось к нему. Ископаемое взглянуло на него недобрыми глазами, и Ивану померещилось, что в глубине зрачков полыхнул зловещий изумрудный огонь, более того, он совершенно отчетливо услышал, как мадам прошлась по его адресу: «Козел...» Только воспитанность, которая в нем иногда давала о себе знать, не позволила дать сдачи: «Ведьма!..»
Он вернулся на прежнее место, Утро, солнце, лето, суббота - все было тем же, но блаженство улетучилось. Ископаемая мегера присела на скамью рядом, с нескрываемым интересом разглядывала его, затем совсем обнаглела, подошла и спросила:
   - Кепарек, простите, где покупали? В парижском «Тати»? Очень демократичном, для народа, но все-таки в парижском?
   - Совершенно верно, мадам. В прошлом году...
   - Нет, в позапрошлом. Такой кепарек есть только у одного человека в Москве - у поэта Ивана Где-то. Он ему придает исключительно бандитский вид. Глядя на него, можно подумать, что он прошел переподготовку в «Коза Ностра».
   - Простите, однако я и есть Иван Где-то, - сказал он и стал лихорадочно припоминать, когда и при каких обстоятельствах мог встречаться с нею. Наверняка, какая-нибудь графоманка, сейчас еще скандал устроит.
   - Вы не Где-то, а Куда-то! - прошипела мегера, вытащила из сумки его последний сборник, нашла портрет, затем достала зеркало и поднесла ему под нос. - Полюбуйтесь, разница убедительная!
   Иван не хотел глядеть в зеркало из принципа, однако какая-то сила заставила сделать это, и он едва не задохнулся от возмущения: оттуда взирал на него тип с прозрачными альбиносьими бровями, со зрачками продолговатой горизонтальной формы и с бородкой точь-в-точь как у всесоюзного старосты - действительно козел!
   - Ну как? - спросила мегера...

У Вас недостаточно прав для комментирования