Александр Ольшанский
Сибирская фантазия
I
С трех боков сопка была голой и скалистой, и только со стороны тайги, на пологом склоне, росли ели и лиственницы, а на вершине кустился кедровый стланик. Два камня, каждый с хорошую избу, лежали у подножия. Они были когда-то частью сопки, ее веками подтачивала таежная речушка Ключ, названная так, быть может, еще николаевским гренадером Кузьмой Сиволобовым. Все предки Василия, начиная с Кузьмы, останавливались здесь, разводили между камнями костер, чаевничали и ночевали. Кузьма наказывал потомкам являться к родовому месту утром, и они, как писал в последнем своем письме Иннокентий Константинович, дед Василия, именно так и делали. В этом был сокрыт какой-то смысл, как и в том, что по завету Кузьмы надлежало брать не больше фунта в год на нужды всего сиволобовского рода. В противном случае, грозился из прошлого века Кузьма, Хозяин разгневается, место оскудеет и вовсе иссякнет. Да и вообще алчной душе недалеко до беды.
По хрусткой наледи - снег в затишке погожими днями здесь подтаивал - Василий втащил тяжелые нарты в широкую щель между камнями, сбросил лямку с. плеча и, борясь с искушением освободиться от лыж, присесть и расслабиться, пошел с топором к ближним лиственницам. Белая, с едва уловимым кремовым отливом лайка Ива, предчувствуя скорую кормежку, льстиво завертелась перед ним, тыкалась черным носом в рукавицу и мешала идти. Злой, строптивый пес Хангай, помесь восточносибирской и карело-финской лаек, не разделял восторгов подруги. Бежал впереди, торил дорогу, часто останавливался, поворачивал назад морду и ловил острым недоверчивым взглядом, казалось, самые зрачки Василия, допытывался у него: «Сюда, не ошибаюсь?» Хангай, на русском языке это означало Дух тайги, непостижимым образом угадывал намерения Василия, мощным прыжком срывался с места, разбивал сухой бугристой грудью снег. «Ну и зверюга», думал Василий о нем с удовольствием. Нет, не обманывали чалдоны в ленской деревушке Мутино, когда расхваливали годовалого пса, считай щенка, и ломили за него цену, да и отдали не по дешевке - за полтораста рублей. Хангай стоил того.
Крайние лиственницы были сухостойными - запас Иннокентия Константиновича. Он всегда делал его возле своих зимовий и постоянных стоянок. Свалит сухое дерево и тут же ошкурит комель у соседнего. Через два-три года оно подсыхает, годится в печурку или в костер. По берегам речек и озер дед припасал смолье для лучения - старинного ночного способа добычи рыбы острогой с помощью «козы», приспособления, напоминающего собой вилы, только побольше, на зубьях которого разводится огонь. Прилаживал Иннокентий Константинович «козу» на носу шитика, смолье жарко пылало, трещало, постреливало угольями, причудливые тени метались по берегу, а налим, ленок, хариус, щука или сиг, завороженные сиянием огня и ослепленные им, не видели занесенной каленой остроги.
Одну из лиственниц повалило, дерево повыше ошкурки надломилось и расщепилось, и оно не один год лежало комлем на крутой дуге из несломленной части ствола. Василий обрубил ветви и поволок в щель. Сушняк разгорелся быстро, пламя заиграло на холодных, покрытых колючей изморозью камнях, сиропно-розовые огоньки поблескивали на хрусталиках льда, и казалось, бока камней затлели. Набив снегом черный от копоти чайник, Василий приладил его над огнем с помощью шеста и вернулся к лиственнице, теперь с ножовкой - нарезать кругляшей на ночь.
Пока он делал две ходки, вода в чайнике вскипела. Но пить не стал, зная, как потом трудно будет подниматься от жаркого костра. «Кака сила без чаю, - говорил Иннокентий Константинович, когда мальчонкой брал его в тайгу. - А чай выпил - совсем ослаб. Кружку выхлебать, Василь Иваныч, дело немудреное, даже нужное, если сил нет, иззяб совсем. Но лучше выпить две, три и вообще сколь хошь, когда работу сделаешь. Чай - делу венец».
Василию предстояло устроить себе ночлег - и этому научил Иннокентий Константинович. Надо нарубить стланика или елового лапника, сделать из него постель, на стенку и крышу пойдут ветви лиственницы, утепленные тем же стлаником, и получится шалашик, который таежники называют балаганом. В нем можно спать в серьезные морозы, если поддерживать перед ним костер. Иннокентий Константинович мог подбрасывать поленья, не просыпаясь. Когда огонь ослабевал, дед вдруг переставал храпеть, должно быть, сосредоточивался, затем хватал полено и с закрытыми глазами кидал точно в костер. Откидывался навзничь и храпел дальше...
Проснулся Василий не от холода, давно пробиравшего поясницу, а от бешеного лая Хангая. Костер догорал, угли тлели под серым слоем золы.
- Цыть! - прикрикнул Василий и ткнул унтом пса.
Лай мешал прислушаться.
Хангай не унялся, напротив, оскалил на него зубы, отскочил, едва не угодив в угли. Ива тихонько повизгивала и как бы ввинчивалась задом в балаган.
«Волки!» - от этой мысли Василий окончательно проснулся, и тут же, словно в подтверждение догадки, перед щелью промелькнули быстрые тени. Одна из них задержалась, сверкнула парой холодных изумрудных огоньков, от которых у Василия совсем застыла спина. Он схватил головешку покрупнее, с тлеющими красными пятнами на обгоревшем конце, и швырнул в зверя. Волк отскочил. Головешка не успела дошипеть в снегу, как он показался в проеме снова. «Вожак? Выманивает из камней?» - подумал Василий.
Ива все-таки ввинтилась в балаган, повизгивала теперь где-то под мышкой у Василия. Задыхаясь от злобы, Хангай топтался рядом с костром. Нащупав двустволку, Василий взвел левый курок, в правом стволе была пуля на случай встречи с шатуном, вскинул ружье и всадил заряд картечи в тень. Промахнуться в нескольких шагах было трудно, к тому же Василий за собой знал: в минуты опасности становился хладнокровным и собранным. И точно, из-за правого камня донеслось хрипенье, шум свалки, щелканье зубов. Перекусили, усмехнулся Василий, когда все стихло, и зарядил оба ствола картечью.
Волки ушли. Хангай рычал, прижавшись к Василию, Ива еле слышно поскуливала и мелко дрожала.
Костер снова разгорелся, Василий поправил на шесте чайник. Далеко, километрах в трех, зародился густой тоскливый вой, и эхо покатило его от сопки к сопке по снегам, залитым мерзлым светом луны. «Новый вожак права качает», - подумал Василий. Не захочется ли ему показать стае сразу, на что он способен?
Спина у Василия стыла от огоньков в волчьих глазах, у кого она не стынет, если на тебя нахально пялится зверюга. Но Василий заметил не без удивления, что ему не было страшно по-настоящему, как бывало в детстве, когда дед, уходя на охоту, оставлял его на несколько дней в зимовье одного. Самое нынешнему существу Василия волк не был страшен, серого боялась его, Василия, человеческая порода. Чувство страха освежало душу, взбадривало и молодило, заставляло ум и мышцы работать на полную катушку, но Василий, видимо, давно разучился бояться кого-либо или чего-либо. И отнюдь не потому, что не видел в жизни страшного или был храброй личностью. Страшное было, его хватало с избытком, как у каждого, чье детство совпало с войной. Он испытал голод и холод, рано лишился отца – нет, не на фронте тот погиб, а ушел с дядей Михаилом сюда, к родовому сиволобовскому месту. Иннокентий Константинович не дождался сыновей-близнецов к условленному сроку, отправился на поиски и нашел их в зимовье у жилы. У Ивана, отца Василия, было перерезано горло, Михаилу оба заряда вошли в живот. Пол зимовья был усыпан золотым песком и самородками...
Мать Василия прожила тоже недолго. Его воспитывал дед. Исполнилось четырнадцать - в ремеслуху, потом армия, работа на шахтах Донбасса, жена, дети... Вроде бы все нормально, путем, но от однообразия посредственного существования притупился у него вкус к жизни, повыцвели в ней краски, приглушились звуки, притупились чувства, потерялся смысл в житейской суете. Не стало в жизни полной радости, бурливые, хмельные, бьющие в голову ее соки будто разбавила сильно позапрошлогодним томатом тетя Мотя, которая работала в кафе на гнидовском базаре. Считай, нормальная жизнь, откуда страху взяться?
Давно замечталось Василию вырваться из карусели одинаково серых дней, развернуть плечи, вдохнуть свежака во всю грудь и ударить по струнам так, чтоб чертям стало тошно, чтоб невыносимо чесались у них копыта от желания отплясывать до упаду под лихой и любимый Сиволобовыми припев: «Шел камаринский мужик...» И давно повернулась его душа той стороной, которой ждется будущее и куда втекает оно, становясь настоящим, к родным забайкальским местам, где он много лет не был. Он тосковал по ним.
Дублершу Антонине завести, что ли, думал он иногда, имея в виду любовницу, когда тоска и однообразие совсем донимали, но дальше всплеска мысли в этом направлении не продвигался. Не боязнь молвы приструнивала его, он никогда не изменял жене, ему не хотелось ухаживать, оказывать внимание, ублажать как-то женщин, вообще ленился заниматься ихней сестрой.
II
Не спалось. Он топтался между костром и балаганом, подставляя теплу попеременно лицо и спину, ждал рассвета и думал, перебирая в памяти узловые события своей жизни. Как тут уснешь и как не задумаешься, если на серьезное фартовое дело решился.
У старика Сиволобова в Киренске был просторный пятистенок, захламленный рыбацкими сетями, охотничьими принадлежностями и припасами, своего рода городское зимовье. В нем пахло свежими шкурами, рыбьей сыростью, дичью и, конечно же, собаками - их у Иннокентия Константиновича всегда было не меньше двух пар. Жил дед без бабки. Василий лишь потом, когда подрос, узнал историю Окаянной Киры - такое в доме деда было ее прозвище. Она оставила мужу двух сыновей-близнецов, сбежав в смутные годы революции с каким-то купчиной лишь потому, что тот, как и ее предки, был родом с Волыни. Ерунда какая-то, тем не менее, умотала с купчиной.
В часы взаимного расположения, особенно когда помогал деду плести сети, Василий, которого в детстве сильно мучили тайны своего появления на свет, осмеливался расспрашивать о родне. Дед при одной мысли о бабке мрачнел, насупливался, гасил бессильный, изнурительный гнев, добавлял к прозвищу Окаянная такие уточнения, как пропастина, мостолыга протухшая...
- Она родове нашей кровя перегадила, - начинал дед рассказ с самого главного преступления бабки Киры. - Какой род, Василь Иваныч, какой род под корень извела! Пращур наш Кузьма Сиволобов, когда в рекруты шел, заночевал на заимке у одного доброго человека. А в зыбке младенец плакал, девочка.
«Не плачь, красавица, вот вернусь с царевой службы и на тебе женюсь! - в шутку сказал, ну чтоб дите успокоить.- Как, отец, отдашь за меня?» - в шутку обратился к доброму человеку. «Отдам. По рукам?» - спрашивает тот. Тоже ведь какой был, а? «По рукам!» - отвечает Кузьма.
И что думашь? Двадцать пять годов, как и положено, отслужил Кузьма, идет в родные края через ту заимку. А Глафира, и впрямь красавица, согласно уговору, ждет его не дождется... Во в каку родову подколодная заползла!
На меня, окаянная она, не иначе как чары наложила. Все девки не любы мне, твержу тяте, только Кира... Отходил тятя чересседельником, а я все равно стою на своем. А знал, что деда ее, который держал корчму на Волыни, на осине повесили. Семейка была - не приведи Господь: проезжих зельем подпаивали, те засыпали в дороге, тогда и грабили. Дальше - больше, в азарт вошли, убивать стали.
Что и говорить, народ в наших краях не святой, бывалый, варнак на варнаке, но чтоб вот так, в собственном дому, травить людей, затем и жизни лишать - такого отродясь не было. Ты, Василь Иваныч, знашь таежный закон, - тут дед долго и сурово смотрел на него колючими глазами, спрятанными под жесткими, нависающими козыречками бровями, знать, хотел, чтобы внук запомнил и взгляд его, и слово. - Зашел в зимовье: возьми, сколько тебе надо. Тута для тебя спички с дровишками сухими, чай, сухари, но и ты, будь любезен, чем богат, поделись. Нечем - не беда, оставь побольше дровишек придущему за тобой. Добрым словом помянет. Может, он в зимовье из последних сил доползет, обмороженный или зверем paненный... Так вот орочон Нил Тэо в моем зимовье на Пади после схватки с шатуном отлеживался. Дров запасаю много, и спасли они его, когда он ходить-то, измятый весь, не мог... А эти, окаянные их души, путников травили и убивали... Взяла свое кровь невинных людей у Ивана да Михайла. Она непременно возьмет свой должок, уж как ни крутись, как ни изворачивайся. Приходит время и - пожалте расчетец!
На шахтах Василий дважды попадал в серьезные переделки, и нехорошие предчувствия стали прямо-таки изводить под землей. Они подтачивали могучее чалдонское здоровье, и, когда заболел воспалением легких, Василий, cтыдно сказать, даже обрадовался. Одно время грешил на силикоз - Антонина убедила его, а вот докторов не смогла. Воспаление легких вылечили, отправили Василия в санаторий на два срока подряд - вернулся домой розовощеким и помолодевшим. Рухнули надежды Антонины на высокую пенсию мужа по инвалидности. Пока он лечился, супруга уши всем прожужжала о его силикозе, в общем, ославила на шахте. Все думали: Васька Сиволобов доходяга, а он после санатория как жених. Задумка у Антонины была лихая и наглая: сделать мужа в сорок лет с копейками пенсионером и уехать в Изюм, поближе к сестре Фроське. Подземного стажа для льготной пенсии у Василия было достаточно, но когда она еще будет, дожить до нее надо, а работать в забое, по Антонининым понятиям, не было больше смысла, нехорошими предчувствиями она его прямо-таки заразила.
Захотелось ей жить рядом с Фроськой, вот и все. Только ей было известно, подговаривала она врачей или нет, может, пыталась всучить им взятку, что еще она предпринимала, пока он прохлаждался в санатории, но того, что до него дошло из шахткома, от товарищей по бригаде, для полного позора хватало с избытком. На шахте над ним посмеивались, не открыто, но это чувствовалось. Он едва не развелся с Антониной, стало жаль дочерей. Надо было уезжать, и он сказал жене: вот теперь поехали в Изюм.
Не заметил, как перевалило за сорок. Немудрено: бесследные дни, жизнь идет ни шатко, ни валко, а двигатель у нее все равно работает внатяжку, как у груженой машины. Машина эта, ко всему прочему, смекалистая, понимает, что она грузовик и что ей этот груз везти да везти. Не успел Василий, как говорится, глазом моргнуть, как прожили в Изюме пять лет. Не стал похожим Василий на Андрея Былрю, мужа Фроськи, редкого хозяйственного таланта и удачи человека. «Ну и народ», - любил говорить Былря по поводу и без повода, не уставая удивляться всему на свете.
Копался Былря на приусадебном участке от зари до зари, и все у него, как у Мичурина, росло, цвело, урождалось. Морковка у него величиной со свеклу, помидоры у Былри крупнее, чем у Сиволобовых капуста. Сладкий перец вообще «пол-литровый» - так называл его Былря, потому что в такую перчину, размером с ишачье ухо, входило не менее полкило фарша. Детей у Былрей не было, а много ли двоим здоровым и цветущим людям надо? Андрюха прирожденный папа Карло, он вкалывал, как иные пьют, по-черному, но мантулил, получалось у него, ради самой мантулы.
Брат Былри Степан, тот самый, который в Изюм китовый ус привозил и который нынче живет в Хосте, говорил Андрею при всех родственниках и ближайших соседях:
- Свой коммунизм, можно считать, ты построил. Индивидуального пошива, так сказать, коммунизм. В общем - ты свершившаяся мечта всего прогрессивного человечества. Ха-ха-ха...
- Поднимай и ты удовлетворение своих материальных и духовных потребностей на высокий ypовень, - ответил Андрей, все равно что считал с газеты.
- Не духовных, а ворсисто-хрустальных, - поправил Степан с вызовом.
У Ефросиньи от возмущения вздрогнули губы, позеленела вся, но все происходило на людях, и она кротко и плаксиво упрекнула деверя:
- Не виноваты мы, Степушка, что у нас детей нет. Не
виноваты.
- Нет, виноваты! - гремел Степан, он это умеет - боцман! - Виноваты, потому что не взяли из детского дома пару огольцов, таких, чтобы они вам ковры во множестве мест прожгли, хрусталь из рогатки побили, пол этот сияющий хорошенько затоптали, мебель эту располированную - ржавым гвоздем поцарапали или попробовали маленько ножовкой.
- Степ, Степ, что ты пророчишь, бог с тобой, - замахала руками Ефросинья, видать, нарисованная картина сильно ее впечатляла.
Вот она - мантула ради самой мантулы.
Пока Василий строил дом, влез к Былре в долги. Как отдавать тысячи, если жена медсестра, две дочери учатся в медучилище, само собой невесты, а Василий работал на автомобильном кране, сидел на складе, именно сидел, а не вкалывал, как бывало в шахте. Не халтурил и не спекулировал, у Былри паслен крупнее, чем у него картошка, откуда деньгам взяться. https://pin-up-az.ru
Давала Антонина утром девчонкам по рублю, а ему, как мужчине и человеку курящему,- полтора. Надоел этот рупь с полтиной - спасу нет.
- Слушай, мать,- подковырнул он как-то ее совсем незлобиво, - а вот будет полное разоружение, полное, как говорят, и всеобщее, тогда по сколько давать нам будешь?
Девочки хихикнули, весело стало им, а Антонина как вспылит, хвать трешками и пятерками по столу и в крик:
- Все берите! Все!
Надоело женщине выгадывать да выкраивать, а что она может, если половину дохода раздает по утрам, а на оставшиеся деньги можно купить пару средних или полтора хороших сапога. А есть-пить надо? Жизнь-то, говорят, обмен веществ, в том числе и дефицитных...
Вообще-то он побаивался лишь самого себя. Трудно было предугадать, как он повернет свою судьбу, какой и она ему финт подкинет, потому что твердо решил про себя: в жизни ему не везло. А если и везло, то мало, так себе, от одной автобусной остановки до другой - что это за везуха?
После смерти Иннокентия Константиновича появилась у него возможность решить все житейские проблемы одним махом. Бросил автокран, приехал на прииск, целый сезон в старательской артели присматривался к добыче золота, порядкам и законам вокруг него. Не нравился суровый устав артели, дисциплина, но зато он нигде так не «упирался», как на прииске. Не раз он там вспоминал слова Андрея Былри о том, что, если бы у него не было огорода, он стал бы краснодеревщиком.
- Не могу жить без честно и хорошо сделанной работы. Я рабочий человек, стало быть, я должен стать мастером своего дела. На фабрике я делаю деталь на самом высоком уровне, ее в Париж на выставку надо, сосед же - тяп-ляп. Думаешь, не обидно? Почему я за свою отличную работу получаю столько же, сколько он за плохую? Он меньше вкладывает труда, старания, умения, а получает столько же. Стало быть, он, не я, в выигрыше. А почему бы не сделать так: за отличную работу получай, скажем, рубль, за хорошую - тридцать копеек, за удовлетворительную - три копейки, за плохую - тоже рубль, но уже с тебя? У нас все есть, нам бы только каждому работать как следует, как на себя, а не на дядю, - разоткровенничался как-то Андрей, вообще любивший в редкую свободную минуту предаваться размышлениям всеобщего порядка.
Он пришелся бы на артельную колодку как влитой - они вкалывают будь здоров, а Былря еще похлеще, от всей души. На что Василий в шахте упирался, там на-гора уголек выдавай, не слова, однако по сравнению с артелью шахта казалась чуть ли не домом отдыха.
- Смот'ю я на тебя и маракую: временный, не наш ты человек,- сказал Василию «голова» артели Конощук и впрямь тогда нахальными буркалами уставился на скуластое, довольно узкоглазое сиволобовское его обличье. Вынюхиваешь, любопытствуешь, по сторонам осматриваешься. Тибья что интересует?
Раздулись у Василия крылья носа, побелела загнутая кверху сиволобовская пипочка, сузились, позлели глаза, скулы отвердели - шашку бы здесь со свистом наголо, и вдруг в узкой, азиатской глазной щелке проблеснуло лукавство:
- Откровенно?
- Валяй,- разрешил Конощук, взмахнув перед буркалами ленивыми пушистыми ресницами.
- «Головой» хочу стать, - сказал Василий, выждав, пока собеседнику станет понятен истинный смысл его слов.
«Готовлюсь и хочу испытать свой фарт», - именно так, как и следует, понял Конощук, и спросил равнодушно:
- Тибья еще не били?
Вот ведь какой «голова» - «тибья» говорит, причем чуть ли не через слово, а вопрос задал, все равно что преподнес целую программу: «Тебе, вернее, тибье хочется в тюрягу? Тибье известны законы по золоту, расписывался... А если ты не тот, за кого себя выдаешь? Если так, то тибье лучше оставить при себье эти разговорчики. Можем тибье и дать как следует». Примерно так переводились слова Конощука.
- А я без подсиживания. Ну, есть у меня такие задатки... руководящие. И без всякой техники-механики, а честно, чтоб потом, в случае удачи, половина артели была за меня. Но чтоб честно, без карьеры.
Конощук перевел: «Поверь мне, у меня есть фартовое место. Но я не хочу иметь дело с черным рынком, зубными техниками и ювелирами. Золото в случае удачи отдам дешево - за полцены, которую платит артели прииск. Не вздумай только заложить меня и сделать на этом карьеру».
- Хм... Мужику лечиться надо, - пробормотал Конощук и ушел. .
Улизнул. Не понял? Конечно, понял. Побоялся или счел блажью? «Лечиться», - этим словом Конощук предостерег и предупредил его.
Василий рискнул. Узнав, что примерно в двухстах километрах от родовой сиволобовской жилы зимой будет разбиваться базовый лагерь изыскателей-трассовиков, устроился в партию рабочим, спрятал в казенных манатках старательские причиндалы и, прибыв на место будущего лагеря, ушел вроде бы на длительную охоту.
Был бы в душе страх, разве забрался бы сюда, где даже у Макара, который не иначе как в этих краях пасет телят, двойной коэффициент? Где когда-то охотники за неимением свинца стреляли зверя платиной, потому что не знали о ее стоимости? Да и ртуть в эту пору здесь пребывает преимущественно в твердом, нежели в жидком состоянии.
