2.

Женившись, Панюшкин несколько лет прокладывал знаменитые газопроводы, а Светлана Павловна уехала в Москву, жила в комнате, доставшейся ей от бабушки, рожала новое поколение Панюшкиных. Первой появилась Леночка, впрочем, так они хотели, через год родился Паша. Комнатенка была маленькая, в центре, погулять с детьми, в сущности, негде, и поэтому Панюшкин настаивал, чтобы Светлана Павловна пожила с детьми год-два в деревне, пока не построят кооперативный дом на Юго-Западе. Был ли тайный умысел у Панюшкина: понравится Светлане Павловне в деревне - и, кто знает, останутся они там жить? Был, но самую малость, в качестве варианта, притом маловероятного - Панюшкин в ту пору об этом особенно не задумывался. Подумывал, прикидывал, но всерьез, до боли и смятения в душе не задумывался.

Светлана Павловна с большим трудом выдерживала в деревне один-два летних месяца и возвращалась в свой почтовый ящик - так он прозвал ее узкую и длинную комнату с одним окном, выходившим на зеленую ото мха стену древнего кирпичного дома. Не жилье, а всего лишь адрес.

- Дочка, не обидела я тебя, старая дура, неосторожным словом? - допытывалась мать Панюшкина, глядя на сборы невестки.

- Нет, мама, все нормально, спасибо, - отвечала Светлана Павловна.- Мне в Москву надо: вдруг с кооперативом что-нибудь не так. Игнат часто в командировках в Москве бывает, иногда вообще прилетает на выходные. Сюда же ему далеко...

- А-а,- понимающе принимала объяснения мать, на самом же деле не могла дознаться, почему все-таки Светлане Павловне не нравится здесь,- и лес, и луг, и озеро, тишина и покой. Корову, правда, продала, но две козы купила для внуков, и сад свой, все свеженькое, и отношение к невестке как к родной дочери, и щечки у внуков порозовели, налились дети здоровьем, тьфу-тьфу, чтоб не сглазить, ан-нет - в Москву да в Москву.

А что в той Москве? Народу - видимо-невидимо, а комнатенка маленькая, мыслимо ли всю эту силищу людей в хорошие квартиры расселить? И молоко, говорят, порошковое, оно и молоком не пахнет, опять же - где взять парного молока для всего этого народища? И яйца там не куриные, а какие-то фабричные, поэтому и рыбой пахнут, будто не курица, а селедка их снесла... И в деревне невестку любили, все называли с первого дня Светланой Павловной.

Еще бы, доктор, да какой - если кому занеможется, сразу к ней бегут. Она никому не отказывала, внимательно выслушивала каждого, в ночь-полночь шла к больному, а Тимофею, который ездил на телеге всю жизнь задом наперед и на бригадирстве все нутро себе сжег, непременно привозила или высылала индийское лекарство.

«Привезла мне фестиваль, Светлана Павловна?» - Тимофей первым появлялся, когда она приезжала сюда.

«Лекарство называется фестал, Тимофей Кондратьевич», - терпеливо объясняла она и вручала заветную коробочку.

«Пью-пью, а не запомню, фестиваль он или фискал, главное - сильно помогает», - выкаблучивался Тимофей…

Дошла молва о кицевской докторше до центральной усадьбы, до самого председателя колхоза Вениамина Кувшинова, приехал он приглашать Светлану Павловну на работу. С ключами от нового дома со всеми удобствами.

- Соглашайтесь, Светлана Павловна, не пожалеете, - уговаривал Вениамин.- Только одно слово: да - и ключи ваши. Больницу на пятьдесят коек строим.

3ашлосъ сердце у матери, затаила она дыхание: а вдруг согласится невестка, Игнат домой вернется? Но Светлана Павловна взъерошилась вся:

- Вы всех так ключами от новых домов одариваете или только меня решили купить?

- Не покупаю, а обеспечиваю материальной базой свое предложение. Нам нужен такой врач, как вы, а у вас в Москве нет квартиры. Ждете кооперативную не один год, может, не один еще придется ждать, а тут готовый дом - кухня пятнадцать метров, три комнаты, ванна, извините, теплый туалет, вы же к теплым в Москве привыкли, сарай, погреб.

- Нет, все это слишком неожиданно. Надо подумать, с мужем посоветоваться.

- А что тут советоваться? Дадим телеграмму, пусть приезжает. Я с Игнатом в одном классе учился. Знаю, рад будет.

- Нет, я завтра уезжаю в Москву.

- Только что обещали подумать, Светлана Павловна, а говорите - нет! Эх, - хлопнул себя председатель по ноге, - какого дурака свалял! Надо было сперва показать дом, вот увидели бы - другой разговор пошел бы! Может, все-таки съездим и посмотрим? '

- Большое спасибо, но я не стану смотреть.

- Какая же вы несговорчивая, Светлана Павловна! И как Игнат сумел уговорить замуж за него выйти, а? - пошел в обход Вениамин.

- А вот сумел, - улыбнулась Светлана Павловна.

- Тогда так: вы работаете и живете в этом доме, пока не получите квартиру в Москве. Вся мебель - за счет колхоза. Согласны?

- Ни в коем случае! - засмеялась Светлана Павловна.- Какой же вы хитрец, Кувшинов! Значит, я должна буду делать из вашей кирпичной, блочной или еще какой-то там коробки настоящую больницу, разумеется, попутно лечить людей, а потом, пережив самое сложное время - становление больницы, уехать в Москву? Или вы про себя думаете: привыкнет, стерпится, слюбится да и останется? Ищите удачу в другом месте, председатель.

- Вот такой главный врач нам и нужен. Хотелось иметь из своих людей. Вы - наша, Светлана Павловна, раз уж вышли за Игната замуж. Но пожалеете, вот увидите, пожалеете. Что ж, на нет и суда нет. А может, все-таки подумаете и согласитесь, а? Короче говоря, ключи от коттеджа месяц ношу в кармане. И мое предложение остается в силе тоже месяц. Подумайте, Светлана Павловна, и соглашайтесь, пожалуйста...

3

Мать и Светлана Павловна рассказали Панюшкину о приезде Вениамина Кувшинова. Один и тот же разговор, а передали по-разному. Мать - с сожалением, ей, видать по всему, не придется пожить с детьми и внуками, а Светлана Павловна объяснила свой решительный отказ красным дипломом, полученным в институте, надеждами своих учителей, которые предстояло еще оправдать и, конечно, не в сельской больнице.

В то время Панюшкин, а это было всего три года назад, остался равнодушным к предложению Вениамина Кувшинова, правда, обмолвился как-то в разговоре с Шуруповым, дескать, приезжал в Кицевку наш школьный корешок, сказал, в сущности, просто так, для обмена не всегда обязательной информацией, которой снабжают нередко друг друга близкие люди. Васька хмыкнул, ничего не сказал, но хмыкнул иронично, свысока - Василий Николаевич после защиты диссертации премного прибавил в цинизме.

Посягательство Кувшинова на их городское житье вскоре забыли, не до воспоминаний было, когда единственной реальностью для Панюшкина стал газопровод, который надлежало сдать в срок, даже семья для него существовала как бы условно. На последних десятках километров трассы, когда пришлось особенно туго, Светлана Павловна забросала телеграммами с просьбой приехать, посоветоваться, помочь управиться с новой квартирой.

Панюшкину так и не удалось выкроить два-три дня, не потому, что личные интересы у него полностью были раздавлены общественными, нет, оставить бригаду в то время было равносильно дезертирству, а ему хотелось оставить у ребят добрую память о себе. Шли последние километры, когда Светлана Павловна, возненавидев, должно быть, его бродяжничество, предписала телеграфом незамедлительно прибыть на Юго-Запад, на место пожизненной отныне его стоянки. Он ослушался, тянул время, не ожидая для себя ничего приятного, хотя послания Светланы Павловны приобрели ярко выраженную ультимативную масть. Потом телеграммы прекратились, Панюшкин почувствовал ледяное дыхание нависшей над их семьей грозы, судя по всему, с крупным градом, поеживался, но дело довел до конца и только тогда вернулся домой по новому адресу, с орденом и трудовой книжкой в чемодане.

Над его головой давным-давно ясное небо, вовсю сияло солнце - Светлана Павловна плюнула на все и управилась сама. Нет, все-таки умела она хранить семейное тепло, и дружбу, и нежность... Более того, Панюшкин и не подозревал, какая у него шикарная квартира. Оказывается, Светлана Павловна заранее все продумала, расписала все до мелочей, приезд Панюшкина ей был нужен, как она выразилась, лишь для того, чтобы формальный глава семьи утвердил ее планы, не больше, от него все равно никакого толку... Но в своем закоренелом бродяжничестве он совсем одичал, не смог понять, что современной женщине от мужчины нужно лишь доброе слово, остальное же она способна сделать сама.

Светлана Павловна, разумеется, переклеила обои, заставила строителей поменять пол в прихожей и гостиной. Отциклевала и покрыла лаком паркет, обшила кухню деревом, поменяла все двери и дверцы, побелила заново окна. Раздобыла голубой унитаз и раковины, сделала по заказу стенку в прихожей, наконец, обставила квартиру новой мебелью - ни одной деревяшки из старой не взяла. Она действительно все предусмотрела, вплоть до новых тапочек для Панюшкина, и он, боязливо ступая в них по квартире и слушая взволнованную жену, вдруг почувствовал себя не то что не в своей тарелке, а в немалой степени стеснительно - такое чувство он испытывал не однажды в отделах кадров. Сверкала свежим деревом кухня, сияла в гостиной латунь на темно-вишневом французском гарнитуре, бездонной была мягкость кресел и пуфов, розовый шатер в спальне, который велено было называть альковом, - все это настораживало и смущало, было слишком контрастно с ассортиментом жилья, где обретался Панюшкин долгие годы.

- Живут же люди! - воскликнул он, вспомнив свои общежития, балки и вагончики, не осознав еще до конца, что он отныне входит в число этих людей, имеет к блеску и сиянию новой квартиры самое прямое касательство.

- Тебе нравится? - заглянула сбоку Светлана Павловна ему в лицо, рассчитывая на похвалу.

- Годится, - ответил он, как обычно говорил в бригаде, но по глазам жены догадался, что здесь этого мало, и добавил: - Молодец, тебе пришлось столько повозиться...

- Еще бы! - развивала свой успех Светлана Павловна. - И муж, кажется, есть, а все сама. Деньги не десятками шли, сотнями, тысячами! Черт с ними, решила, надоело жить в почтовом ящике. В общем, и шубу песцовую продала... Все равно она мне тесновата, а пока Леночка подрастет - моль съест. Живем один раз, надоело и тебе по казенным углам ютиться. Правильно?

- Годится, - ответил Панюшкин.

4

Человеческая жизнь, судьба, как и все на белом свете, устроена кругами, она как бухта кабеля - откуда ушел, туда со временем, только на виток выше или на виток в сторону, если не вернешься, то во всяком случае будешь стремиться, - так размышлял Панюшкин за рычагами японского бульдозера, роя котлован под новый дом на юго-западной окраине Москвы. Вообще после окончательного возвращения, вернее, водворения в лоно семьи Панюшкин ударился в раздумья и не мог лишь толком разобраться, беда это или просто возрастное, - их столько, оказывается, накопилось за сорок лет, словно раньше жил и ни о чем по-настоящему не задумывался, откладывая многое на потом... Он всю жизнь работал вместе с молодежью, привык к молодому размаху и беспечному взгляду на мир, еще бы - все впереди. Так считали ребята в его бригаде, им на круг было по двадцать два, от силы двадцать три, а ведь он в их окружении разменял пятый десяток, был старше вдвое доброй половины бригады, но как-то не замечал этого. Между тем жизнь у него, если на нее смотреть с внешней стороны, вроде бы наладилась. С работой повезло: в ближайшей конторе по части механизации после того, как он показал трудовую книжку, воскликнули «Ого!». Затем поинтересовались, знаком ли он с японскими бульдозерами.

- На «ты», - ответил он и получил новую машину. И дома все находилось в пределах нормы: дети не болели, Светлана Павловна наконец-то вздохнула, решилась все-таки приступить к оправданию надежд учителей, засела за диссертацию. Жить бы Игнату да радоваться, так нет же, не попадал он в ритм размеренного домашнего житья-бытья.

У жены давно сложился свой круг (опять круг!) друзей и приятелей, которыми она дорожила, но свести поближе с ними Панюшкина не спешила - он увидел многих из них на новоселье. Люди как люди, веселые, но какие-то не свои. Светлана Павловна подготовилась к новоселью, представила квартиру во всем блеске, и гости напоминали Панюшкину не то госкомиссию по приемке объекта, не то группу народного контроля - интересовались буквально всем, где и как она достала, сколько платила и сколько переплатила. Светлана Павловна соловьем разливалась, получала за обстоятельные ответы комплименты. Это был большой праздник ее души. Наверно, подумал Панюшкин, у этих людей шло ожесточенное соревнование на тот счет, у кого квартира лучше, шикарнее, и супруга немало, видать, выстрадала, пока, наконец-то, смогла им доказать, что и она не лыком шита.

Приглядываясь к ним и прислушиваясь к разговорам, Панюшкин поставил перед собой ерундовый на первый взгляд и весьма непростой, если разобраться, вопрос: кто же они - люди как люди или «каклюди»? В бригаде нецензурная брань категорически запрещалась: употребление крепких выражений, как и крепких напитков, жестоко каралось - сто рублей за нарушение запрета. Лишь Панюшкин как бригадир имел лимит на три выражения и на одну бутылку в месяц для использования в чрезвычайных обстоятельствах, главным образом для внешних сношений. Это стимулировало у ребят своего рода самогонное словотворчество - родилось множество слов-заменителей, в том числе «каклюди», «каклюдь» и так далее и тому подобное. Так вот, дорогие гости хорошо знали какого-то Витальку Переглядова, который оттягивал повторную операцию безнадежно больного старика, намекая родственникам, что оперирование стоит пятьсот рублей, родственники намеков не понимали, а Виталька тянул и тянул резину. Потом родственники намек поняли, дали гонорар, правда, с ведома прокуратуры, а старик, паршивец, вдобавок взял да и сыграл в жмурку, как выразилась одна приглашенная дама, со смехом... Виталька совсем обнаглел, зарвался, потерял всякое чувство меры - таким жестоким был приговор гостей бедолаге Переглядову. Так люди они или « каклюди»?

Институтские подруги подарили Светлане Павловне телефонную трубку-аппарат, хэндфон, с электронным набором и памятью, с режимом повышенной слышимости, позволяющей, скажем, готовить ужин и болтать с подружкой. Заползло в душу Панюшкина сомнение насчет жены, нехорошее сомнение, но Светлана Павловна, убирая посуду после новоселья, дала такую уничтожающую характеристику почти каждому из гостей, что сомнение не приобрело форму прямого вопроса. Приглашать в свой дом людей, вернее, «каклюдей», которых не уважаешь и даже презираешь, это было недоступным для понимания Панюшкина. Не вела ли Светлана Павловна вдохновенно свою какую-то игру, не возвращала ли она дорогим гостям застаревший должок?

- Не расстраивайся, Панюшка, - позвонила на следующий день после новоселья Валя, жена Шурупова. Когда черт выстраивает супружеские пары, то он нарочно путает. Василий Николаевич и Светлана Павловна были бы отличной парой. Но и у тебя с нею все будет хорошо - как жена она с гениальными задатками, только ей образование мешает; надо чем-то жертвовать ради семьи, и она будет жертвовать, а пока не готова к этому. Не дави ей на психику. Мой Шурупов ночь из-за французского гарнитура не спал. Не заметил, как он расстроился вчера? Не обратил даже внимания на него? Это на тебя похоже, Панюшка, дорогой ты мой... Да, о черте. Если бы он ошибся, мы были парой ничего, на троечку, так себе, но по душе, по душе на четверку вытянули бы. Не расстраивайся, Панюшка, все равно ничего не изменишь...

Была ли Валя права? В определенной степени - да, по верхнему, так сказать, слою, который лишь слепой способен увидеть, а глубже, в окрестностях истины, - вряд ли, потому что Панюшкин не знал свою жену, как следовало бы узнать за семь лет супружеской жизни, пусть и прожитой врозь. Он маялся ощущением, что попал на окраину чужой жизни, в которую не вписался, более того, сомневался, сможет ли когда-нибудь по-настоящему вписаться, привыкнуть или приноровиться. Домашнее спокойствие и размеренность казались ему порой напряженными, а уют зыбким, ненадежным, хотя все шло нормально. Раньше он жил большим, настоящим дедом, теперь же работа на японском бульдозере по три-четыре часа чистого времени за смену представлялась ему не чем иным, как бездельем, он даже зарплату получал не без внутреннего смущения - платили-то ему за восемь полных часов работы.

В новом положении у Панюшкина таким большим делом могли стать только дети - шестилетняя Лена в первые дни называла его исключительно дядей, не говоря уж о пятилетнем Паше. Как отец Панюшкин раньше был совсем никудышный, в последний раз семь месяцев подряд не показывался дома. Детям не хватало семейного тепла - они с ясельного возраста были на пятидневке и дома вели себя тихо, как в гостях. Ну что ж, подумал Панюшкин, чувствуя вину перед детьми, вместе будет теплее, и каждый день вначале шестого забирал их из сада. И детская комната, вообще вся квартира зазвенела ребячьими голосами, втроем они поднимали такой шум и возню, что Светлане Павловне приходилось их успокаивать.

- Давно бы так,- сказала она однажды с нежностью и удовлетворением. - Как мне приятно, когда дети играют и дружат с тобой! Вот если бы при этом порядка было побольше...

И чмокнула Панюшкина в щеку. И глаза у нее при этом влажно заблестели. До чего же сложный человек - Светлана Павловна!

5

На Юго-Западе столицы, возле пустыря на месте бывшей деревни строители завершали очередной шестнадцатиэтажный дом, торопились сдать его к первомайским праздникам. Панюшкин получил задание: стереть с лица земли, в буквальном смысле слова, остатки деревни. Место превратили в свалку, старые вишенники и малинники, островки яблоневых садов были усеяны кучами строительного, промышленного, торгового, бытового и, Бог весть, какого мусора. Были здесь многокубовые надолбы из асфальта и коржи из бетона - водители мчались сюда освобождаться от коварного груза. Никаких построек здесь не осталось, лишь в глубине пустыря виднелась хибарка из ящиков и щитов: видимо, кого-то из бывших обитателей деревни потянуло на старое подворье, и он соорудил между двумя яблонями некое подобие дачи.

Перед тем как приступить к стиранию, Панюшкин обошел свалку - его предупредили, что в кустах немало бетонированных подвалов и погребов, и если в них угодить, то даже его бульдозеру не выбраться. И еще - эти катакомбы кишели крысами, здесь обитали деревенские собаки, то ли брошенные хозяевами, то ли сбежавшие из городских квартир на прежнее, вольное житье. Собаки днем куда-то исчезали в поисках пищи, а на ночь сбегались сюда и, что было удивительно и трогательно, по-прежнему бдительно охраняли территорию деревни. Как-то Панюшкин, поздно закончив работу, шел мимо пустыря - из зарослей прошлогодней сухой лебеды выбежало десятка полтора разномастных дворняг, дружно облаяли его, для острастки, но не напали. Возглавлял стаю старый рыжий пес с огромной мудрой мордой и торчащими короткими ушами - в его родословной, если бы это представлялось возможным, можно было бы найти породистых предков. Вожак сидел на глиняном взгорке, обвив пушистым хвостом лапы, внимательно смотрел на пришельца и дрожащими рябыми ноздрями шумно втягивал воздух, исследуя запахи незнакомого человека. Дворняги, захлебываясь лаем, оглядывались на величественного вожака, должно быть, испрашивали разрешения пустить в ход зубы. Но тот сидел неподвижно, а затем поднялся, медленно, с достоинством, ушел в глубь пустыря, за ним побежали и его подопечные.

Панюшкин приметил, где находятся опасные ямы, прикинул маршруты проходов и приступил к работе. Он въезжал на бетонные коржи, разворачивался на них, обламывая края, чтобы затем по частям смешать их с рыжей липкой глиной. Бетон был неплохой, не очень-то ломался, к тому же коржи снизу еще не оттаяли, гусеницы вгрызались в землю, быстро доходили до промерзшей глины и. скользили, по ней, как по стеклу. Панюшкин обкапывал со всех сторон асфальтные и бетонные обелиски бесхозяйственности и сталкивал их в заранее подготовленные ложа.

С кучами мусора, зарослями, старыми дуплистыми яблонями было попроще - бульдозер срезал их, ломал, крошил, перемешивал с глиной. А ведь здесь жили люди, рождались, росли, влюблялись, ссорились и дружили, отсюда уходили на войну и лишь немногие из ушедших вернулись, здесь старые матери ждали погибших сыновей, короче говоря, была своя жизнь. И хорошо, подумал Панюшкин, что ему не пришлось видеть, как отсюда люди перевозили свою жизнь в другие места - если бы видел, наверняка не смог бы крушить последние приметы, знаки[ чужих судеб. Может найтись такой же Панюшкин, на таком же японском бульдозере, и для его Кицевки, неперспективной, полузаброшенной деревеньки, но все равно родной - воспоминание обожгло ему душу, и он, когда добрался до хижины из ящиков меж двумя яблонями, решил их оставить. Надо было подчистить рядом кучи глины и мусора, и тут примчались собаки, подняли лай и душераздирающий вой. Особенно неистовствовал вожак - бульдозер толкал гору грунта, а тот, рискуя быть раздавленным и погребенным, взбирался на ее вершину, и Панюшкин побаивался, как бы разъяренный пес с налитыми кровью глазами, с пеной, пузырившейся вокруг пасти, не прыгнул на капот. Когда он сдавал назад, вожак преследовал бульдозер, пытался, бешеный, укусить лопату сбоку. Остальные собаки, увидев отступающее чудовище, клубками бросались к гусеницам.

«Молодцы, ох молодцы», - думал Панюшкин, тронутый преданностью дворняг своему дому, долгу, родному месту. И потеплело у него на душе, а уж эта теплота вытеснила остатки сомнения на тот счет - трогать или не трогать последние яблони. Не устоять островку прежней жизни среди вздыбленной рыжей глины, торчащих фундаментных свай, крупнопанельных коробок, поднимающихся до положенного шестнадцатого этажа. Нет, не устоять ему, но пусть старые яблони останутся, может, через месяц они зацветут, и к ним, заневестившимся, в последний раз прилетят пчелы. Господи, подумал Игнат Панюшкин, сколько же лет я не стоял под цветущей яблоней, не дышал на полную грудь ее ароматом, не слышал, как в облитых белым кипением ветвях гудят пчелы?

Под победный лай дворняг он отогнал бульдозер к вагончику, где размещалась раздевалка, и, хотя подошло время обеда, есть ему совсем не хотелось. Он заглушил двигатель и побрел к лесу - за оврагом тот брался первой весенней зеленью, оттуда пахло горьковатостью лопающихся почек, свежестью пробуждающейся земли.

Через курганы разрытой глины туда вела разгвазданная десятками ног тропинка - было удивительно, что людей не останавливала грязь. По дну оврага, в космах прошлогодней осоки, струилась речушка, поросшая вербняком в белых пушистых шариках, на противоположном берегу, полого спускавшемся к воде, были огороды.

Вдоль речушки люди разбили участки по две-три сотки, огородили кольями, железными трубами, кусками досок, протянули между ними веревки, шпагат, оцинкованную кабельную обмотку, проволоку, полиэтиленовую ленту, провода разных сечений и расцветок - короче говоря, везде и во всем подручный материал. В воскресенье, судя по вскопанной местами целине, здесь кипела работа, а сегодня ковырялась в земле лишь пожилая пара да живописный парень-бородач в джинсовом костюме и резиновых болотных сапогах с отвернутыми голенищами.

Навстречу, из лесу, по дороге шла молодая женщина с авоськой, в которой была полная трехлитровая банка, закрытая полиэтиленовой крышкой. Впереди белел березняк, и Панюшкин подумал, что в банке березовый сок, но, когда женщина подошла ближе, вспомнил, как несколько дней назад в раздевалке строители говорили о роднике, - в банке, вне всякого сомнения, была ключевая вода.

Можно было спросить у женщины, как туда пройти, но Панюшкин молча разминулся с нею: спросишь, а она еще подумает черт знает что. Дорога вновь вывела к ручью, на этот раз чистому и прозрачному, Панюшкин перешел его по шатким доскам, поднялся наискось наверх, к посадкам липы, и пошел вдоль оврага, надеясь, что тропа с четкими отпечатками модных луноходов незнакомки непременно выведет к роднику.

Вскоре он увидел на дне оврага старика в светло-серой штормовке с бидоном в руках и спустился по крутым, разбитым и скользким ступенькам, выдолбленным когда-то в глине, едва удержался на ногах, схватившись в последний момент за сухую прошлогоднюю пижму, и если бы куст пижмы не помог - купаться бы Панюшкину в ручье.

Старик по-доброму улыбался, глядя на Игнатовы попытки избежать купания в студеной воде, затем, когда тот удачно спустился вниз, показал ему дорожку в противоположной, южной стороне и, набрав пятилитровый бидон, сел на валун отдохнуть.

- Вкусна водица, а? Иль хлорки не хватает? - спросил старик, когда Панюшкин снял белую эмалированную кружку со столбика, подставил под струйку, выбегающую из-под деревянной крышки, прикрывающей позеленевшее асбестоцементное кольцо, и с жаждой, большими глотками опорожнил ее.

- Хлорки не хватает, - отшутился он.

- А водица живая. Неделю стоит - и свежая. Каждый день почти хожу из Очакова, пьем чай со старухой и первое готовим только из нее. Зубы остатние даже побелели... В позапрошлом году с соседом прибрали здесь, а ныне у меня сил никаких, соседа - вообще нет. Восемьдесят четвертый годок с крещенья пошел, ровесником века называюсь. И что сюда, что отсюда - все с пересидками. У меня здесь и лопата вон в осоке припрятана, может, прокопаешь канавку? Вишь, сколько грязищи намесили...

- Без вопросов, отец, - согласился Панюшкин.

Возвращался на стройку Панюшкин с ощущением, что мир просторен, добр и интересен. Хорошее дело, какое бы оно ни было малостью, просветлило для него весь мир, украсило жизнь. Старик посоветовал непременно брать воду, Панюшкин решил носить ее с завтрашнего дня - найдется у Светланы Павловны какая-нибудь емкость подходящая, во всяком случае, трехлитровая банка. Но не без грусти вспоминался ему другой родник - в родных местах, у озера. Там, под бугром с могучими соснами, как живой цветок, шевелил песчаными лепестками ключ, прозванный в народе Святым. Из поколения в поколение в Кицевке передавалась легенда о добром молодце, который, защищая любимую девушку, в честном бою, с дубиной против шпаги, убил молодого помещика-офицера. Старый помещик, из каких-то немцев, запорол парня до смерти, а девушка с горя ночью бросилась в озеро. Напротив того места люди увидели утром бивший на берегу ключ. Старый немец велел крестьянам засыпать его, навезли целый холм песку, но ключ каждое утро бил снова. Не совладав с родником, немец продал поместье, а люди на холме посадили сосны...

Бородач в джинсовом костюме окликнул Панюшкина и, показывая на кучу прошлогодних стеблей, попросил спичек. Панюшкин в свое время ради Светланы Павловны курить действительно бросил, но спички по старой привычке всегда носил. Влажные стебли не разгорались, разжигал их парень неумело, и Панюшкин, видя, что так дело не пойдет, содрал с одного из кольев бересту, помог неумехе.

- Огороды от какой-то организации? - спросил он, зная, что есть организации, которые своим работникам дают участки под картошку.

- Никакой организации. Кто пожелал, тот и взял, - ответил бородач.

- Как это? - не понял Панюшкин, помнивший еще времена, когда каждый куст смородины облагался налогом.

- Очень просто. Я живу вон в том круге, - показал борода на дом - круг из четырех шестнадцатиэтажек, смотрю из окна и вижу: копают люди землю. И мы пришли с женой копать. Вот и все. Не убивать же время возле пивных ларьков...

- Сам, наверно, из деревни, к земле потянуло? - спросил Панюшкин, не понимая еще до конца, как это люди без разрешения, без спросу развели вокруг в черте столицы огороды.

Парень рассмеялся, поправил палкой стебли и, взглянув на собеседника радостно, поднял палец вверх и потряс им:

- В том-то и закавыка, что нет! И я, и жена всю жизнь в Москве. И отцы-деды тоже коренные москвичи. Жили мы в центре, получили новую квартиру, здесь воздух...

- Как же так - вы с землей дела не имели! Ты же не знаешь ни черта, - удивился Панюшкин.

- Не знаю, откуда мне знать. Будем смотреть, как люди делают. Научимся. Может, и ты возьмешь? Или у тебя дача?

- Какая там дача... Сами недавно переехали на Юго-Запад…-

- Тогда бери. Бери! Сажай что хочешь. В прошлом году здесь несколько участков было, а в этом - десятки. Кое-кто даже фруктовые деревья сажать собирается. Ты ведь в деревне родился?

- В деревне.

- Тогда бери участок рядом со мной. Занял для соседа, он отказался. Говорит, в свое время наколупался в земле, пусть другие поколупаются. Бери, меня научишь. Продовольственную программу будем двигать...

Предложение бородача было слишком неожиданным для крестьянской натуры Панюшкина, требовалось все взвесить и прикинуть, причем основательно, если речь идет о земле. Времени для основательности не было, парню надо было давать ответ немедленно. Для джинсового бородача это - игра, хобби, развлечение, не больше, серьезности по отношению к земле, как она того требовала, у него не было - да и откуда ей взяться? И насчет продовольственной программы упомянул слишком легковесно, просто так, лишь бы сболтнуть. Да разве бородач исключение? Насмотрелся Панюшкин за свою жизнь на несерьезное отношение к земле, именно из-за него заколесил по белу свету. Вот Вениамин Кувшинов к земле серьезен, он хлебороб истинный, только не с кем ему по-настоящему поднять хозяйство, обиходить землю и родной край, как положено и как он того заслуживает. И отказываться нельзя - это всегда можно. Проснулась в Панюшкине извечная крестьянская жадность к земле, екнуло у него под ложечкой, но воли он ей не дал - как же это получится: у матери полгектара бурьянами заросло, кротам приволье, сад вырождается, а он, Игнат Панюшкин, ухватится за две сотки бросовой, поросшей осокой и чередой земли? Тоже ведь несерьезно, шиворот-навыворот как-то. Для души разве?

- Если берешь, давай знакомиться, - предложил не без нажима бородач.

- Давай, - протянул руку Панюшкин.

- Денис, но не Давыдов, а Давыдкин.

Добавить комментарий