Александр Ольшанский

Повесть

В Средиземном море есть большой остров, на южном берегу которого, во втором по величине городе здешнего государства, стоит двухэтажный особняк с легкими стенами, окруженный алеппскими соснами, вечнозелеными кустарниками и цветущими едва ли не круглый год розами - разных цветов и оттенков. Это частная клиника доктора Георгия Папаса. На первом этаже - приемный покой, специализированные кабинеты с новейшим медицинским оборудованием, палаты для больных. Второй этаж занимает семья доктора: он, жена, двое детей и няня Лепша.

Одно из помещений верхнего этажа называется русской комнатой. В ней «Утро в лесу», «Рожь", цветная огоньковская вклейка, изображающая зимний притихший березнячок; на полках советские книги, газеты и журналы, много палеха и хохломы, бюсты великих людей России - Пушкина, Лермонтова, Толстого, Гоголя, Достоевского, Маяковского, Есенина... В углу - радиоприемник на четырех тонких ножках, с часами, которые, несмотря на иной временной пояс, показывают московское время. Приемник настроен на Москву: в шесть часов сам включается, звучит гимн, передаются последние известия. В нем есть проигрыватель и магнитофон, к ним - пластинки и записи на русском языке. Здесь и в мeбели угадывается что-то российское, ну хотя в столе  - стоит посреди комнаты, под льняной скатертью, с обязательной вазой... В этой комнате почти все из Советского Союза, и живет в ней жена доктора Папаса, русская женщина Ольга.

Пока передают последние известия, Ольга не выходит из комнаты; в это время Георгий выводит из гаража машину, подгоняет ее к крыльцу, а затем идет в беседку читать любимую свою газету, которую издает прогрессивная партия трудового народа. Он в белой сорочке, белых шортах, отдохнувший и свежий, если ночь прошла спокойно и не было вызовов, а если они были и он не выспался как следует, то дымит сигаретой - никак не может расстаться со скверной привычкой курить натощак, когда у него что-нибудь не ладится.

За стенкой, в соседней комнате, шум - шестилетний Микис воюет со старшей своей сестрой Таней и няней Лепшой.

Вот и сводка погоды - в Москве и области переменная облачность, временами дождь, ветер северо-западный, порывистый, температура пять - семь градусов. На миг кажется придуманным здешнее тепло, жаркое солнце, пряный запах раз... Начинается зарядка, бодрый мужской голос кричит: «Доброе утро, товарищи!..» Ольга нажимает на крайнюю клавишу - после щелчка слышны только голоса Микиса и Лепши, и она идет к ним.

Ольга целует дочь - та стоит отрешенно, и в такие моменты кажется, что во взгляде Тани, в ее позе, в выражении лица угадывается борьба просыпающегося женского долготерпения с девчоночьим высокомерием. Микис бросается к матери, взбирается на руки и победно посверкивает черными глазенками. Лепша от возни с ним взмокла, бубнит без умолку на родном языке, но очень понятно: дескать, девойчица - это Таня, умная девочка, самая умная из всех умных, а вот дечак: - это, конечно, Микис, такой дрянной парнишка, такой нехороший мальчик. Ей, несчастной и бедной Лепше, ничего не остается, как бросить добрых людей - доктора Папаса, его супругу Ольгу, умницу девойчицу и бежать кудa глаза глядят или же ехать домой, в Югославию, где сиротливо лежат в земле ее предки до десятого, а может, и до двадцатого колена...

Угроза эта обычная, гораздо более ритуальная, нежели реальная. Но Ольга все же журит сына, хотя прекрасно знает, что без нее он никогда не одевается спокойно.

- Вот уедет тетя Лепша в свою деревню и больше никогда, никогда к нам не вернется, - рисует она ему мрачное будущее. - И тебе нисколечко не станет жалко?

Конечно, ему жалко тетю Лепшу, но сказать об этом из-за упрямства не может. Ну, папа Папас, думает Ольга; и тут в события вмешивается Таня - подает брату белую рубашечку, белые шортики точно такого же покроя, как у отца. Микис сопит, обижается, одевается невероятно старательно, а потом получает легкий шлепок от Лепши, означающий восстановление мира, дружбы, прощение взаимных обид. Микис дрыгает ногами - мгновенно переполняется хорошим настроением, радостной энергией, которую нужно как-то израсходовать, вложить в дело - не все ли paвно в какое. Ольга каким-то образом умудряется завязать шнурки, и он, взвизгнув пронзительно, да звона в ушах, срывается с места, и мчится к отцу.

Когда Ольга и Таня появляются на крыльце, он уже обосновался на руках отца и беседует с ним на греческом языке. Таня приветствует отца тоже по-гречески. Дети очень легко, может, даже совершенно незаметно для себя, переходят с одного языка на другой - говорит так отец, так говорят и они. А к Ольге в подобные мгновения нет-нет да и вернется надоевшая, неприятная мысль, что они почти ничем не похожи на нее, что они такие же смуглые, как Георгий, что они, наконец, больше его дети, чем ее, и что этот остров - конечно же, их родина. Родина и для Тани, хотя та родилась в Москве.

Микис и Георгий усаживаются на переднем сиденье, и Ольга замечает, что муж с тревогой посматривает на нее в зеркало. Ловит взгляд, пытливо всматривается в глаза...

Основания для этого есть. Вчера за ужином он неожиданно снова завел разговор о том, где дети будут получать образование - в Советском Союзе или где-нибудь на Западе. Казалось бы, дело это раз и навсегда решенное: в Москве, только в Москве! Но нет же, Георгий, в который раз вернулся к нему...

- Если ты забыл свои слова, - сказала она, - я могу напомнить их. Если ты отказываешься от своего обещания, значит, ты  нечестный человек. Я приехала сюда, потому что ты обещал: со временем вернемся в Союз, купим в Москве квартиру,  в Москве же будут учиться дети.

- Не сердись, Ольга, - он не очень-то естественно при этом улыбнулся. - Я подумал, что ты уже передумала...

- Твои каламбуры совершенно неуместны: я никогда не передумаю, и не питай на этот счет никаких надежд. - Она встала из-за стола и в наступившей тишине, которую лишь изредка прерывало поохивание Лепши, ушла в свою комнату...

И теперь ей хочется отвести взгляд, бездумно смотреть на мелькающие в зелени и цветах особняки и виллы - до того после вчерашнего на душе скверно. И все же она ловит взгляд мужа в зеркале и ободряюще ему улыбается: пусть думает, что ей хорошо...

Море здесь голубое, по-настоящему прекрасное - так и зовет оно в свои медленные и теплые волны, которые лениво накатываются на низкий берег, а затем отступают назад, оставляя на песке радужно мерцающую пену. Ольга любит море, возле него она веселеет, и Георгий знает об этом. Они приезжают сюда каждое утро, разве что какое-нибудь чрезвычайное происшествие помешает - неожиданный вызов к больному, отъезд, болезнь или же совершенно плохая погода.

Появление Ольги на пляже нередко вызывает примерно такое же удивление и любопытство, какое бывает у наших людей, приехавших в большой город, скажем, в Москву, и увидевших там впервые темных африканцев, у котрых, порой, черные перчатки кажутся светлее кожи. У островитянок нет таких зеленоватых глаз, как у Ольги, не говоря уже о веснушках, покрывающих ее тело так обильно, что их не в силах скрыть никакой загар. Даже в России такой урожай - редкость. Щедро рассыпанные на скуластом лице, они придают ему то мальчишески задорное выражение, которое, как ни странно, бывает чаще у девушек и молодых женщин, чем у ребят, и поэтому, если Ольга улыбается - это получается настолько мило и заразительно, что все, кто смотрит на нее в такой миг, тоже невольно начинают улыбаться.

По утрам Георгий разминается на берегу, Ольга с детьми плещется на отмели. А после полудня, если бывает свободное время, они приезжают сюда вдвоем. В эти приезды Георгий любит подразнить ее, называет зеленой лягушкой. Ольга - к нему, они брызгаются как дети, и когда он поддается, позволяет догнать себя, она шутливо-строго спрашивает:

- Так кто я? Кто я?

- Конечно, зеленая лягушка! - отвечает Георгий,  а уж когда она совсем насядет на него, он окончательно сдается: - Нет, ты не зеленая лягушка, ты, - здесь делается пауза, - ты - Василиса Прекрасная...

И когда он злится, тоже называет лягушкой. Только тогда он, видный мужчина, обаятельный и по-своему красивый, вдруг становится неузнаваемым - в глазах, черных и непроницаемых, посверкивает огонек ненависти и беспощадности, лицо сереет, кажется cовершенно чужим и почему-то кривоносым.

Таким она видела его несколько раз, но, пожалуй, на всю жизнь запомнился день, когда три года назад, измучившись, истосковавшись по Родине, решила бросить все и уехать с детьми в Москву. Тогда Лепша, обливаясь слезами, целовала и целовала Микиса и Таню, а Георгий стоял на крыльце, на самой верхней ступеньке и кричал:

- Куда ты, зеленая лягушка, едешь? Ты будешь жить там с двумя детьми, без квартиры! Кому ты там нужна?

Нет, снести такое было невозможно - она высказала ему все, что думала, и сделала это, к своему удивлению, совершенно спокойно:

- Тебя Россия выучила, сделала культурным человеком. Прошу прощения, хотела сделать... Она тебя столько лет грела и кормила! Думаешь, потому, что ей делать больше нечего, потому что ей богатство девать некуда? У России есть - Россия делится последним, если надо. А ты, неблагодарный...

Больше она ничего не могла сказать, заплакала, и плакала все время, пока ехала с детьми до столичного аэропорта, плакала и там от неутихшей еще боли и нахлынувшей потом радости, когда вошла в самолет, советский лайнер, вылетавший рейсом SU 508 в Mоскву…

 

 

3автракают они на открытой веранде,. 3десь, под пологом из винограда, приятно-прохладно, свежий воздух, которым хочется дышать и дышать, сухо шуршит бамбуковая штора - ее  то и дело тревожит Лепша, бегая на кухню. Наконец, собрав стол, и она успокаивается, занимается детьми, не вмешиваясь n разговор доктора Папаса с женой - они говорят о своем, в основном о пациентах, о болезнях.

- Да, чуть не забыла, - говорит Ольга, доставая из кармана халата конверт. - Вчера написала Валентине, ты читать станешь? Может, добавишь от себя несколько слов?

Рука Георгия, загоревшая, мужественная, с черными челочками на пальцах, инстинктивно вскидывается навстречу письму и - замирает; пальцы сжимаются, хрустнули  - не от досады ли - и охватывают горлышко бутылки с рябой от медалей этикеткой. Красное игристое шипит в бокале, пузырьки винного газа прилипают изнутри к стеклу, а снаружи оно запотевает сразу, на глазах. «Охладись, остынь немного!" - торжествует Ольга.

Маленькая месть за вчерашнее удалась. Ольга еще вчера предвкушала сегодняшнее торжество: письмо было написано самому нежелательному в данной ситуации человеку, - ведь именно Валентина помогла ей в трудную минуту в Москве. К тому же, Георгий, как и всякий островитянин, безумно ревнив, и Ольга, зная об этом, все письма, свои полученные, под разными предлогами показывает ему: пусть он зря не думает ничего лишнего. Георгий понимает, что это -  своеобразное предупреждение ему, и находит в себе силы обуздать ревность и любопытство, и единственно достойный выход из щекотливого положения.

- До вечера терпит? Если надо, я могу прочесть. Сейчас мне некогда, я на рудники еду.

- 3ачем?

- Будем обследовать условия труда молодых горняков.

- Цифорос  что-нибудь готовит? - Цифорос - руководитель местной единой демократической организации молодежи, давний друг и товарищ Георгия.

- Нет, это не его идея. Кстати, он тоже едет со мной. Организация вместе с профсоюзом обследует все рудники страны, а это очень важно - почти все они принадлежат иностранным компаниям, которые, разумеется, за энозис... В укреплении нашей независимости они видят угрозу своим интересам!..

«А я к нему с письмом", - думает Ольга. Да, в характере Георгия все круто замешено - любовь и самолюбие, чувство чести, собственного достоинства каким-то странным образам соседствуют с предрассудками, в атмосфере которых он вырос. Он трудится с утра до ночи, не только лечит людей, но и ведет большую общественную работу, видя смысл ее прежде всего в том, чтобы не победил фашизм в его маленькой стране. Он храбрый человек, его не пугают угрозы, анонимки, шантаж - без него не обходится ни одна демонстрация, ни один митинг, ни одно дело, которое служит независимости, прогрессу и, в конечном счете, счастью людей: его хотят на маленьком  острове нисколько не меньше, чем в большой и могущественной стране. Ольга рада помочь ему, но она - иностранка, ей нельзя участвовать в политической жизни острова, да и Георгий в ее советах и помощи не нуждается, считая, что их борьба  - дело сугyбо мужское.

После завтрака они идут вниз, каждый в свой кабинет, надевают неизменно свежие, идеально выглаженные халаты и шапочки, вместе делают обход. Вначале заходят в две небольшие комнатки, oбращенные  окнами к морю. Это палаты Ольги, ее затея - два года назад отвоевала у мужа угловое помещение, разделила пополам: для мальчиков и девочек... Она вместе с Георгием окончила в Москве медицинский институт, защитила диссертацию, но права на лечебную практику у нее еще нет. Правительство не приглашало ее как специалиста, разрешения нужно добиваться, и Георгий, естественно, - против. Впрочем, это не совсем так, потому что он ценит ее опыт и знания, часто советуется с нею, а против потому, что живут они вполне обеспеченно, на острове женщины практически не работают где-либо вне стен своего дома, потому что могут подумать: доктор Папас не в состоянии прокормить семью. Вот и состоит Ольга при нем в качестве медицинской сестры, помощника без прав и постоянных обязанностей - вся ее деятельность долгое время для Георгия была не более чем оригинальным женским капризом...

Здесь, внизу, у Ольги угасает голод на деятельность, возвращается сознание своей полезности, нужности, приходит радость от работы, видится ее перспектива - за сделанным идет несделанное, и это придает уверенности в себе. Всю жизнь, начиная с детства, с тех пор, как мать стала будить ее по утрам, чтобы отвести в детский сад, у Ольги воспитывалось сознание необходимости деятельности, святости дела. В школе, в пионерских лагерях,  в институте, в московской клинике - везде была уйма дел, их исполнение стало привычкой, которую, собственно, она никоrда там, дома, не замечала за собой, как нечто само собой разумеющееся. Но вот когда все это осталось на Родине, неиспытываемое чувство ответственности и неудовлетворенная привычка переродились в то, что Ольга назвала голодом на дело.

Но и найдя себе занятие, устроив две эти палаты, почти всегда пустые, кабинетик с двумя выходами - один в коридор, а другой - в кабинет Георгия, даже когда к ней приходили за помощью матери, мольбой во взгляде похожие на одно лицо, даже в моменты, когда один на один оставалась с тайной болезни и, мучительно сочувствуя маленькому существу, думала о том, как облегчить страдание, спасти, победить недуг, - даже и тогда не уходила в свою работу настолько, чтобы можно  было потерять чувствительность, настороженность к всему чужому, окружавшему ее. А хотелось окунуться в дело так, как уснуть - замертво, без сновидений. Но так не получалось, так она не могла и не умела: почему-то чужое, непривычное выпирало на первый план. От него она не смогла не отмахнуться и не захотела принять таким, как оно есть, целиком, обрекая себя тем самым постоянной и хлопотливой заботе отстаивать свое мнение.

Перед ней, к примеру, до сих пор стоит вопрос, проклятый для нее вопрос: брать или не брать плату. Георгий ни разу не сказал - и не намекнул ей, что живут они в том мире, где медицинское обслуживание - удовольствие дорогое. Ольга и сама все это прекрасно понимает, как и то, что порой поступает не совсем хорошо: ведь получается, что только она добрая, а Георгий плохой - он-то всегда берет плату. Но он знает, что Ольгa, с детства не представляющая, как можно платить врачу за прием, чувствует себя, по крайней мере, неловко, когда кладут на стол фунты, заработанные, как правило, совсем для других целей. Вначале она категорически отказывалась от денег, делая исключение разве что для богатых, но пациенты, как она потом с удивлением узнала, все равно платили - Георгию, медицинской сестре и даже Лепше. Бесплатное лечение здесь понимается как ничегo не стоящее!

Постепенно Ольга привыкла к этому, как и привыкли к ней, женщине-врачу, явлению для островитян не совсем обычному. Она даже стала популярной в городе, особенно в рабочих кварталах, где плату брала лишь за дорогие лекарства или в том случае, если родители верили бесплатному лечению.

«Твой оранжевый «фольксваген" на улицах города, твоя профессиональная бескорыстность - самая лучшая реклама нашей клинике. Многие наши коллеги теряют пациентов только благодаря тебе», - сказал однажды Георгий то ли в шутку, то ли всерьез. Ольга, вместо того чтобы обрадоваться, встревожилась  - в ее здешней жизни не хватало лишь вражды с местными медиками...

Но, тем не менее, Ольга охотно лечила детей в клинике и получала по нескольку приглашений на дом почти каждый день. А  однажды попросили ее приехать к дочери известного адвоката. Пациенты были «чужие», это насторожило ее. Она даже хотела отказать адвокату, но оказалось, что поступить так для нее еще тяжелее, чем поехать. «Ребенок ведь не виноват!» - оправдывалась она перед собой, отправляясь на вызов. И, пожалуй, она была готова ко всему, но только не к тому, чтобы ее встречала в том доме, в качестве давней знакомой, некая Лида, тоже русская.

«У нашей девочки небольшой насморк. Вы можете ее и не смотреть, - сказала хозяйка. - Я о вас так много слышала... Давно хотела познакомиться. Вы откуда?»

«Из Подольска».

Она была красивой женщиной - высокой, стройной, с ладной фигурой. «Ни дать ни взять - пава», - думала Ольга, рассматривая ее сбоку, когда хозяйка повела по обширному дому, чтобы показать многочисленные комнаты. В одной из  них увидела голубоглазенькую девочку - точную, на уменьшенную в несколько раз, копию мамы. Тут Ольга еще раз взглянула на хозяйку и поняла: никак не гармонировала ее фигура, в которую природа щедро вложила всё, что могла, с маленькой, кукольной белокурой головкой с пухлыми губами и широко раскрытыми глазами - от врожденной наивности или уже от местной женской привычки глуповато-испуганно смотреть на мир.

«Вам не хочется домой?» - спросила Ольга, узнав, что Лида, выйдя замуж за студента-иностранца, прожила на острове девять лет и за это время ни разу не побывала в Советском Союзе.

«Ну почему же, хочется. Конечно, хочется, - ответила хозяйка. - Только ведь виза нужна и мне, и мужу. Я приняла подданство... Видите ли, мой муж известен своими взглядами. Я понимаю, нам визу дадут, но как туристам, скажем, но муж боится: как бы не отказали. Знаете, это нелегко будет перенести!»

«Вы преувеличиваете,  - нeoxoтнo возразила Ольга, не желая дальше пpодолжать разговор на эту тему. - Обратитесь в посольство, вот и все...»

Сказала и вдруг почувствовала, что Лида теперь уж обязательно спросит: а как вы думаете, не откажут? Ей нужно было узнать, как к ним относятся в советском посольстве, а лучший путь к этому - через Ольгу, она гражданка СССР, часто бывает в нем, хорошо знакома со многими его работниками. Но почему такие предосторожности? Адвокат учился в Москве, женился на русской, а теперь ему, видимо, понадобилось побывать в России, чтобы ему здесь люди больше доверяли? Выходит, его клиенты ценят хорошее отношение к Советскому Союзу? Хозяйка задала свой вопрос. Ольга повторила, что по  таким делам нужно обращаться только в посольство». «Никуда я обращаться не буду, - сказала вдруг хозяйка. - Это я делаю без ведома мужа. Он пока всерьез не думает о поездке... Я только для себя... У нас второй ребенок умер, я жду третьего, и если в самое ближайшее время не поеду, то тогда уж через несколько лет... Не буду загадывать наперед, как загадаю - никогда не получается... А знаете, Оленька, что? Мы знакомы с Mосквы! Наши мужья на каком-то вечере... Неужели не помните? Как жаль... А я вот запомнила. И знаете почему? Потому что Георгий приходил к моему будущему мужу советоваться, как ему быть дальше. Он решил тогда остаться в Советском Союзе, все-таки у вас должен был появиться ребенок. Они тогда поссорились... А вот когда вы приехали сюда, я все время ждала, что наши мужья подружатся снова. Разумеется, они придерживаются разных точек зрения, по разве политические симпатии препятствие для хороших человеческих отношений? А потом, не вам мне говорить, как здесь скучно. Подруг нет, а если приходят друзья мужа, то по здешним обычаям никогда не берут с собой с жен. Мой муж уважает традиции, и я не смею появиться в обществе его друзей. Дико, очень дико это для нашего человека, но что поделаешь, здесь такие нравы... А вот если бы вы приезжали к нам, тогда было бы все по-другому… Вы обещаете к нам приезжать? Ну, хотя бы одна, без мужа?»

Ольга не ответила сразу, подумала, что ее новая знакомая принадлежит к тому типу женщин, которые способны приживаться везде, независимо от того, где они родились и выросли, с кем им приходится и под каким кровом жить.

А если мой муж не согласится? Да разве я могу без его ведома бывать у вас?» - спросила она...

 

 

 

В кабинет входит медсестра - исполнительная как машина, олицетворение важности, ходячий учебник профессиональной этики. Ольгу она недолюбливает, чувствуется, что считает ее самозванкой. Но не подает виду. Под огромным белым сооружением, напоминающим чем-то треуголку петровских времен или гусарский кивер, с ярким красным крестом посередке - маска сосредоточенности, деловитости, невозмутимости. Ничто не промелькнет на ее привлекательном, можно даже сказать, античном лице, пока она, как автомат, не разложит бесшумно инструменты после кипячения. Ольге надо бы спросить: не пришел ли кто с детьми, но она не спрашивает. Нельзя: сестра должна сама сказать об этом. Спросить - значит дать возможность ответить едва обозначенным наклоном кивера: нет, доктор, к вам утром сегодня никто не записался…

Сестра накрывает инструменты салфеткой, исчезает за дверью кабинета Георгия. Спустя минуту возвращается, на этот раз с несколькими чистыми бланками рецептов, подписанных им. Обычно он подписывает их заполненными, как и записи в историях, но в связи с отъездом сделал исключение из своего правила.

Ольга опять одна. Она медленно возвращается к разговору с соотечественницей, которую, должно быть, она оставила рассуждающей примерно так: в самом-то деле, как я могла забыть, что и доктор Папaс соблюдает местные традиции, разделяет господствующие здесь взгляды на женщин.

Но все было немного не так. Может быть, потому, что и в тот день, когда она увидела Георгия впервые (как давно это было, так давно, что и забылось, в  честь чьего дня рождения была тогда вечеринка в общежитии мединститута на Бутырском хуторе), - даже в тот день Ольга, не подозревая, разумеется, о своей судьбе, спорила с ним, доказывала, что женщины такие же люди, как и мужчины.

«Откуда женщина? Вот отсюда, из ребра Aдaмa, - говорил Георгий на ужасном русском языке и тыкал себя в бок. - Женщина - жена своего мужа. Муж - глава, хозяин семьи. Если он не мужчина, он - никто, ба-ба,  - растянул он тогда понравившееся ему слово. - В семье у него порядка нет, потому что нет настоящей семьи. Жена не уважает мужа, дети не уважают отца - какая семья? У вас папа работает, мама работает, а детей воспитывает дядя детсад, да? У нас женщина не работает, она воспитывает детей".

«По-твоему выходит, что всем женщинам нравится сидеть в четырех стенах и заниматься только стряпней, уборкой да детьми? A ведь женщина - тоже человек!..»

«Она не человек, она - женщина, - смеялся Георгий. - Какой человек - она женщина, и этим все сказано!"

«Ну ладно, все равно тебя, феодала, не переубедишь. Все равно  ты человек темный, а мне домой пора», - сказала Ольга и подала ему на прощанье руку.

Они стояли в гулком общежитийском коридоре,  у окна. Георгий стоял, прислонившись к подоконнику, и курил.

«Почему темный? - не понял он, задержав ее руку. -  Волосы темные, кожа или душа»?

«Темный - значит непросвещенный. Лампочки вот такой у тебя еще здесь нет, - Ольга показала глазами на плафон под потолком и ткнула пальцем в грудь. - Нет лампочки...»

Вечер был холодный, колючий. Она до сих пор поеживается, вспоминая жгучий, искрящийся воздух, сухое тепло метро после пустого, настывшего троллейбуса, наконец - холодище на платформе. Усы Георгия в момент покрылись инеем и стали обмерзать. На него было жалко и смешно смотреть.

«Возвращайся, ты замерз, - гнала она  его домой, - еще простудишься, ты ведь человек южный…»

«Я не замерз, - храбрился Георгий, - у меня только от мороза голова болит…»

И по-рьщарски дождался прихода электрички.

Впоследствии он признавался со свойственной ему откровенностью и определенностью: тогда он впервые спорил с девушкой на равных, впервые встретился с таким духом противоречия со стороны слабого пола. В институте, да и на той пирушке, были девушки гораздо более красивые. И Ольга не понравилась  ему сразу, видимо, лишь затронула мужское самолюбие, поставила под сомнения те понятия, которые в представлении Георгия были незыблемы.

На следующий день они встретились в институте и договорились после лекций продолжить спор, но попали в кино. И опять Георгий провожал ее. Затем Ольга вызвалась показать Москву - изо дня в день бродили они по старым московским улицам и переулкам, где в потемневшем камне застыла старина, дремала, казалось, в тиши история.

В тот год потеплело быстро, и как-то незаметно подошла экзаменационная сессия. После экзаменов Георгий улетел домой, и когда его не стало в Москве, Ольга испытала странное чувство - ей казалась, что его никогда и не существовало, а если он был, то давным-давно, так давно, что трудно было разобраться: случилось это с ней, или приснилось, или же было читанным когда-то...

С первого сентября студенты-медики уехали под Загорск убирать в совхозе картошку. Георгий к началу занятий не вернулся, да это ему было и ни к чему - студенты-иностранцы в  совхоз не ездили. Но Георгий нашел Ольгу: появился однажды на картофельном поле в костюме с иголочки, в белой рубашке, начищенных до блеска ботинках и, поздоровавшись, присел рядом с ней и принялся неумело выковыривать из земли картошку. Ольга увидела на краю поля такси.

«Здрасьте: я ваша тетя», - не очень понятным выражением встретила она Георгия.

«Оля, это лето у меня было самым длинным, с самыми медленными, большими днями. Я тебя второй день ищу...»

«Зачем?»

Она была тогда не в духе. Еще бы - примчался за сто километров на такси, подошел на виду у всего курса, у преподавателей на виду. Никто раньше не знал об их встречах - эта было Ольгиной тайной, и - нате, смотрите на нас, истолковывайте как угодно, думайте, что Ольга Костромина спит и видит, как бы ей побыстрее выйти замуж за иностранца...

Георгий не ожидал такого отпора, перестал собирать картошку, растерянно смотрел на Ольгу, и она услышала простодушнейшее:

«Я хотел тебя увидеть».

«Ну, увидел и - уезжай», - отрезала она, совсем разозлившись.

Он резко выпрямился, сверкнул недобро глазами, хватил оземь картофелиной, но тут же зачем-то поднял ее, сунул в карман пиджака и пошел к такси, здороваясь по пути с однокурсниками. Ольга почувствовала себя виноватой - ведь ничего дурного он не сделал, приехав сюда. Кому какое дело, рассуждала она, что между нами было, есть и будет, - что ей делать, если этот парень нравится? И подруги отругали ее за такой прием, пошли к начальству и договорились, чтобы Ольга съездила в институт и привезла почту и, шутили они, забрала назад у Папаса картошку.

Она поехала в Москву и будто вернулась в весенний свой сон - легкий, счастливый девичий сон, в котором никого, кроме их двоих, не было.

 

  

На четвертом курсе она поняла, что станет матерью. Она не знала, сможет ли Георгий жениться на ней, будет ли у ребенка отец или нет, да и такое замужество может ли сулить что-то хорошее и определенное... Уезжать за границу она и не помышляла - еще свежа была в памяти нашумевшая история об африканском  князьке, который женился в Москве на русской девушке, а затем, вернувшись на родину, продал ее другому...

Георгий, когда Ольга призналась ему, не раздумывая, предложил ехать к ее матери. К тому времени он многое для себя решил. Ольга не придала тогда значения тому, что он отважился на такой шаг без разрешения родителей. Лишь потом она узнала, как немаловажно было посоветоваться ему со своим отцом - без его согласия Георгий лишался прав пусть на небольшое, но все-таки наследство на родине, и без отцовского благословения брак не признавался родными Георгия.

И ее мать, Марья Тимофеевна, когда они приехали в Подольск, тоже встретила будущего зятя не с распростертыми объятиями. Марью Тимофеевну тогда как подменили – строга она, серьезна, улыбается раз в три дня – этого не отнять, но и справедливая, и человечная она, а тогда, как назло, словно скребла ножом по стеклу:

«Если сказать, что благословляю с радостью, не поверите. Не благословить не могу, знаю: нельзя не благословить. Куда вам деваться... Я вам, по совести, в таком деле ни богу свечка, ни черту кочерга. Раньше бы, так задала бы пфеферу кому следует... Поздно... На помощь мою не располагайте - я простая медсестра, до пенсии мне еще работать и работать. Жилплощади лишней тоже нет: сами видите - одна комната...»

И так Марья Тимофеевна говорила часа полтора. Грузно  сидела за столом, не поднимая головы; пила и пила чай с клубничным вареньем, изредка вытирая салфеткой раскрасневшееся лицо. Как скажет какую мысль - так ложечкой ягодку из розовой розетки, как мысль - так ягодку, пока, наконец, не вымучила из себя:

«А за то, что пришли к матери, - спасибо... Спасибо... Совет вам да любовь, дорогие дети...»

Георгий встал, поблагодарил, поклонился, и, лишней секунды не задерживаясь, пошел к выходу. Ольга догнала его на лестнице, взглянула на него с обидой. А он поцеловал ее не в губы, а в щеку, и, как родной уже человек, обнял, успокоил: ничего, мол, зеленый лягушонок, как-нибудь, как у вас говорят, обойдется...

Они спустились вниз, к Пахре, ходили по осклизлому глинистому берегу, ежились от ветра, холодного от близости воды. По Пахре плыли желтые ивовые листья.

И вдруг ни с того ни сего Ольгу начало тошнить. Она побежала к воде, схватилась рукой за какой-то кустик... Почему именно побежала к реке, было непонятно, а потом, когда ее стошнило, она выпрямилась, ей стало всё безразличным. Поднявшись с помощью Георгия повыше, она посмотрела в зеркальце на свое одутловатое после напряжения лицо и подумала, что все так некстати - и знакомство с Георгием, и ребенок посреди учебы, и тягостный разговор с Марьей Тимофеевной. Зачем все это, кому нужно - ей или Георгию? Обратиться к врачам и одним махом разделаться со всеми сомнениями, тревогами, неопределенностями...

«Георгий, ты не думай, что я сейчас буду испытывать твои рыцарские качества, - сказала она. – Мне ребенка рожать нельзя. Мне учиться надо, жить тоже где-то надо, а ты - иностранец, все равно, рано или поздно, но домой поедешь. Я тебя люблю и буду любить, но давай не будем создавать себе лишние трудности. Давай не будем, а?»

Он молча шагал рядом, а потом, немного сжав ей локоть, сказал:

«Оля, иди домой, возьми все необходимое, и поедем в Москву. У меня в общежитии отдельная комната, а на будущий год я пойду в аспирантуру и работать буду... Я тебя подожду».

«Хочешь поступить благородно?» - не без иронии спросила она, когда они подошли к дому матери.

«А почему бы и нет? - улыбнулся Георгий. - Иди, я тебя жду здесь».

Они жили в той комнате втроем, уже с Таней, несколько лет - вначале она числилась за Георгием, затем в аспирантуру поступила Ольга. Когда защитила диссертацию и она, им намеревались дать отдельную квартиру, но тут в их жизни пошло не так, как было задумано раньше: у Георгия умер отец.

Телеграмму принесли во вторник вечером, Георгий еле успел купить билет - самолеты туда улетают раз в неделю, по средам, в девять двадцать утра. Ей не удалось поговорить с ним как следует, он вернулся поздно, в полночь, да и в таком настроении, что ему явно не хотелось говорить о чем-либо. Провожать тоже не пришлось - надо было Танюшку в садик вести, на работу бежать...

Улетел Георгий - и снова, через столько лет, вернулось ощущение того, что ничего не было, что все лишь приснилось. Прошел день, второй, третий, минула неделя - и только на двадцатые сутки Ольга получила письмо. Георгий писал, что отец перед смертью все-таки простил его, благословил их брак и просил не оставлять маму одну. Ни братьев, ни сестер у Георгия не было, поэтому он решил  пока задержаться на родине: и мать должна прийти в себя, и закончить все необходимые формальности нужно. А потом вдруг еще телеграмма: приезжай, не могу оставить мать, покупаю клинику. В то время Ольга ждала второго ребенка...

- К вам записались три пациента, - говорит Ольге медсестра, перечисляя  фамилии. - Есть еще два вызова на дом.

- Срочные есть?

- Нет.

- Сообщите, что  буду во второй половине дня.

- Хорошо. И последнее: вам звонят из посольства.

Ольга поднимает трубку.

- Оленька, ты? - спрашивает чуть хрипловатый голос, и она сразу узнает Ивана Семеновича Менько.-

- Я, Иван Семенович, я!

- Чем занимаешься?

- Стыдно признаться, Иван Семенович. Веду чистый мелкобуржуазный образ жизни: созерцаю, вспоминаю, как попала сюда впервые, как вы меня почему-то назвали не Ольгой Ивановной, как написано в паспорте, а Evgenia Ivanovna, на французский манер. Меня вначале покоробило... А такие, как я, все Евгении Ивановны, только в разной степени...

- Не заводи свою старую песню,- слышит она и старается представить, как прорезаются сейчас у него на переносье две морщины, как придавливает их пальцами, как хмурится, вернее, ему кажется, что он хмурится, а другим, если они сейчас в комнате, это невдомек.

- Не буду, Иван Семенович.

- Как детки?

- Спасибо, все нормально.

- А Георгий?

- Что Георгий, -  вздыхает Ольга.- Георгий работает.

- Привет ему.

- Спасибо, передам.

- Оленька, если ты на самом деле ведешь совсем негодный образ жизни, то я кое-что придумал. Представь себе, тут наши туристы объявились. А какие молодцы! Подарили целую буханку настоящего черного, столового, московской выпечки! По восемнадцать копеек... Вот Татьяна Сергеевна и наварила борща, блинков обещала, сметана у нее найдется. Масленицу задумала старуха перед Октябрьскими, что ли... Тебя звала. Так ты, дочка, приезжай! Бери Танюшку, Мишутку и - к нам. Лады? Почему молчишь?

Она прикрыла рукой трубку - поднялась в душе теплая волна нежности к этому доброму и заботливому человеку. Он всегда чувствовал, когда ей трудно, всегда поддерживал, и ей не раз думалось, что, может быть, и у нее был вот такой отец, которого она никогда не видела, потому что он погиб на фронте, когда ей не исполнилось и года.

- Почему молчишь? Алло, алло, Оленька?

- Спасибо за приглашение, Иван Семенович, но сегодня приехать не смогу. Не думайте, что я отпетая бездельница. У меня забот полон рот. К тому же Георгий уезжает сегодня на целый день, а я остаюсь на хозяйстве. А вот и он, легок на помине...

Через ее кабинетик проходит Георгий в светло-сером костюме, с портфелем. Прикрыв ладонью трубку, Ольга спрашивает:

- Когда вернешься?

- Вечером.

- Хочешь с Иваном Семеновичем поговорить? Нет? Тогда привет тебе от него...

- Благодарю, от меня - тоже, - говорит Георгий уже в дверях.

- А вы на праздники не думаете появиться в наших палестинах? Что-то давненько не были вдвоем. Пожалуй, с Первомая, - продолжает Иван Семенович. - После того, как Георгий увез тебя домой, чтобы ты фильм о Москве не смотрела...  Может, пусть Татьяна Сергеевна завернет хорошо в пакет пол буханки и передаст вам?

- Иван Семенович! - упрекает Ольга. - Неужели вы думаете, что я сама не могу приехать? Вы забыли, что я в Москву уезжала?! Мне всегда хочется приехать к вам, побыть среди своих... Да я бы ездила к вам каждый день, как на работу, если бы знала, что он спокоен...

- Он все еще ревнует, так сказать, тебя ко всему нашему?

- Еще бы! Ему во всем кажется какой-то иной смысл. Не хочет, чтобы мне что-либо напоминало о Москве, о Родине. Боится, а вдруг я снова уеду!

- Советчик в таких делах из меня никудышный, но ты, дочка, подержись. Детей поднять нужно, разве можно при живых родителях из них сирот делать? Подержись...

- Да разве я не понимаю этого, Иван Семенович, дорогой? Но куда денешься, если все так у нас запутано... Ладно. Слышала я, вы скоро домой едете, будете бульбу растить в Белоруссии. И не будет у  меня больше таких друзей здесь. Если вы уедете, Иван Семенович, я долго не продержусь. Ведь вы мне как отец родной. - Ольга чувствует, что не в силах сдерживать больше слезы, и говорит, говорит, говорит... -  К кому я приеду отогреться душой, когда вас здесь не будет?  К кому?..

- Да ты что это вздумала оплакивать меня? Если меня не будет, другой товарищ приедет на мое место. Да все наши к тебе отлично относятся. А пока успокойся, никуда я не еду. Сама видишь, на седьмое приглашаю в гости...

Ольга знает, что Иван Семенович говорит неправду, - едет он скоро домой, - но делает это с такой подкупающей теплотой и заботой, так убеждающе, искренне, что не поверить ему нельзя. Каким-то краешком сознания она отмечает, что уже успокоилась, и удивляется умению Ивана Семеновича уговаривать собеседника.

До двух часов она принимает больных детей. Закончив прием,  поднимается на верхний этаж за Таней и Микисом взять их с собой на море. Но ни детей, ни Лепши там не оказывается, нет их и во дворе. Таня к двум часам должна была придти из школы. Ожидая их, Ольга включает кофейник и вдруг вспоминает: сегодня дети намеревались пойти на американские мультфильмы. Ольга не спешит, тянет время, но они так и не появляются. Она едет по вызовам на дом, а после них - к морю.

Оно такое же ласковое, как и утром, правда, затянулось на горизонте дымкой – все-таки конец сентября. Но солнце еще жаркое, по московским понятиям вполне июльское. Искупавшись, Ольга ложится на шезлонг загорать. Размеренно шуршат у ног волны, солнце давит теплом на веки - сколько угодно лежала бы с закрытыми глазами здесь, ни о чем не думала, наслаждалась бы покоем, будь он возможен.

«Он все еще ревнует тебя ко всему нашему?» - вспоминаются слова Ивана Семеновича.

«Peвнует», - усмехается Ольга. Еще тогда, в первые дни ее житья на острове, Георгий вдруг вознамерился показывать характер. «Моя жена не будет работать, это не ее обязанность», - заявил он, как только убедился, что она остается. Она не придала его словам особого значения - готовилась второй раз стать матерью, ей было не до работы. Потом как-то пришли его друзья, вместе с ними и Цифорос, замечательный в принципе парень, но вот и он тоже насмешливо посмотрел на Ольгу, когда она подсела к ним за стол. Мать Георгия, вся в черном, как старая ворона, окатила ее таким презрением во взгляде, будто Ольга совершила тяжелейшее престyпление. К тому времени она уже знала, что по здешним обычаям женщине так  делать нельзя. Ее это возмутило, и она не уходила, хотя видела, что Георгий тоже недоволен, ерзал на стуле.

- Переведи, пожалуйста, своим друзьям, - обратилась она к нему. - Если им не нравится, что твоя жена сидит вместе с тобой за одним столом, пусть убираются ко всем чертям!

Георгий не решился перевести. Тогда она им объяснила по-гречески, как  сумела. Он разъярился, но все остались за столом. А вскоре друзья привыкли к этому. Только свекровь не могла примириться с тем, что жена сына нарушает обычаи. Видимо, поэтому не любит к молодым ходить, живет в старом доме одна.

Когда Микису исполнился год и когда у нее появилась возможность съездить в Союз, Георгий вначале отказался ехать вместе с нею, сославшись на занятость, а потом вдруг предложил недели три-четыре попутешествовать на машине по Италии. «Да что я, глупая, заладила: домой и домой, - подумала она тогда. - А ведь сама дальше Мытищ, не считая двух поездок в Сочи, нигде не бывала. Терпела ведь и еще потерплю».

 

 

 В Италию они отправились в мае. Приплыв в Неаполь, они не стали в нем задерживаться - решили посмотреть на обратном пути, как и посетить Капри и Сицилию. Они поехали в Рим. Там они намеревались пожить неделю, а затем должны были отправиться на север страны - во Флоренцию, Милан, Венецию, Геную, Пизу.

В Италии цвели маки. Ольга никогда не думала, что они могут цвести в пшенице, на обочинах, в кюветах, на каждом клочке земли, придавая всему веселый, радостный вид.

«3дешние васильки», - пошутил Георгий, когда они остановились немного отдохнуть. Ольга нарвала букетик на обочине, но цветы прямо на глазах поникли, потеряли лепестки.

«Сверху шик, а внутри пшик», - неизвестно откуда откопал поговорку Георгий. - Типичное западноевропейское изделие. Это не то что наши васильки - нарвешь, так ими и половики можно выбить, и пол подмести в избе, и детей ими повоспитывать, а потом и в вазу поставить – дaк они после всего этого еще краше пуще прежнего...»

«По крайней мере - это глупое фиглярство», - обиделась Ольга.

Но этот случай как бы задал тон всей поездке. Ольга все время чувствовала: Георгий решил показать прекрасную эту страну не только для того, чтобы она восхищалась и наслаждалась. Она должна была сравнивать, как живут люди за рубежом и как в России. Георгий подталкивал ее к тому, задался целью выпячивать все лучшее, причем делал порой примитивно и грубо, невероятно раздражая Ольгу.

К вечеру они прибыли в Рим. Она ожидала от вечного города чего-то большего, но нет, вначале он показался ей совсем не вечным, а подчеркнуто oбыденным, деловым и в то же время бестолковым, как всякий крупный город. Не тронули ее развалины Колизея - наяву он оказался меньше, нежели создавалось о нем представление в кино, книгах, открытках... Не замерло сердце и в полумраке Пантеона, при созерцании тысячелетних, зеленых от времени врат...

Утром Георгий привез гида Сандру - выпускницу русского отделения Флорентийского университета. Она согласилась показать им север Италии.

«Mocква - о-о-о! Но Рим...» - у Сандры не нашлось слов для сравнения, когда Ольга откровенно поделилась с ней первыми впечатлениями. Неутомимая Сандра с милой, обаятельной улыбкой в течение нескольких дней старалась доказать, что Рим - действительно вечный и великий город. Она показала им виллу Боргезе, музей Ватикана, Сикстинскую капеллу, собор Святого Петра, куда они попали в какой-то католический праздник.

Еще когда они поднимались по ступенькам грандиозного собора, Сандра по поведению монахов в темно-коричневых сутанах с крестами на животах и монашек - в черных платьях, с неестественным аскетическим цветом лица, заметила что-то необычное.

«Пожалуйста, быстрей! Нам повезло, мы увидим папу!» - воскликнула Сандра, услышав, видимо, разговор монахов.

В гигантском соборе сидели несколько тысяч подростков, одетых одинаково - в белых рубашечках, черных брючках или юбочках, с одинаковыми ватиканскими флажками в руках. Далеко впереди, так далеко, что нельзя было различить черты лица, восседал во всем белом папа и, похоже, поигрывая микрофонам, голосом двадцатилетнего юноши читал проповедь, повторяя ее содержание на всех европейских языках.

«Он говорит о необходимости сплочения всех католиков.  Всех слуг Господа перед угрозой сил, которые несут мрак и опустошения в души верующих», - шепотом перевела Сандра и подмигнула Ольге, показывая свое отношение к словам папы.

Позади папы сидели три кардинала, справа - черной  стеной стояли епископы.

«Может, подойдем поближе посмотрим?» - предложила Сандра.

«Нет, мы туда не проберемся», - отметил Георгий, сомневаясь. И не без оснований - собор в считанные минуты заполнился верующими и толпами туристов, спешивших протиснуться вперед, к папе.

Проповедь закончилась. Детишки вскочили с мест и, размахивая флажками, устремляясь тельцами своими вперед, с фанатичным блеском в глазах закричали чистыми и звонкими голосами: «Вива папа! Вива папа! Вива папа!»

Вместе с ними неистовствовали в восторге взрослые верующие. Ольге стало страшно не столько оттого, что детишки бросали на них откровенно ненавидящие взгляды, видя в них тех самых врагов, о которых только что говорил наместник Бога на Земле, а оттого, что поражала жестокость такого воспитания сирот, которых призрел Ватикан, ошеломляла степень их фанатизма и преданности папе.

«Я не люблю монахов, - поморщилась Сандра, выходя из собора. - Я не коммунистка, но терпеть их не могу. Они лгут и лгут... Говорят о какой-то вечной жизни. Ничего нет вечного, есть только ощущение вечности. Такое ощущение я испытываю каждый раз на вилле Адриана, она находится в нескольких десятках километров от Рима...»

Было непонятно: говорит Сандра от души или же работает. Поехали на виллу. Там почти не оказалось туристов: на пригорке, лавируя между кустами серебристого лоха, стрекотала  сенокосилка; цвела вода в бассейне, в котором две тысячи лет тому назад купались патриции; остывали после жаркого дня остатки  двоpцa, театра, бани. Ольга представила, как много лет назад здесь жили люди, они даже возникали в ее воображении - самодовольные, жестокие, ленивые в жестах, мыслях и чувствах.

«Одно ощущение вечности!» - неназойливо доказывала им Сандра, неизвестно почему, тем более что они и не собирались оспаривать ее мнение.

«Ну, а Рим - вечный город?» - спросила Ольга.

Девушка убежденно кивнула головой и сказала:

«Вечный».

Ольгу покорили фонтаны виллы д'Эстэ. Они были сказочной красоты - их каскады шумели, сверкали, изумляли туристов, которые гуляли по террасам виллы, расположенной в красивейшем зеленом ущелье. Ольга и Георгий вместе с Сандрой, подобно многим, брызгали друг на друга водой, фотографировались в гроте, который закрывал поток воды, низвергающийся вниз. Одно лишь показалось Ольге странным: всегда так было или, быть может, так совпало, но в этом райском уголке оказалось множество богатых cтapyx-американок, сопровождаемых молоденькими девушками.

И все-таки Флоренция понравилась Ольге больше Рима. Наверное, еще и потому, что Сандра, потомственная флорентийка, великолепно знала и любила город, пожалуй, так же, как Ольга Москву. Почти неделю Сандра знакомила с сокровищами галереи Уффици и дворца Питти, рассказывала о соборе Санта-Мария-дель-Фьоре, баптистерии Сан-Джованни, о мостах, о знаменитых людях города, показала «Давида» Микеланджело и дом, в котором Достоевский писал «Идиота».

«Сандра, милая, у меня уже распухла голова от ваших историй и впечатлений. Я уже ничего не воспринимаю и ничего не понимаю! - взмолилась в конце концов Ольга.- Дайте, пожалуйста, отдохнуть хоть полденька...»

«Для того чтобы узнать Флоренцию, в ней надо пожить хотя бы год, - ответила с достоинством и без показного патриотизма Сандра.- Не зря же ваша Академия художеств посылала когда-то молодых художников в Италию на шесть лет...»

В тот день она не появилась после обеда, и Ольга спала мертвым сном, пока вечером ее не разбудил звонок Сандры. Поскольку завтра они уезжают, необходимо посмотреть еще одну достопримечательность, очень интересную синьору Георгию и синьоре Ольге. Отказаться от предложения Сандры не было сил...

Полчаса спустя Сандра появилась в отеле с довольно заросшим молодым человеком в потертых джинсах, в несвежей трикотажной рубашке - типичным хиппи. Она представила Марио как своего товарища. Он вел себя несколько непонятно - мрачно молчал, но безропотно слушался Сандру.

И вот Марио, как неживой, уселся за руль своей машиненки, Сандра - рядом с ним, предварительно устроив гостей на заднем сиденье, и в характерной энергичной манере стала втолковывать ему, куда нужно ехать. Марио терпеливо выслушал, пожал плечами и поехал, видимо, так толком ничего не поняв.

«Кошмар! Он не знает, как надо ехать на виа Леоне!» - на миг обернувшись назад, воскликнула Сандра и с новым ожесточением обрушила на бедного хиппи поток слов. В конце концов, за руль села Сандра, а Георгию и Ольге сказала, что Марио живет во Флоренции всего несколько недель.

Прошмыгнув на машиненке несколько узких улочек, они попали на виа Леоне и остановились у высокой железной ограды, обвитой плющом. За оградой они увидели пятиглавую церковь, напоминающую куполами храм Василия Блаженного. На звонок Сандры вьrшел  сторож грек, открыл калитку в церковь.

«Это русская православная церковь, которую строили два царя Николая. Первый начал, второй - закончил. Мы находимся в верхней, так называемой летней церкви»,- рассказывала Сандра.

В церкви было так тихо, что слышалось свое дыхание.

«Синьор Георгий и вы, Марио, можете пройти в алтарь. Нам, женщинам, туда нельзя», - сказала Сандра. Старый грек, стоявший в отдалении, одобрительно кивнул. Он, должно быть, понимал русский язык.

Георгий из чувства солидарности с женщинами не пошел в сверкающий золотом и драгоценными камнями алтарь. Сандра пригласила их вниз. Там располагалась зимняя церковь, построенная на том месте, где стояла когда-то походная военная церковь, попавшая в Италию вместе с войсками Суворова. Это было первое помещение храма, более старое, чем верхнее, и более скромное - на сводчатых стенах и потолках (они Ольге напомнили чебуречную на Маросейке в Москве) ничего не было.

Слушая рассказ Сандры о том, что ныне в церковную общину входят лишь престарелые русские эмигрантки, пережившие своих мужей, в основном белогвардейских офицеров, да студенты-греки, что церковь содержится на подаяния богатых заокеанских туристов, предпочитающих иногда венчаться здесь, Ольга так явственно представила себя в числе тех несчастных согбенных старух, потерявших всякую надежду хоть перед смертью увидеть родную землю, почувствовала себя такой одинокой, всеми покинутой, что никак не могла потом успокоиться и в отеле всю ночь не сомкнула глаз. Да и вернувшись из Италии, она часто вспоминала с тоской и болью унылую пустынность русской православной церкви на виа Леоне, 10. Умирающий этот памятник казался более безжизненным и заброшенным, чем двухтысячелетние развалины виллы Адриана.

В Венеции они встретились с советскими туристами. Это произошло на острове Мурано, в мастерской, похожей на деревенскую кузницу, где молодой скуластый стеклодув в считанные секунды, абсолютно безразличный к присутствующим, делал из цветного стекла вазы, петухов, гондолы, выдувал из остатков шары, огромные и рябые от добавленных кусочков молочно-белого стекла, а потом небрежно ударял по ним щипцами – тончайшее стекло с сухим шорохом падало на земляной пол.  Когда туда вошла группа советских туристов, Ольга сразу с радостью узнала своих - они и слова не успели сказать по-русски. Наших людей за рубежом узнают всегда и везде.

Георгий попросил Сандру показать, где продаются готовые изделия. Они прошли куда-то наверх и попали в царство стекла - под потолком сияли гирлянды люстр и светильников, на столах и на полках было множество ваз, сервизов, кубков, бокалов, сувениров. Все поражало изяществом формы, богатством и сочностью красок. Георгия заинтересовал пурпурный сервиз на двенадцать персон, расписанный золотом. Он взял рюмку, дотронулся ею до графина, и стекло тонко и чисто запело.

«Тебе нравится?» - спросил он. Ольга посмотрела на него удивленно, мол, нашел о чем спрашивать, а сама пошла к точно такому же сервизу, но малахитового цвета.

Вслед за ними в магазин вошли и туристы. В группе были почти одни женщины, как правило, в годах. Может быть, это были работницы какого-нибудь сугубо женского предприятия, колхозницы или медики. Ольге подумалось тогда, что вот так она могла встретиться со своей матерью...

А женщины между тем, рассматривая стекло, откровенно ахали и вздыхали - вряд ли могли они на туристские деньги купить приличный сервиз или даже вазу, разве что гондолу да несколько дьяволят. Дешевое стекло продавалось не в таких магазинах, и Ольга, как женщина, сочувствовала землякам - хочется купить многое, у каждого глаза разбегаются, а лир все меньше и меньше...

Георгий и Сандра подозвали молоденькую продавщицу.

«Этот и этот, - Георгий показал на пурпурный и малахитовый сервизы; Ольге показалось, что он при этом победно взглянул на нее.- И эту вазу, пожалуйста, - он кивнул на огромное сооружение из стекла, переливавшееся всеми цветами радуги.- Пришлите в отель «Кристалл», остров Лидо, доктору Папасу».

Вынув бумажник, он отсчитал четверть миллиона лир, вручил продавщице и, повернувшись к Ольге, взял ее под руку и повел к выходу. Ольга покорно пошла, а туристки, с любопытством наблюдая за ними, наверное, удивлялись, почему эта иностранка потупила взгляд и густо покраснела.

Потом они ездили на регату. Это была не пышная праздничная регата, которая проводится в первое воскресенье сентября, а обычная, воскресная, - для туристов. На своем аристократическом Лидо они сели на быстроходный катер и помчались к площади Святого Марка, чтобы там взять гондолу и присоединится к регате. Сандра с ними не поехала - на острове Бурано у нее, кажется, были родственники, которых непременно нужно было навестить. Она отправилась на Бурано, но перед этим что-то напутала - во всяком случае, на регату они опоздали, настигли ее в Большом канале уже за мостом Риальто.

Ольга без Сандры ничего толком не поняла и не запомнила. В памяти осталось лишь мелькание огней, шипение ракет, покачивание гондол, гибкие станы гондольеров. И, конечно, запомнилось, как водитель сбавил ход, когда они стали обходить десятки лодок, плывших за огромной гондолой, залитой электрическим светом, с навесом, под которым располагался оркестр и была сцена. На ней стоял певец в белоснежном костюме и пел что-то трогательное и красивое.

Катер, приглушенно шумя винтами, обошел гондолу, в которой людей было не меньше, чем на пароме. Среди них Ольга заметила мужчину с баяном. Он лихо растягивал мехи, его спутники пели «Калинку». На соседних гондолах с восторгом в такт хлопали и подпевали.

Ольга схватила Георгия за руку: «Смотри, наши!»

Георгий обернулся, взглянул на гондолу с баянистом и неожиданно властным голосом крикнул водителю катера: «Аванти!»

Спина водителя от крика вздрогнула, катер взбурлил винтом воду, дернулся вперед.

Ольга закрыла лицо руками и заплакала, встречный ветер выдувал из-под пальцев слезы. Затем она взяла себя в руки, не плакала, но и не проронила ни слова, пока шли по тихим и теплым улицам Лидо.

«Я не поеду в Милан. Отправь меня, пожалуйста, назад, в Неаполь», - сказала Ольга, когда они пришли в отель.

«Почему?»

«Ты ведешь себя как 6уржуйчик, - ответила она устало.- Зачем ты купил сегодня эти сервизы? Смотри, дескать, я могу купить их, а вот твои соотечественницы этого себе не могут позволить? Зачем ты меня унижаешь? Ведь так может поступать только  как самодовольный купчик...»

«А ты - зеленая лягушка! Зеленая лягушка! Ты и здесь видишь только свое! Зеленая лягушка!» - твердил он, потрясая руками над головой.

Теперь - все, конец, подумала Ольга. Будущее виделось ужасным - на чужбине, без согласия, без любви. Какая это любовь - самообман, дурной, а не счастливый сон, ложь...

Утром они погрузились на паром и, вернувшись на материк, поехали в Неаполь, не заезжая в Милан, Геную и Пизу, как намечали раньше. Оттуда поплыли на остров, где Ольга некоторое время раздумывала, а потом, решившись, взяла детей и улетела в Москву.

 

 

 

В Шереметьево их никто не встречал - никому она не сообщала о внезапном приезде, да и некому, в сущности, было сообщать, кроме Марьи Тимофеевны.

Они сели в такси и поехали в город. Водитель спросил, куда нужно ехать,- Ольга промолчала, не готова была к ответу и даже не придала вопросу особого значения, радуясь обилию русских букв, всему знакомому, родному. Таксист, уставший и измотанный чем-то, повторил вопрос громче, и только тогда она задумалась: а действительно, куда? В Подольск - нельзя. Марья Тимофеевна сразу скажет: ну, наездилась, доченька? С прибытием тебя, Ольга Ивановна, с прибытием... А не я ли как воду глядела? Нет - туда нельзя... В общежитие? Она оттуда давно выписалась. Позвонить друзьям, родственникам, знакомым? Ольга порылась в сумочке - как назло, в спешке не захватила книжечку с московскими телефонами. Нет, не забыла, конечно, не забыла - она хорошо помнила, как положила ее в кармашек чемодана. Но кому конкретно можно была звонить? Кто смог бы приютить на неопределенный, срок ее с двумя детьми? Кому это было бы не в тягость?..

«Ну, в гостиницу, что ли?» - нетерпеливо подсказал таксист.

«Конечно, в гостиницу!» - обрадовалась Ольга.

«В «Интурист», «Националь», «Метрополь?» - спросил водитель.

«Какой там «Интурист», - сказала Ольга. - Я не иностранка, давайте в любую...»

«Так надо же говорить по-человечески», - заворчал водитель и повез их к гостиницам ВДНХ.

Когда они уже подъезжали к гoстиницам, она вдруг спохватилась:

«Ой, товарищ, а у меня ведь нет денег!»

«Как это - нет?» - водитель от неожиданности даже притормозил.

«У меня фунты...»

«Ну, знаете, гражданочка, это уже слишком. Нет денег - не садитесь. Голову мне морочите почти час, да еще за это я должен платить из своего кармана. У меня план, и дети есть, как и у вас. В милицию бы вас сейчас, только детишек жалко...»

«Не боюсь я милиции, поймите. У меня есть деньги, но иностранные, их нужно обменять. Берите фунты, пожалуйста...»

«Вот за это-то и надо в милицию свезти. Понимаешь, гражданочка, мне нужно выполнять план, а не заниматься вашими делами».

«Вернемся тогда к «Интуристу»...

«Можно было раньше догадаться, - снова проворчал таксист.- Только вот вначале устроимся в гостинице, а то всякое бывает... Может, в другое место надо ехать. Лето, знаете, недостатка в приезжих нет».

Он сам пошел к администратору - места нашлись, чему водитель немного удивился. Вынимая из багажника чемодан и саквояж, хмыкнул:

«Это и все? Остальное, значит, малой скоростью? На троих маловато что-то...»

Уже на обратном пути, когда возвращались из центра, он подобрел, загадочно улыбался чему-то своему, а затем произнес:

«А я сначала подумал, что ты из трофейных... Смотрю: мать вроде бы по обличью рязанская, а девчонка как залопочет не по-нашему...»

Ольга недоумевала: что значит трофейные?

В прошлом году отправили мы детвору в пионерлагерь, а сами, то есть я да жена, задумали побывать в Волгограде, - рассказывал водитель.- Мой батя там воевал, и жены тоже. Там они и остались... Сели мы на самолет и покатили. В Волгограде поселились в гостинице в самом центре - лучше быть не может! Прилетели вечером, и пошли по городу прогуляться. Посмотрели братскую могилу, памятник, на пионеров, которые стоят там в карауле с автоматами. А потом захотелось нам поесть. Смотрим: идет военный, старшина, пожилой такой, зачуханый, не иначе обозник. «Товарищ старшина, - спрашиваю, -  где бы нам подкрепиться?» Тот остановился, руку на затылок и думает. «Надо вот пойти вниз, к Волге, а, не доходя, свернуть налево. Там еще должно кафе работать». И пошел. И тут я заметил на другой стороне за деревьями какую-то неоновую вывеску. «А там что?» - кричу старшине вслед. «А-а, - махнул тот рукой, не останавливаясь. - Там трофеи». Оказалось, это гостиница для иностранцев, а расположена oнa в том доме, в котором Паулюса пленили. Ну и посмеялись мы с женой тогда над тем старшиной. Это ж надо такое им название придумать - трофеи...»

- Мама! Мама! - крик Микиса, как бичом, подхлестывает Ольгу.

Она вскакивает с шезлонга и, ничего не соображая от неожиданности, видит, что бежит к ней малыш, а за ним, поотстав, идут Таня и Лепша. Она обнимает теплое тельце Микиса и чувствует, как стучит заполошно его воробьиное  сердчишко, шепчет:

- Как ты меня напугал... Как напугал... Понравились фильмы? - спрашивает потом у подошедших Тани и Лепши.

- Ништо, - начинает Лепша и выстреливает ворох слов, из которых невозможно понять, осталась она довольна мультфильмами или же нет. Впрочем, у Лепши все - ништо...

- А тебе, Таня?

Дочь плавнейшим движением поправляет на лбу черную прядь, обращает свой взор к земле, а губы сами поднимаются:

- Я, к сожалению, их уже видела.

- Таня, я тебя уже просила: не надо так манерно поджимать губы. Это очень некрасиво.

- Да? - голоском райской птички вопрошает она  и отходит в сторону, к машине.

«Откуда у десятилетней девочки такие манеры? Откуда?» - думает Ольга и ловит себя на мысли: наверное, старею, если не могу уже понять дочь в таком возрасте.

Купаются недолго - уже половина пятого, пора обедать. Не переодеваясь и не высохнув, в каплях воды на гусиной коже, влезают они в «Фольксваген» и мчатся домой. Спустя несколько минут сидят уже на веранде, голодные, нетерпеливые, возбужденные. Лепша сияет: Микис хотя и не спал сегодня днем, хотя и ведет себя не очень-то прилично без отца, вертится на стуле и дрыгает ногами, но зато ест беспрекословно и первое, и второе. Если так дела пойдут дальше, он, пожалуй, не откажется и от знаменитого Лепшиного мачедоне - подобия компота, только холодного, приготовленного из смеси всех известных в Средиземноморье фруктов, особенно цитрусовых, ананаса, с добавлением сиропа, меда...

После обеда Ольга просматривает почту – пришли сразу два номера «Комсомолки», «Огонек», медицинский журнал. Захватив газеты и «Огонек», она ненадолго спускается в клинику, убеждается, что там все в порядке, а затем идет уже с Микисом в розарий, в резную, облепленную вьющимися розами беседку. Нет более приятных минут, более желанного занятия, чем, покачиваясь в плетеном, неназойливо поскрипывающем кресле, читать московские газеты, окунуться в жизнь своей страны, жить теми же мыслями и заботами, которыми живут миллионы родных людей.

На другом кресле Микис листает журнал и, показывая матери картинки, требует ответа: что это, а почему, а зачем... Она терпеливо объясняет: вопросы у сына возникают все реже, взгляд у него становится все безразличней, и вот уже малыш спит - ноги свесились с кресла, головенка упала на грудь.

"Мой ты бедненький, мой ты милый мальчишка, как умаялся. Он только посапывает, только посапывает, как большой», - в приливе материнской нежности шепчет Ольга и устраивает Микиса поудобнее, поправляет под головой подушку.

Но вот и газеты прочитаны, и журнал просмотрен. Возвращение из привычного, родного мира всегда опустошает, саднит душу - снова будто снился прекрасный сон, в котором все было исполнимо-счастливо, а проснувшись, поеживаешься от обмана, от сожаления к самому себе. «Падает, падает»,- думается и чувствуется, вернее, точно на границе между мыслью и чувством приходит на память образ оторвавшегося листика от дерева из леоновской повести. О, сколько раз она перечитывала ее, стараясь найти ответы на мучившие вопросы, сколько раз бежала за границу со Стратоновым, шарила пальцами в луже с окурками, отыскивая выскользнувшую из рук монетку и показывая посетителям парижского кафе проношенные пятки чулок, а потом путешествовала с мистером Пикерингом по Месопотамии, Турции и Кавказу, вела мстительные беседы с человеком, предавшим Родину, а потом и любимую. Порой она чувствовала и думала как Евгения Ивановна, но не принимала и не понимала ее покорность жизненным обстоятельствам, обреченность в ее судьбе. Она не воспринимала ее как молодую женщину - Евгения Ивановна казалась ей довольно пожилой женщиной, почти бабушкой...

В отличие от Евгении Ивановны, она почти сама себе хозяйка. В любой момент может собрать вещи, взять с собой детей и улететь снова в Москву. Теперь ей не будет так трудно, как было в первый раз...

Положение, конечно, было аховое - ни прописки, ни работы, и деньги на исходе, на обратный билет их уже не хватало, брала ведь только на первое время, и одежда в чемодане была только детская. Она не брала много одежды и денег, показывая свое отношение к этим козырям Георгия. В первые дни она могла еще купить билет на рейс SU 507, но, не доверяя самой себе, быстро истратила деньги с таким расчетом, чтобы назад улететь было нельзя. «Лучше к Марье Тимофеевне на поклон, чем к нему, - думала Ольга, - лучше завербоваться в Сибирь, чем идти к ней... Уеду на какую-нибудь стройку, дадут квартиру - ничего, проживу...»

Она все больше склонялась к такому варианту, а уж если ехать, так ехать на Крайний Север - каково будет узнать об этом Георгию! Уже собираясь идти на переговоры в opгнабор и складывая в сумочку документы, она наткнулась  на письмо, которое Иван Семенович вложил ей в руки перед вылетом и наказывал передать Валентине Анатольевне в Центральном комитете комсомола. На конверте был номер телефона, однако звонить сразу не стала: хотелось уйти от неизбежных объяснений с едва знакомой женщиной, которую и видела-то всего один раз у Ивана Семеновича. Но все-таки позвонила - Иван Семенович мог обидеться.

«А я хотела уже вас разыскивать! - едва не сердито воскликнула Валентина Анатольевна. - Я все жду, жду, а вы не даете о себе знать. Иван Семенович уже дважды звонил, а я ничего не могу сказать... Одним словом: приезжайте. Метро площадь Ногина...»

«Я знаю...»

«Детей, конечно, вам не на кого оставить? Приезжайте с детьми...»

В тот день все чудесным образом устроилось. Когда Ольга увидела Валентину Анатольевну, радушно улыбающуюся, она почувствовала, что ей можно доверять, и cтaла рассказывать о себе. И  чем больше рассказывала, тем больше хотелось излить душу. Валентина Анатольевна поглядывала на нее слегка насмешливыми глазами, отвечая на телефонные звонки и решая какие-то вопросы с работниками, заходившими в ка6инет. В конце концов, Валентина Анатольевна закрыла дверь на ключ, взяла на руки Микиса... Тут Ольга не выдержала, расплакалась, а хозяйка кабинета успокаивала ее и детей, которые стали ревом поддерживать мать. Потом Валентина Анатольевна попросила присмотреть за детьми какую-то девушку, помогла Ольге привести себя в порядок и повела ее к секретарю ЦК, тоже женщине.

Неделю спустя Ольга стала участковым педиатрам в районе метро «Смоленская». Как участковому врачу ей предоставили служебную двухкомнатную квартиру в  новом доме. На радостях помчалась она к Марье Тимофеевне - хвалиться квартирой и показывать внука.

«А что ж ты сразу не объявилась? - спросила она и как-то по-новому, безответно и по-старушечьи обидевшись. - Выходит, я вроде бы тебе больше не мать и твоим детям не бабушка? Таить обиду, все таишь... А с каким сердцем ты свою дочь на такую жизнь благословишь?»

Мать будто искупала вину - сама денег дала на мебель.

«Это приданое твое, Оленька. За мной оно было все эти годы, - суетливо она совала их в руки, а потом еще нашла такого родственника, о котором Ольга никогда не слышала, - отставного полковника, который даже приезжал сверлить дырки в стенах, приколачивать карнизы для штор.

«Нет, не пропаду в своей России, не пропаду», - мысленно спорила Ольга с Георгием, вспоминая его слова на прощанье

С первого сентября Таня пошла в первый класс школы-интерната, Микис был на пятидневке. А Ольга набросилась на работу - на участке, на заводе на полставки и еще умудрилась прихватывать четыре часа в неделю в медучилище. И денег требовалась уйма, и в работу хотелось уйти, чтобы ни о чем, кроме нее, не хватало времени думать. На детей его тоже не было - спасибо, Марья Тимофеевна выручала. Ольга не просила - она сама приезжала к внукам, а если Микис болел - он с трудом привыкал к московскому климату - Марья Тимофеевна отпрашивалась с работы, сидела с ним.

Валентина Анатольевна сначала просила сообщать, как идут дела, и Ольга звонила по нескольку раз в неделю, да и нравилась новая приятельница - обаятельная, умная, деятельная, всезнающая.

«Если бы ты, Валя, была мужчиной, я забыла бы Георгия и влюбилась в тебя», - шутя говорила она.

А он молчал.

«Ну, сколько же можно молчать? - как-то, отчаявшись, позвонила она Валентине.- Ведь дети не дают мне минуты покоя: где папа да где папа...»

«A ты сообщила ему адрес?»

«Валя, как же я, женщина, могу первому написать? Менько знает адрес, он ему говорил. Если бы захотел - навел бы справку через свое посольство. Показывает характер?»

«Как и ты...»

«Мне деваться некуда. Не буду стоять на своем - согнут в три погибели. Только дай понять... Я ведь не могу быть слабой...»

«Оля, не телефонный это разговор, но все-таки: чего ты добиваешься? Я-то знаю, чего ты хочешь, но все-таки... Чтобы он приехал сюда жить? Не приедет - во-первых, у него там клиника, авторитет, он нужен там, нужен друзьям и единомышленникам, во-вторых, у него там мать, а в-третьих, как ни говори, вы жили у него на родине материально более обеспеченно. Для мужчины, который считает себя добытчиком, кормильцем семьи, да еще с такими взглядами, как у него, это немаловажно. Через несколько лет, вероятно, вы материально жили бы так и здесь, но разве это главное будет для него? Естественно, нет. Для тебя ведь не был главным тот достаток... Так и для него. А если любишь, не можешь жить без него - тут уж тебе решать, как дальше быть...»

«Наверное, Валя, люблю,- согласилась Ольга. - Все-таки люблю. Ведь сколько, извини меня, мужчин вокруг, а вот ни один не нравится. Ну, хотя бы немножко кто понравился, легче стало...»

 

 

 

Георгий так и не написал. Он приехал. Раз, второй, третий... В качестве кого он только не приезжал - туриста, активиста общества дружбы, члена молодежной делегации, медика...

Он увозил детей к себе в гостиницу, гулял с ними по Москве, покупал огромное количество подарков. Он не мог допустить, чтобы дети забывали его. А Ольга боялась, как она боялась в каждый его приезд, что взбредет вдруг Георгию увезти их на остров - пусть потом она попробует не приехать!

Георгий предлагал вернуться. Писал об этом и в письмах – сдержанно-сухих, деловых по тону. Ольга не oтказывалась наотрез, отвечала неопределенно, и была искренна - не знала, как ей поступить. Предлагала ему остаться. Георгий категорично отвечал: «Это невозможно».

А потом он замолчал. Пять месяцев Ольга не получала никаких вестей. На острове обстановка в это время была напряженная, взрывчатая - можно было с ума сойти от одних только предположений. Она названивала Ивану Семеновичу, но тот ничего определенного сказать не мог: жив, здоров, и только... Лишь однажды в добродушном ворчании Менько, она почувствовала давно ожидаемое!

«Ох, докачусь я до того, что меня объявят персоной нон грата. Ох, докачусь. 3аставляешь меня, Оленька, шпионить за гражданами страны пребывания. На этот раз могу сообщить кое-что существенное. Приходил недавно господин Папас, визу испрашивал. Так что жди своего сокола... Ты, девушка, играть играй и обыгрывай, но не переигрывай... Мое дело яснее ясного - сторона, но вот смотрю на вас и думаю: никуда вам друг от дружки не деться...»

Но приехал не Георгий, а Цифорос. Георгий приехал потом. Но тогда, когда Ольга открыла дверь, и вошел Цифорос, приветствуя ее на своем родном языке, Таня и Микис, услышав греческую речь, с криком «Папа!» кинулись в прихожую. Они повисли на маленьком, смешном и растерявшемся Цифоросе, целовали его, обнимали. Микис схватил его руку и все прижимался к ней щекой, спрашивал, не веря счастью: «Вы от папы? Вы от папы?»

Ольга впервые тогда подумала, что они, несмотря ни на какие ее страдания, больше его дети, чем ее, и что встречу с Цифоросом ей никогда не забыть. Всегда она будет ей упреком. Может быть, Таня и Микис так встречали бы Ивана Семеновича или Валентину Анатольевну, если бы они оставались с отцом, может быть... Эта мысль была лишь слабым утешением.

Недели две спустя прилетел и Георгий. Он заметно похудел, постарел, поседел. Увидев белизну на висках, она едва удержалась, чтобы не поцеловать ее, искупая свою часть вины. А дети... Вряд ли у кого в тот день была больше счастья и радости -  они носились по квартире как бесенята, орали, визжали, плясали, висели на отце и готовы были не спать всю ночь. И когда их удалась уложить, из спальни долго еще с тревогой справлялись: «Папа, ты не уйдешь?» Наконец в первом часу они успокоились.

Георгий ходил по комнате из угла в угол - такой привычки у него раньше не было. Скрестив руки, Ольга стаяла у окна и, дожидаясь начала разговора, смотрела на ночную россыпь огней, следила за отражением Георгия в стеклах. Он подошел к ней и остановился.

«Все эта будет для меня урокам. Когда ты улетела, я думал, что ты вскоре вернешься. Но когда я приехал, та увидел, что ты живешь в квартире, в которой есть мебель, увидел, что мои дети сыты и одеты, что их воспитывают... Ты сумела начать новую жизнь. Нелегкую, но достойную. Не берусь утверждать, смогла бы так какая-нибудь моя соотечественница... Я недооценивал тебя, прости меня. За это время я многое пересмотрел. И можешь верить мне или не верить, но я, наверное, полюбил тебя по-новому, второй раз... Можешь не верить, но у меня именно такое чувство... Жить без тебя и без детей я не могу. И поэтому прошу тебя выйти за меня замуж снова...»

Ольга смотрела на его лицо, отраженное в окне. И вдруг стекло опустело - отражение качнулось и исчезло. Она с ужасом подумала, что Георгий может стать на колени, а это было бы такое унижение, которое он не мог забыть всю жизнь. Она резко обернулась - нет, он стоял.

Виноваты, видимо, были выступившие у нее слезы - в них качнулось изображение.

Она взяла себя в руки. Откуда и силы взялись, чтобы не поддаться чувству и говорить с Георгием спокойно, по-деловому и чуть-чуть с юмором - в манере Валентины:

«В таком случае нужно оговорить условия нового брачного контракта. Мне кажется, момент подходящий. Условия жениха?»

«Пожалуйста: мы должны жить там. Эта мое главное условие...»

«Хорошо, я согласна. Но при этом: я по-прежнему не меняю гражданства, не реже одного раза в два года приезжаю с детьми в Союз. Когда они вырастут, ни ты, ни я не оказываем на них давления при выборе гражданства. Они пока дети наши и, так сказать, человечества (невеста в столь торжественный момент может себе позволить говорить красиво!), а в шестнадцать лет они станут гражданами или твоей, или моей страны. Никакого давления! Чтобы не мог, скажем, папа Папас по примеру своего папы лишить Микиса материальной поддержки, если тот вздумает выбрать советское подданство. Ни-ни, - Ольга подняла палец и помахала им перед носом Георгия, - не улыбайся, уважаемый жених, мне не до шуток. Следующее. Высшее образование Таня и Микис получают, только в Советском Союзе. Никаких Кембриджей, Сорбонн - пусть потом, когда окончат наши вузы и станут самостоятельными, где пожелают, там и продолжают образование. Во время их учебы я живу в Москве. Для этого мы покупаем здесь квартиру - у меня на родине должен быть свой угол. Не дай Бог, как говорится,  на острове возьмут верх фашисты! Меня сразу же выпроводят. Тьфу, тьфу, тьфу, пусть этого не будет никогда, но допустим... Где мне прикажете тогда жить? Куда везти детей?  Кроме того, я должна работать по специальности. Я не имею права терять навыки, забывать медицину и превращаться в наседку. Согласен на такие условия, уважаемый жених?»

«Да, - сказал Георгий и, подняв ее, закружился по комнате.- Да! Да!»

«Серьезнее, серьезнее, жених!..»

Вечером, пока Таня занимается с учителем музыки, Ольга в своей комнате показывает сыну диафильмы, которые регулярно присылает ей Валентина. Микис полюбил героев русских сказок и былинных богатырей, многое знает о Москве, где у него есть своя «собственность» - Останкинская телебашня. Промелькнет она на экране телевизора или попадется на снимке в журнале, газете, Ольга обязательно спросит:

«А чья это вышка?»

«Моя!» - не без гордости отвечает он.

«Твоя, сынок, твоя», - говорит Ольга, целует сына за доставленный ей миг радости и думает о том, что, во всяком случае, ее дети будут любить Родину матери, а она, что может, сделает для этого...

После диафильмов они смотрят старые слайды, снятые когда-то Георгием в Москве, потом слушают пластинки. Микис должен угадать, как называется песня или музыка.

Вот и сейчас Ольга с лукавой улыбкой ставит пластинку, и когда на весь дом раздается величавый торжественный перезвон, Ольга уменьшает громкость, чтобы не мешать Тане, а Микис, узнавая звоны колоколов Ростова Великого, выкрикивает: «Ионинский!», «Колязинский!», «Георгиевский!» - этот еще называется у него папиным...

Дверь шумно распахивается, и в русскую комнату вваливается Лепша - на лице выражение растерянности. От частого дыхания она никак не может начать речь. Наконец, она кивает куда-то и сообщает между мощными вдохами и выдохами:

- Москва... Телефон...

Ольга вскакивает с кресла и бежит в гостиную. Трубка лежит на столике, Ольга хватает ее, не в состоянии справиться с нарастающим в эти мгновения предчувствием какой-то неясной тревоги. «Неужели что-то случилось? Неужели?» - она чувствует, как напряженно бьются на висках жилки, а от этого немеет голова...

- Алло! Москва, Москва!

- Ольга, здравствуй,- раздается  громкий, чистый, совершенно недалекий голос Валентины.- Не кричи, плохо слышно...

- Валя, как хорошо, что это ты! А я думала, что-то случилось... Я так разволновалась, что не могу говорить... Дай мне полминутки в себя прийти...

- Пожалуйста.

Прижимая трубку к груди, Ольга подтягивает к столику кресло, садится, закрывает глаза, растирает кожу на лбу, висках.

- Ну и напугала меня наша Лепша, - говорит Ольга, покусывая губы.- Представляешь, влетела, глаза круглые, сказать ничего не может, а потом: «Москва...» Она почему-то боится этого слова, глупая... А у меня нервишки стали, - Ольга открывает газа, берет трубку обеими руками и смеется.  - Валя, неужели это ты? Неужели я говорю с тобой, а ты сидишь сейчас дома, в Москве?

- Конечно, со мной, - смеясь, отвечает Валентина. - Почему ты не пишешь? Месяц назад отправила тебе письмо, а ответа так и не получила. Как тебе там живется?

- Сейчас получше. Никакого сравнения с теми временами. Пока Георгия нет дома, я скажу: все свои письма теперь я даю ему читать, чтобы он ничего не думал лишнего. А так - всякое бывает... Вчера, например, заикнулся, было, о том, что дети могут и не учиться в Москве. Сколько лет еще до этого, а уже сегодня цапаемся. Ну, я ему и выдала. Словно забыл, что говорил раньше...

- А дети как? Таня, Микис, наверное, уже подрос?

- Они ничего, молодцом. Таня учится, сейчас играет на рояле, а Микис воюет с Лепшей и со мной немножко.

- А ты, ты-то как себя чувствуешь, Оля?

- Я?.. Как я… - вздыхает Ольга. - Видишь ли, Валя, у нормальной счастливой нашей бабы любовь к детям, мужу, работе, родной земле - вся собрана воедино, не противоречит друг другу. А у меня все враздрыг... Заела тоска на чужбине, хочется по родной земле походить. Вот так половинкой и живу. Душа - на части... Да что это я о себе, да о себе! Давай лучше о тебе! Расскажи лучше, как там в Москве... Что у нас нового?

- Потом, потом, Ольга... Мы каждый день с мужем читаем газеты о событиях у вас, переживаем: как, как там Ольге сейчас живется?! A Ольга молчит!

- Пока все относительно спокойно. Газеты шумят, а что дальше будет - посмотрим... Конечно, обстановка сложная...

- А что Георгий говорит?

- Георгий молчит. Он дело делает. Вот поехал сегодня на рудники с товарищем...

- Он у тебя молодец!

- Не будь он молодцом, я бы ни секунды не задерживалась здесь! - восклицает Ольга и просит: - Ну, Валя, не томи, расскажи, что нового в Москве, как вы там живете... У меня нет сил говорить о своих делах, до того они надоели...

И опять Ольга переносится мысленно на Родину, в Москву: ощущение того, что ее и Валентину Анатольевну разделяют тысячи километров, границы государств, десятки городов, исчезает - будто видится ей, что сидит она в квартире на Ленинградском проспекте и беседует обо всем: о погоде, о новых книгах, о театральных новостях, о муже Вали, который сидит рядом, делает вид, что читает газету, а сам внимательно слушает разговор...

И вдруг - вмешивается во все это чужой бесстрастный голос, напоминает, что время истекает. Валентина Анатольевна что-то кричит, Ольга - тоже, никто не успевает ничего путного сказать в оставшиеся секунды, а потом связь обрывается. Ольга кладет мертвую трубку на аппарат...

Георгий возвращается домой, когда она уже засыпает. Сквозь дрему Ольга слышит шаги, как открывается дверь, потом ощущает теплую его руку на плече, на волосах, которые он, думая о чем-то своем, начинает гладить. Наверно, ему нужно что-то сказать, но будить не решается. Ольге тоже не хочется просыпаться окончательно, ей так уютно в эти мгновения, так спокойно рядом с Георгием, и она забывается, засыпает. И если ей снится что-нибудь, то чаще всего одно и то же: будто ходит она по старым тихим переулкам, очень похожими на арбатские...

 

 

 

Вместо эпилога

Небольшая эта повесть была закончена за несколько дней до фашистского путча на Кипре. Читатель, конечно, догадался, что ее герои живут именно на этом острове, и автор не стал бы уточнять место действия, если бы события не касались семьи доктора Папаса.

Как известно, фашисты на Кипре удержались у власти всего восемь дней. Эти восемь дней Ольга с детьми и Лепшей, вместе с другими семьями активистов прогрессивной партии трудового парода скрывались в горах. Георгий, отправив семью в безопасное место, ушел в подполье - он к этому времени стал членом президиума местной организации партии.

Организатор путча - военно-фашистская хунта в Греции - пала. Но страна была ввергнута в хаос, ее народ - обречен на страдание. Тысячи беженцев устремились на юг, спасаясь от снарядов и пуль, от произвола иностранных вояк. За короткий срок население города, где живут Папасы, увеличилось в несколько раз. На окраинах выросли лагеря беженцев, где не было защиты от палящего солнца, не хватало пищи, воды, медикаментов...

Иван Семенович сообщил, что через английскую военно-морскую базу на Родину будет отправлена советским теплоходом группа туристов, которая прибыла сюда как раз перед кризисом. Георгий  не настаивал, а предлагал Ольге воспользоваться возможностью уехать с детьми.

- Я твоя жена, Георгий, - сказала она.- Не могу я оставить тебя одного в такое время.

Она помогала ему лечить раненых - их клиника, была превращена в военный госпиталь. Медперсонал клиники разбежался... А Георгий был не только врачом, у него хватало и общественных обязанностей. Кроме того, нужно было помогать беженцам. Нет, в такое время Ольга не могла покинуть мужа...

Тогда она, вероятно, выпросила у него несколько литров бензина, чтобы поехать к беженцам. В лагерях она бывала каждый день, осматривала детей, раздавала лекарства, пока они были, а когда кончились, помогала советами, как уберечь малышей.

«Вас Советский Союз прислал?» - спрашивали Ольгу мамаши.

«Нет, я сама пришла к вам...»

Но вы же русская!» - недоумевали те, считая, что доктора Ольгу все же направил к ним Советский Союз.

Рейс SU 507/508 был отменен. Но пройдет время, и советские лайнеры, как и раньше, будут летать на Кипр...

Если вам когда-нибудь встретится в Никосии среди пассажиров международного рейса SU 508 светло-русая женщина с мягкой, немного виноватой улыбкой на веснушчатом лице, с девочкой и мальчиком - чернявыми, но все-таки похожими на нее, то, вполне вероятно, вы видели Ольгу, Таню и Микиса. Если вас не затруднит, пусть она войдет в числе первых -  в долгожданный для нее самолет и, когда он приземлится в Шереметьеве, в числе первых выйдет, - пожалуй, это все, чем можно помочь этой женщине.

Если же она вам встретится среди пассажиров, вылетающих из Шереметьева рейсом SU 507, - не торопите ее подняться по трапу, если ничто не угрожает расписанию. Ей не хочется улетать из Москвы, но надо: она мать, везет детей к отцу. Она - женщина, жена, едет к мужу, которого любит. Пусть она еще раз посмотрит на здание аэропорта, на небогатый лесок вдали, на молчаливых пограничников, кто знает, когда ей придется увидеть все это снова...

1974-1975

Первая публикация – Александр Ольшанский. Сто пятый километр. М., Современник, 1977

Вместо авторского послесловия к повести «SU 507/508»

В основе повести – история одной женщины, рассказанная мне Валентиной Ивановной Полуэхтовой в начале семидесятых годов прошлого века. У меня включилось воображение, и повесть была написана. Кинорежиссер Олег Бондарев, снявший «Мачеху», хотел снять фильм и о моей героине, но не получилось. Повесть вышла в книге и тут же в сокращенно варианте стала публиковаться в газете «Голос Родины», которая и предназначена для наших соотечественников за рубежом.

А на Кипре путч, прототипы моих героев бегут в Грецию (в том числе как бы и по моей вине!), оттуда в Москву. Валентине Ивановне высказываются претензии: как можно было печатать повесть, если Кипр – это большая деревня, где все друг друга знают? Более того -  в повести фамилия почти точно указана. Он, это я, автор, был у нас – откуда он тогда знает, как у нас выглядит двор и дом внутри? Дама утверждала, что она не может меня вспомнить, но что я был у них дома, она не сомневается. И мать мою он знает, называет по имени-отчеству, знает, что медсестрой работает.

Естественно, Валентина Ивановна передала все претензии мне. В свое оправдание я сказал, что никогда не бывал на Кипре, не встречался с матерью ее кипрской подруги. Разве что в какой-то прежней жизни был на Кипре богачом и драматургом…

Я подписал прототипам моих героев книгу, но и тут прокололся – назвал не их фамилию, но очень близкую. Валентине Ивановне только и оставалось, что рассмеяться.

Ниже привожу копию письма, найденную через тридцать лет в моем архиве. Полагаю, что ни повесть, ни ее история никому уже не повредит. А читателям, бывающим на Кипре гораздо чаще, чем в Крыму, история эта будет интересна.

 

Уважаемые Ольга и Георгий... !

В связи с публикацией моей повести «Рейс SU 507/508» считаю необходимым обратиться к Вам с настоящим письмом.

Думается, что когда Вы прочтете повесть, у Вас не возникнет никакого сомнения в том, кто является прототипами ее героев. Каким же образом это получилось? Лет пять назад я увидел в кабинете Валентины Ивановны Полуэхтовой женщину, которая, когда я  вошел, уже прощалась с нею. Это были Вы, Ольга, и когда вышли, Валентина Ивановна сказала:

- У этой женщины, Саша, удивительная судьба…

И она в течение двадцати-тридцати минут довольно кратко рассказал о Вас, Ольга, и о Вас, Георгий, вряд ли думая о том, что пройдет какое-то время и ее рассказ станет основой литературного произведения.

Ваша судьба заинтересовала меня, она показалась очень типичной и очень современной – развитие контактов между народами, нынешние огромные скорости передвижения и доступность общения, конечно же, будут всё в большей степени приводить не только к молодых людей разных народов, и к любви, и к бракам. Сделал попытку художнически осмыслить это, и года два спустя после той случайной встречи небольшая повесть была написана. Закончена буквально за два дня до фашистского путча на Кипре – меня это тогда самого удивило, и теперь я не могу односложно решать вопрос, есть ли предчувствие или телепатия или же их нет.

Извините великодушно, но я назвал своих героев Вашими именами – любые иные имена, кроме Ольги и Георгия, звучали фальшиво, слишком надумано, а о том, что Вашу мать, Ольга, действительно зовут Марией Тимофеевной, я узнал,  когда Валентина Ивановна прочла повесть в книжке. Мне казалось, что не может быть у нее другого имени и отчества, но помнить это два года, если даже Валентина Ивановна назвала ее так, - я не мог, у меня не настолько хорошая память, особенно на имена и отчества. Но, тем не менее, ее так и зовут! Мало того, какие-то ситуации, о которых Валентина Ивановна не рассказывала, в повести оказались. Видимо, здесь произошло то, что можно назвать феноменом Брема – тот, как известно, по одному зубу мог восстановить скелет даже доисторического животного. Я же имел дело с логикой развития характеров, с логикой их поступков – а это вещи неумолимые…

Валентина Ивановна, чувствуется, сейчас немного шокирована, уже, вероятно, сожалеет, что рассказала мне Вашу, как говорили в старину, историю, я, признаться, тоже – как бы не принес своим неосторожным словом каких-либо Вам неприятностей и сложностей, которых, судя по всему, достаточно и без моей повести. Но я писал х у д о ж е с т в е н н о е  произведение, имел при этом полное право распоряжаться его героями в соответствии со своим замыслом, а получилась вещь в некоторой степени документальная, потому что я, естественно, стремился как можно реалистичнее изобразить ситуацию и людей. Затем, после событий на Кипре, которые немало принесли волнений Валентине Ивановне и мне – у нее там друзья, а у меня – герои повести, я посчитал совершенно необходимым завершить ее злосчастным «Вместо эпилога», что придало ей еще большую документальность. Мало того, эта  повестушка перепечатывается сейчас в  «Голосе Родины» – а это трезвон на весь мир, который, я, увы, остановить не в силах.

Но  при всём этом я утешаю себя надеждой, что герои моей повести вышли людьми достойными, что мне удалось в какой-то мере показать их духовный и нравственный рост в обстоятельствах практически неразрешимых и решить все-таки конфликт героев в пользу простой человеческой любви, любви к детям, любви к родной земле, в пользу добра и гуманизма.

Возможно, со временем я вернусь к повести, устраню многие очевидные ее недостатки, но пока приходится иметь дело с вариантом, который люди читают. В связи с этим я, как автор, прошу Вас ни в колем случае не отождествлять себя... с героями литературно-художественного произведения, а также других людей с другими персонажами повести, которые принадлежат авторской фантазии. Прошу учитывать это обстоятельство всех, кто будет пытаться делать подобное отождествление.

Заключительные положения этого письма я прилагаю в виде отдельного заявления, которое, кто знает,  может вполне приходиться в Вашей очень сложной жизни.

Примите самые искренние пожелания счастья, успехов и крепкого здоровья. Прошу еще раз извинить великодушно, если в повести что получилось не так, как надо было бы.

 

Александр Ольшанский

 

Москва,

1 августа 1977 года

 

 

Добавить комментарий

Имя (обязательное)

Сайт

Тема

Обновить

Отправить

Отменить