Глава двадцать седьмая

   - Иван Петрович, вставай, приехали, - расталкивала Варварек кемарившего под Пушкиным поэта. - Ты на свиданку явился или дрыхнуть? Я его ищу, ищу, а он под кепариком дрыхнет.
    - Как-то странно уснул, - сказал Иван недовольно, потянулся, потому что тело наполнилось ртутной тяжестью, взбодрился, насколько смог и стал рассказывать Варварьку только что виденный сон.
Варварек приехала на машине. Обычно она признавала за транспорт только такси - были у нее водилы, приезжавшие утром к дому и вечером к закрытию магазина. Теперь же она сама села за руль новенькой, еще пахнущей заводом «Лады», уверенно тронула с места, выбралась из толчеи крайних рядов, обложив попутно матом какого-то зазевавшегося очкарика на «Запорожце», и погнала машину в сторону Белорусского вокзала.
   - Куда едем? - спросил он.
   - На кладбище.
   - Оригинально.
   - Ничего оригинального: предок коньки откинул, зарывать надо. Матушка моя, Марфутка, с горя загремела в кардиологию - так и жди, дублетом окочурятся.
   - Тогда, Варварек, в таких случаях положено выражать... так ты от всей души... прими...
   - Приняла, приняла... Мускатным орешком загрызла, говорят, запах отшибает.
   - А что... как...- Иван Где-то вблизи смерти всегда терялся, заикался, на него, как на человека эмоционального, слишком круто воздействовала жуткая  тайна небытия.
   - Потел, - ответила Варварек. - Это одна бабка спрашивает другую: «А он, помирая, потел?» Та отвечает: «Ой, потел, ой как потел!» «Это очень хорошо, что потел». Мой тоже потел, практически чистым спиртом потел. Перекушал. Дал последний гудок и - туту...
    «Неужели женщине может быть к лицу цинизм? - размышлял Иван Петрович. - Идет же смазливой оторве мальчишеская стрижка, мужской головной убор, но цинизм... У Варварька он лихой и легкий, как приправа к хорошему блюду. А Варварек - блюдо роскошное... Все при ней - и щечки с нежнейшим беспорочным пушком, и носик симпатичный, и губки припухлые, зовущие, и все, что положено женщине, выдержано на высоком уровне, и умна, и сильна - почти до безобразия. Но - почти... Как держится, словно не у нее горе...»
   - Ну и выдержка у тебя, Варварек...
   - В каком смысле? - она нехотя взглянула на него.
   - Ты так спокойна, словно не отец... - Иван запнулся от затруднения подыскать наиболее деликатное слово.
   - Думаешь, я не умею сопли по макияжу размазывать? Давай остановлюсь, зареву, как «скорая помощь», начну прическу портить... А ты мне валерьянки накапывать будешь, нашатырчиком височки протирать и к носику подносить, чтобы я нюхала и приходила в себя. Такие номера буду откалывать: закачаешься! Это дело нехитрое, Ванечка, - произнесла его имя впротяжку, как бы говоря этим: что ты знаешь, дурачок... - Вот доказать хмырям с кладбища, что место куплено законно и что Степан Лапшин в свое время позаботился о семейном упокоении, желал бы полеживать рядом со своей родной матушкой, а потом и с женушкой, а потом и с любимой доченькой... Кстати, когда меня кокнут, похоронишь меня на том месте. Только на тебя и надежда, потому что ты честный и поэтому никогда не предашь. Другие и место на кладбище толкнут... Лады?
   - Дурацкий разговор...
   - Не скажи, Ванечка... Если женщина просит, а? Ты же не откажешь? А сейчас, Ванечка, я попрошу тебя ходить за мной, на один шаг сзади. И руки держи в карманах куртки - никто и сомневаться не станет, что, в случае чего, из двух стволов палить будешь. Только не делай глупое выражение лица - это у тебя от занятия поэзией, милый. Мужчина тоже должен быть загадочен, но лучше - свиреп, зол, бесстрашен, беспощаден, но не глуп! 
   Иван Петрович кладбищ не любил - его мозг отказывался признавать смерть и все связанное с нею естественным, представляя роковое событие, предшествующее похоронам, как некую случайность, неприятный эпизод, пусть и непоправимый, но никак не начало вечного покоя. Истоки заблуждения на тот счет, что вечно, а что временно, брали начало в детдомовском, искусственном воспитании, в прививаемой с детства вере в однонаправленное светлое будущее, которое никак не увязывалось с прекращением жизни. Не имел он и представления о родных могилах, о тех, кто дал ему жизнь. Где тот человек, который сунул его в свертке под дверь аптеки - не отсохли у него руки? Какая уж тут любовь к отеческим гробам...
Поэтому он не понимал чувств людей, приехавших в выходной с цветами и венками на Хохряковское кладбище, решивших посидеть у родных могил, погрустить возле них, посоветоваться с ушедшими, очиститься душой и мыслями - не мертвым нужно, а живым. Умом он еще допускал, что такое возможно, а душой, как-никак чувствительной душой поэта, но воспитанной на безоглядном оптимизме, - нет. 
Как только он выбрался из машины, его оглушили надрывные звуки оркестра - музыканты рвали медь, выкладывались, отрабатывая гонорар, и их старания казались фальшью, если угодно - святотатством и профессиональным лицемерием. Неужели никто из толпы, шевелящейся черным пятном, следовавшей за гробом какого-то, судя по обилию венков, большого начальника, этого не понимал? Жил грешно и умер смешно? И еще - фальшивые цветы, безнравственные в своей яркости, эти безвинные еловые ветки, пахнущие здесь тленом, не хвоей.
   Если бы в процессии два-три лозунга, почему-то подумалось Ивану Петровичу, два-три разноцветных воздушных шарика, то ее вполне можно было бы принять за праздничную демонстрацию. Сколько ни приглядывался он к людям, ни у кого на лице не было ни грусти, ни печали, ни скорби, не говоря уж о горе, а угадывалась почему-то служебная дисциплина, выполнение обязанностей, организованность и участие в важном мероприятии. Как нельзя кстати, он различил в толпе Аэроплана Леонидовича - при черно-красной повязке, свидетельствующей о его важной роли в этом событии. Нет, не удивился Иван Петрович, встретив старого знакомца здесь.
А памятники - камень и металл в самых причудливых сочетаниях, предназначенные для борьбы со временем и вечностью: оказывается, после нас вовсе не потоп?! Соревнование оставшихся в живых или состязание мертвецов? И после смерти - не равенство и не братство? О, как был прав Лев Толстой, запретивший на своей могиле ставить какой-нибудь памятник - холмик и все.
   Варварек, как змейка, умело лавируя в толпе, втиснулась в контору, и, не обращая никакого внимания на отнюдь не радостные возражения присутствующих, решительно внедрилась в пространство нужного кабинета. Иван Петрович едва догнал ее, запыхавшись, остановился позади, как и договаривались. Неприступный начальник, то ли директор кладбища, то ли председатель загробного малого предприятия, одетый соответственно с местом исполнения обязанностей в черную рубаху с множеством молний, расположенных вкривь и вкось, судя по всему, имел обыкновение разговаривать с просителями под углом в сорок пять градусов, а попросту говоря - отворотя морду. Он тоже был из хозяев жизни, правда, в конечном ее значении, от него зависели и мертвые, и живые - власть над ними придавала ему особую вальяжность и как бы  возвышала его над всем миром.
   - Я - Варвара Лапшина, - резко произнесла Варварек, и от ее голоса звякнули стекла в окнах.
   Хозяин жизни и смерти вздрогнул, повернул гладкое и ровное лицо к ней, улыбнулся, предложил стул, взглядом показал на Ивана Петровича: гражданин, быть может, лишний?
   - Мой человек, - объяснила Варварек, брезгливо села на неприглядный, темный от времени стул и заложила ногу за ногу.
   - Есть люди, которые бы откупили ваш участок, - сказал хозяин, не отворачиваясь от посетительницы по причине заинтересованности в важном деле. 
   - Не подходит, - ответила Варварек.
   - За хорошие деньги.
   - Мне деньги не нужны.
   Председатель загробного кооператива вздохнул недовольно, предложил Варварьку дорогую сигарету, приглашая как бы тем самым к неспешному разговору, осмысливанию ситуации, поиску решения. Она от сигареты отказалась, тогда он протянул пачку Ивану Петровичу, вербуя его обходительностью в свои потенциальные сторонники, однако поэт предавать даму не стал.
   - Совсем не курю, - без намека на какое-то расположение к хозяину кабинета сказал он.
   Председатель жизни и смерти еще раз вздохнул, повыразительней, чем первый раз, и уже с едва сдерживаемым раздражением: им добра желают, а они - свое!
   - А вы знаете, кто вас просит? - никогда в жизни Иван Где-то не слышал слов, произнесенных с более мощным подтекстом, чем эти.
   - Знаем, - ответ Варварька не был перенасыщен так значением, как вопрос, поэтому председатель решил уточнить:
   - Предполагаете, что знаете, или знаете точно?
   - Знаю точно. А вы знаете, кто я?
   - Мы с вами недостаточно знакомы, - собеседник опустил взгляд на свои любимые сорок пять градусов вниз, вероятно, от смущения.
   - Я - Варвара Лапшина.
   Варварек снова представилась, придала своим выходным данным тоже какое-то особое значение, и Ивану Петровичу казалось, что они обмениваются не мыслями, а перебрасываются лишь им понятными, да и то нельзя сказать с полной уверенностью, символами. Он решительно не понимал, что еще означает “Варвара Лапшина”, кроме того, что он знал. Тем не менее, на собеседника это, наконец-то, произвело впечатление - черты лица у него смягчились в сторону почтительности. «Будь я на его месте, - подумал Иван Петрович, - то заявление: «Я - Варвара Лапшина» оставил бы без последствий. Разве что украсил бы его банальным «очень приятно».
   Между тем Варварек взяла инициативу в свои руки: раскрыла сумочку, вынула пачку денег и бросила небрежно на стол, сказав, что могила должна быть выкопана завтра к двенадцати дня. И сказано это было таким тоном, что можно было подумать: во власти Варварька сделать заказ и к двенадцати ночи, и председатель должен, безусловно, оценить то, что она решила хоронить все-таки днем, а не ночью. Тон ее немного смутил его, но выучка была выучкой - пачку он мгновенно, как в детстве сачком ловил бабочек, накрыл массивной подставкой для календаря, на которой соцреализм пристроил двух энтузиастов народного хозяйства: героя-шахтера с огромным отбойным молотком и героиню-колхозницу с поэтическим снопом.
    Председатель, держа подставку двумя руками, притих, как налим, который заглотнул пищу и затаился, чтобы не привлекать своей активностью более сильных хищников. Затем тихонько подвинул подставку на место, и в определенной точке, как показалось Ивану Петровичу, пачка явно провалилась во внутренности стола - донесся еле слышный мягкий удар где-то внизу. Как человек в прошлом технический, он легко представил лючок на пружинке, который открывался простым нажатием отбойного молотка.
   - Но это не исключает продолжения нашего...
   - Исключает.
   Варварек встала и направилась к выходу. Председатель из уважения к даме вышел из-за стола, спросил, не надо ли провожать их к месту, но она и здесь не позволила поставить себя в какое-либо зависимое положение - они сами хорошо знают.
   Большого начальника, судя по всему, уже закопали - навстречу им шли чиновные массы с явными признаками облегчения на лице. Многие из них, можно подумать, возвращались с обычного мероприятия, скажем, с субботника по уборке мусора - улыбались, громко разговаривали, а то и посмеивались. Люди есть люди? Не все примеряют свою судьбу к тому, кого только что погребли, живое - живым? А ведь непроходимой границы между ними нет, непроходимая она лишь оттуда, а туда - пожалуйста. Жизнь в этом смысле - полупроводник. Шаг или вздох - и ты во власти совершенно непостижимого для ума и чувства закона, такого же непостижимого, как бесконечность мироздания. Смерть - ведь бесконечна, а жизнь конечна - всего лишь цепочка эпизодов в непостижимой бесконечности. Боже, почему не наоборот? Не потому ли твои служители выдумали загробный мир, чтобы приукрасить все мироздание и сделали смерть лишь эпизодом в бесконечной жизни? Вот уж поистине ложь во спасение... А если это не ложь, а истина? И если на этом свете все наоборот, то на том, есть надежда, все устроено правильно?
   Вернул поэта от размышлений к реальности какой-то темный малый, предлагавший купить букетик ромашек всего за десять рублей, чтобы возложить его на могилу великого человека. Он так нагло улыбался, так обыденно говорил о великом человеке, словно великих людей в нашем Отечестве пруд пруди, прямо-таки серийное производство, что Иван Петрович заподозрил в нем автора, своеобразного кладбищенского графомана, выжимающего из глины погоста мумие поэзии. Быть может, он принадлежал к гробокопателям, по ночам кропал стихи или прозу, а теперь находился в отгуле и подрабатывал на цветах?
   - Возьми, ну возьми... - хватал малый его за рукав. - Всего - червонец!
   - Червонец - это два пузыря. Ты их пятый раз продаешь.
   - Какой пятый - они свежие!
   - Отвали.
   Малый поотстал, Варварек одобрительно усмехнулась, а Иван Где-то вдруг громко сказал:
   - ... и никто не узнает, где могилка моя...
   Варварек на этот раз взглянула не так одобрительно, взяла под руку и остановилась возле скромной железной ограды из арматурных прутков, выкрашенных в серо-зеленый цвет. Она замыкала собой пространство в десяток квадратных метров, своего рода  плац для вечного строя родных Варварька - на правом фланге под серой гранитной плитой заняла свое место ее бабка.
   С одной стороны прутки были покорежены: на участок рядом загоняли бульдозер или кран, зацепили. Сразу за местом упокоения бабки начиналась площадь с дорожками из розовой мраморной крошки, которые лучами сходились к огромному квадрату из темно-серого гранита, в центре которого возвышалась усыпальница из красного камня, обвешанная черными каменными венками печали. На фасаде мавзолея сверкал полированной бронзой, а может, и золотом, барельеф, изображающий голову мужчины с огромным мясистым подбородком. Видимо, автор увековечил здесь жевательный процесс. Внизу, в чугунной решетке, билось пламя вечного огня, рядом с ним лежали скромные букетики ромашек. За усыпальницей мелькал наглый  - --      - Кто здесь похоронен? - поинтересовался Иван Петрович.
   - Крестный отец одной мафии, - ответила Варварек, улыбнувшись куда загадочней Джоконды, и пошла к выходу.
   Иван Петрович шел позади и мрачно молчал. Что и говорить, иногда полезно литератору окунуться в жизнь, увидеть интересы в голом виде, швы, по которым она сшита. Есть о чем подумать после встречи с хозяином загробья, героем-шахтером и героиней-колхозницей, роль которой так и осталась невыясненной. Но - мавзолей и вечный огонь в честь усопшего мафиози?!
   Об этом он не был в состоянии думать. Был потрясен увиденным. В душе вздыбились противоречивые чувства, в ней сместилось что-то очень важное, словно разрушительные силы разорвали фундамент, и тот, развалившись на части, поплыл по скользкой, липкой и холодной глине. И стало рушиться в беспорядке то, что стояло на фундаменте. Такого поистине сокрушительного обвала в своей душе Иван Петрович не ожидал - должно быть, поездка на Хохряковское добавила энергии разрушительному процессу, пересилила сопротивление переменам, стремление к покою. Ему казалось, что он слышал, какой грохот стоял внутри него, живо представлял, какая пыль поднималась, когда несокрушимые понятия о морали, которые по части бессмертия могли сравниться с египетскими пирамидами, оказались всего лишь придуманными и фантастическими, как замки из песка. Мавзолей для бандюги - вот во имя чего вся эта перестройщина!?
   - Сколько тебе платят за строку?
   - Ты решила оставить... (с трудом удержался от слова «спекуляцию») торговать сапогами и писать стихи? - не без желчи спросил он в свою очередь.
    - Нормальная женщина ни за что не станет писать стихи. Ей просто некогда. Я причисляю себя к нормальным, поэтому и не знаю, сколько тебе платят, скажем, за четыре строки...
   - Рублей десять... Если напечатают в книге или в журнале. За отдельное четверостишие - тридцатник.
   - Всего-то??! А я думала... Тогда ты можешь подзаработать: напиши эпитафию Степану Лапшину, а? Плачу по сто рублей за строку. Я их потом в бронзе отолью. У тебя что-то похожее имеется, подправить немного и - в бронзе напечатаешься.
   Варварек правой рукой нашарила в сумке давнюю его книжку, и поэт, воспитанный в безразличии к драгметаллам и драгкамням, обратил все же внимание на массивный брильянт, торчащий на безымянном пальце Варварька. Не обратить было сложно - брильянт пускал во все направления сверкающие лучи, а когда рука Варварька попала на солнечный свет, то камень заискрил как вольтова дуга, разве что не шипел и не трещал. Ему показалось, что он этот камень совсем недавно видел, но где и когда? Потом он взглянул на сумку - точно такая же была у мегеры, которая приснилась ему возле памятника Пушкину, и джинсы-варенки, батник точь-в-точь, лишь не было в глубине зрачков Варварька полыхания зловещего изумрудного огня... Вот-вот, из-за огня в зрачках он и не обратил внимания на брильянт, как бы мазнул по нему краем сознания, поскольку оно было занято возмущением от услышанного «козел».
   ... Пусть она остановит, а он выйдет... Пусть остановит... Пусть... Было душно, не хватало воздуха. Варварек остановила машину - с большой обидой во взоре. Чего мне, думал поэт, с разрушенной душой, теперь бояться? Ничего не страшно, но очень противно. Вчерашнее закончилось, а каким быть сегодня, каким завтра? Ка-ки-и-им? 
   Ему захотелось заплакать как маленькому и тут же почудилось, что душа у него закричала, и эхо от крика покатилось по Вселенной...
- Ты обиделся, да? Обиделся, Ваня? Так напиши заново. Вань, я тебе за новые по сто пятьдесят заплачу, а? Ну, по двести?.. - Варварек ехала рядом с ним, в голосе у нее позванивали слезы. Все-таки баба, но было ощущение, что она уже далеко от него, находится в другой Галактике.

У Вас недостаточно прав для комментирования