<

Александр Ольшанский

Повесть 

В углах комнаты полусумрак, серый, неподвижный, то ли застывший, то ли враждебно затаившийся, и Михаилу Солодовнику казалось, что там сырость, мокрая паутина, прилипшая к осклизлой побелке. На самом деле углы были сухими, он сам строил флигель  - и основательно, в северном исполнении, как когда-то говорил соседям. По сути, это был второй дом из двух половин, изолированных друг от друга. В одной располагались мастерская и гараж, а в другой была летняя кухня - с печкой под дрова, для отопления зимой, с газовой плитой, на которой Нюрка обычно готовила еду; тут же был кухонный стол, холодильник, неказистый добротный буфет и такой же диван, на котором Михаил любил отсыпаться после дальних рейсов, а теперь лежал третью неделю после выписки из больницы. К кухне примыкало еще одно помещение, оно предназначалось для бани, но руки Михаила, как говорится, до нее не дошли, и там уже много лет была попросту кладовка. Жаль, в свое время не довел до ума, как хорошо было бы сейчас попариться... Полусумрак влажный и тоскливый, за окном каждый день мелкий дождик, слякоть, бесконечная гнилая осень. Каждый день - как год.

 

Михаил лежал в синем спортивном костюме, в толстых шерстяных носках, укрывался ватным одеялом, поверх него еще и полушубком,  от которого пахло машиной, дальними поездками и вообще другой жизнью, но его все равно знобило. Он не столько согревался, сколько покрывался обильным холодным потом. Тoгдa он вставал, открывал дверцу печки и, натолкав в нее поленьев, сушился и грелся веселым красноватым теплом, подставляя ему то грудь, то спину. Возле печки было приятно, тепло напрямую разогревало и разгоняло остывающую кровь, но и тут он блаженствовать не мог. Слишком велик был контраст между теплом, стихией пламени, в котором виделось ему проявление пусть неживой, но все-таки жизни, и тем, что явственно стояло у него за спиной, обдавало затылок ледяным дыханием. К тому же возле огня рождалась острая жалость к себе, чувство бессилия и собственной никчемности -  вон дрова были когда-то деревьями, отшумели свое, а идут на пользу.

Нет, у печки он расслаблялся, тело согревалось, а душа начинала саднить, в голову являлись такие мысли, от которых спасением могла быть петля или ружье, висевшее возле двери в несостоявшуюся баню. Легче было где-то посередине, между огнем и сумрачными углами.

К приговору врачей он отнесся спокойно. Приговора, собственно, никакого не было, во всяком случае, не объявили, занесли в историю болезни, но ему они, жалельщики, ничего толком так и не сказали. Вроде бы болезнь была не его, а какого-то дяди. Лежишь в больнице два месяца, тебе становится все хуже и хуже, назначают операцию, а, потом отменяют, и ясно почему - поздно. И состав палаты, в которую его перевели, говорил сам за себя.  Обитателей двадцать четвертой палаты вся больница бессердечно и неумело называла чудиками: дескать, эти бедолаги могут уповать лишь на чудо. А  чудес не бывает, разве что в сказках или на том свете... Hа обходной лист шансов у чудиков нет, и юмор у них чернее черной ночи. Koгдa их спрашивали больные из других палат о самочувствии, они, и только они во всей больнице, имели веские основания отвечать: «Вскрытие покажет». Выраженьице наверняка принадлежало врачу Ксении Александровне, которую вся больница называла Кассандрой.

В двадцать четвертой он один был ходячим, и когда появлялся на пожарную лестницу покурить, все умолкали, ему уступали лучшее место у батареи. Через неделю в двадцать четвертой Михаилу стало невмоготу, захотелось домой. Нюрка не приезжала дней десять, но не к ней тянуло, не обида толкала, а захотелось в свой Каменный Оскол, на свежий воздух, к родной земле, к людям, которых не называют всех подряд больными. А там, если повезет, дожить до подледного лова на водохранилище... Он подкараулил Кассандру в коридоре и попросился на выписку. Если он здоров, так здоров, а нет, то вряд ли кто поможет. Подведенные брови Кассандры пошли вверх, она захлопала густыми ресницами, потом усмехнулась свысока - у нее, внешне женственной и привлекательной, была дурная привычка считать больных людьми темными, недалекими, вообще второго или даже третьего сорта.

- Эх, мужчины-ы-ы… Слабаки! - закачала она головой.

Это был излюбленный ее прием - подковырнуть человека, взъерошить ему нервы, вздыбить всего. Михаил проверял свой шанс, несмотря на отмену операции, на перевод в двадцать четвертую, все-таки надеялся на него и поэтому снес высокомерие Кассандры. Он хотел по ее поведению выяснить состояние своих дел, и она, должно быть, догадалась, почему он попросился на выписку.

- Посоветуюсь с заведующим, - сказала она отчужденно, словно Михаил Солодовник с этой секунды перестал быть ее подопечным, словно не она старалась все эти муторные недели вытащить его из лап костлявой, словно не она, когда его перевели в двадцать четвертую, продолжала лечить его, хотя палата за нею не числилась.

Не успела обида овладеть Михаилом, как Кассандра  вдруг смилостивилась и уже с новым настроением, за одну минуту с третьим или даже с четвертым, с явным расположением к нему, как закадычная подруга рассказала то ли быль, то ли анекдот.

- Случай, Миша, был такой. Пришел здоровяк, как ты, и говорит: у меня в горле рак, дышать мешает. Опухоли нет, явно выраженная ипохондрия, вальты в ссоре друг с другом. Требует мужик операцию. Пожалуйста, сделали все чин чином, только поскольку опухоли нет, изобразили фальшивый шов. «Легче дышать?» - спросили, когда он пришел в себя. «Ой, легко как!» -  Кассандра изобразила притворное страдание, закатила глаза под намазанные чем-то прометаллическим веки, вытянула соблазнительные губы, черт ее побери, губы трубочкой. -  А он капризным был, изводил персонал требованиями да придирками, нянечки и сестры его ненавидели. И вот нянечка, старая женщина, выведенная из терпения его капризами, в сердцах возьми да ляпни:

«Что ты расстонался здесь? Здоров, как бугай...»

«Как вы смеете, я после такой операции...»

«Какой такой операции? Нет у тебя ничего, царапину сделали и йодом замазали. Да забинтовали понарошку!»

Тот - хвать бинт, пощупал шов, понял, что его обманули, и  тут же приступ удушья, посинел. Вот такие, Миша, мужики слабаки!

- Меня вы тоже обманываете? - как можно шутливее спросил Михаил.

- Ох и хитрющий ты, Солодовник! - увернулась от прямого ответа Каccaндpa. - Что с нами, знает он один, - и она с дружеской улыбкой ткнула пальцем в небо. - Что с нами, нам больше всего неизвестно. И вообще, Миша, ты мне нравишься.

И после такого совершенно неожиданного признания, непонятного по смыслу: имела ли она в виду состояние его здоровья, или его как человека, или как мужчину, Кассандра энергично ушла. Ее точеные стройные ноги на высоченных каблуках только замелькали у него перед глазами.

«Если так, то выписывайте и приглашайте в гости!» - по нахалке хотел было крикнуть Михаил. Но не крикнул. У него всегда было так: думал одно, а говорил другое, не противоположное, а несколько иное. Впрочем, когда намеревался сделать что-нибудь, тоже получалось похоже, да не то.

- Миша, собирай вещички, - освоенным тоном закадычной подруги объявила Кассандра на утреннем обходе. - Может, машину из районной больницы подождешь? Все-таки ты не в форме, учти. Мы не выгоняем.

- Ксения Александровна, да я от вас на такси рвану прямо домой.

- Ладно, уматывай хоть на ракете, псих несчастный. Выписку перешлем в Изюм. Если что - возвращайся.

- Нет уж, спасибочки.

- Хм, - от обиды Кассандра высокомерно покосилась на него и ушла.

Дома не стало лучше, напротив, позавчера пошел в сарай за дровами, набрал охапку, хотел подняться, и это было последнее, что он помнил,- его нашла там медсестра Нинка Капустина, привела в чувство нашатырным спиртом, довела до дивана, напоила чаем с лекарствами, наказала строго-настрого лежать и не подниматься. Потом присела на табуретке перед ним, сложила на толстых бедрах красные руки, широкое бабье лицо стало у нее еще шире, перекосилось от внутренней боли, и Нинка расплакалась, начала каяться, что по дурости своей испортила жизнь и ему, и Нюрке, жалобно просила у него прощения за давнюю промашку.

- Еще не умираю, чтоб грехи отпускать, - сказал Михаил. - Прошу тебя: скажи всем, пусть никто не приходит. Тяжело мне...

О Михаиле и Нюрке опять говорил весь Каменный Оскол: мол, она выселила мужа во флигель, боится заразиться, перестала даже готовить еду. Сына дома не было, может, вложил бы он мамаше хорошей бэбы, как выражаются в Каменном Осколе, но учился где-то далеко в техникуме. Нинку спрашивали о них по сто раз на дню, сочувствие охватило односельчан, и во флигеле то и дело были люди. Несли куриные бульоны, пирожки, компоты, мед, рыбу, кто-то забредал и с бутылкой. Когда был здоров, не пил, теперь и подавно, так выпивохи лезли в душу с вопросом: может, Миша, от трезвой жизни у тебя это? А Рупь-пять - такое было прозвище у Нюрки - каждый день прохаживалась в Изюме под ручку с новым хахалем. Вызывающе прохаживалась, должно быть, мстила.

- А мне можно приходить? Еду буду носить, убирать.

Михаил помолчал и разрешил:

- Через день.

Нинка поняла, почему именно через день: если умрет, то хоть на следующий день она обнаружит. И она, прежде чем войти во флигель, всегда заглядывала в окно.

Вчера ее не было, значит, появится сегодня. Вечером он, жарко натопив печку, вьюшку не закрывал, и за ночь комнату выстудило. «Закрыть бы трубу, когда в печке полно углей», - подумалось Михаилу, и эта мысль удивила обыденностью, простотой и легкостью исполнения. Так все надоело, так обрыдло.

Хорошо хоть доброхоты оставили в покое. Многие из них, особенно жалостливые старушки, не столько шли сюда с утешениями, сколько с желанием уйти с новостями. Он всегда чувствовал к себе нездоровое любопытство односельчан - не каждый каменноосколец работал на Крайнем Севере, а он работал, вернулся при деньгах, дом построил, машину купил, с Аней Заднепровской два раза станцевал, а пригласив на третий танец, предложил выйти за него замуж. Молва превратила его деньги в миллион, о нем знал весь Изюмский район. Бродили по Каменному Осколу глухие слухи о его большой любви, но зазноба вышла замуж за другого - и поэтому, мол, он так быстро и женился на Ане 3аднепровской. В этом было много правды. Сейчас, когда прошло столько времени, он, как бы плохо ни поступала по отношению к нему Нюрка, винил во всем себя. После замужества Аню почему-то все стали называть Нюркой. Жизнь у них не удалась, виноват он, из песни слов не выбросишь.

Когда после Севера он вернулся в Каменный Оскол, где у него никого из родных не осталось, первой, в ком он почувствовал что-то родственное и доброе, кому сам казался хорошим, была Аня 3аднепровская. Он старался забыть Наташу, даже влюбился в Аню, чувство это было легкое, свободное и радостное, совсем не похожее на изматывающую тоску, которая несколько лет не отпускала его, особенно после того, как Наташа совершенно неожиданно вышла замуж. Года через полтора легкое и радостное чувство растаяло, а старая рана осталась, разъедала душу, и тогда произошел случай, который, пожалуй, навсегда расколол семейную жизнь.

Он работал водителем на междугородных перевозках, потом таких как он станут называть дальнобойщиками. По неделе или даже две в рейсе, несколько дней отдыха, чтобы отоспаться в постели как все люди, и снова в путь. Однажды он почему-то в дальний рейс не  отправился, вернулся домой. Подъехал на своем «Запорожце» - весь дом в огнях, занавески, правда, наглухо. Заглянул в щель между шторами - на столе закуска, магнитофон  наяривает так, что стекла дрожат. Сидит eгo Нюрка рядышком, как невеста, с бурильщиком Геннадием Назаровым, весело о чем-то беседуют. Чуть дальше, на диване, - Нинка Капустина  в обнимку с другим бурильщиком из нефтеразведки…

- Не помешал? - спросил Михаил у пунцовой Нюрки.

И смахнул магнитофон с тумбочки. Музыка грохнулась, брызнула в разные стороны пластмассой.

Нинка оставила своего бурильщика и все норовила оказаться между Михаилом и Нюркой. Та вначале  растерялась, а затем метнулась к детской кроватке и спящего сынишку взяла на руки. Не иначе как, хотела им защититься.

- У Нины день рождения сегодня... Вот и зашли к нам, -  объясняла Нюрка бледными, непослушными губами, а ее бурильщик, вмиг протрезвевший бочком, бочком – и к двери.

- Назаров, стой. Не бойся, - остановил его Михаил. - У тебя рубль есть?

- Есть, - с готовностью ответил тот и зашарил по карманам.- Возьми, - и протянул Михаилу несколько скомканных бумажек.

- Мне рубль нужен, - сказал Михаил страшным голосом, сорвал с серванта хрустальную вазу и подставил Геннадию Назарову. - Бросай сюда.

Геннадий затолкал в горлышко вазы бумажку.

- А мелочь?

- Есть,- Геннадий выгреб из кармана пригоршню монет.

- Кидай пятак.

Пока бурильщик возился с мелочью, Михаил желал ему спокойной ночи и обещал при следующей подобной встрече заменить ноги на спички и оторвать то, из  чего готовят омлет.

Дверь за гостями закрылась, Нюрка еще крепче прижала к себе ребенка, тот, растревоженный, пискнул и заплакал. Михаил, скрипнув зубами, встряхнул несколько раз вазу, позвякал пятаком и сказал:

- Ну, жена, вот твой и первый заработок. Будем помнить о нем и беречь. Пусть стоит вceгдa на виду.

И поставил вазу на сервант.

Нюрка с воем выскочила из дома; как была в халатике, так и прибежала с ребенком к родителям. На следующий день об этом знал весь Каменный Оскол.

И вскоре ребятишки кричали ей вслед: «Рупь-пять, негде взять, надо заработать!»

 Приходила Нинка, божилась, что у Нюрки с Геннадием Назаровым ничего не было; бурильщики пришли в больницу поздравить Нинку с днем рождения, показалось, как всегда, мало, направились в кафе, шли мимо, как не зайти. Геннадий парень серьезный, женат, двое детей у него. Явился с Нинкой и Геннадий, поставил на стол две бутылки коньяка, бил себя в грудь, что у него и в мыслях ничего не было - сам ведь такой, жена в городе, а он в поле да в поле. Михаил хотел было поставить коньяк рядом с вазой, сказать Нюрке при случае, мол, и прогрессивку принесли, но душа у него уже  отмякла, воткнул гостю в руки бутылки и сказал, что он свободен и Нюрка тоже…

- Миша, сходи за Нюркой. Она страх как переживаeт, - клянчила Нинка, когда Назаров вышел.

-  Я ее не выгонял.

- Тогда вазу убери, весь Каменный Оскол смеется.

- Ладно, как-нибудь разберусь сам. Уматывай отсюда, пока я добрый.

Злополучную вазу он в честь замирения выбросил на мостовую, хрусталь сухо и льдисто рассыпался в свете уличного фонаря, а прозвище у Нюрки осталось, и со временем она постаралась оправдать свою репутацию. Поработала после медучилища сестрой месяца два и ушла в торговлю, там веселее.

Михаил закрывал на все глаза, ему было ее жалко, потому что она не стала ему родным человеком, а он был ей и вовсе чужим. Впрочем, когда  задумывался о своей жизни, бывало жутковато, спасение находил в работе, в дальних поездках, в них время и расстояние притупляло все, и так существовал, пока не свалила болезнь.

Ночью ему снилось, что он ловил на изгибе реки голавлей. На том самом месте, где двадцать лет назад ловил их незадолго до призыва в армию. На изгибе воду крутили водовороты, берег был обрывистый, поросший жесткой, с сильным запахом пижмой. Ловил на кузнечиков. Самых жадных голавликов вытащил сразу - те бросались на кузнечиков, едва они касались воды.

Потом из глубины вынырнула рыбина сантиметров на тридцать, не меньше, с нарядными темными плавниками, ринулась к наживке, сердце у Михаила остановилось, голавль недоверчиво осмотрел кузнечика, сделал круг и лениво уплыл прочь. Кузнечик намок, и, хотя снасть была без грузила, он уже не держался на воде. Михаил выбрал в банке резвого самца с ярким алым брюшком и, затаившись за кустом пижмы, забросил его на край водоворота, рядом с берегом, чтобы голавль мог принять кузнечика за случайно упавшее в воду насекомое. Кpaсавец голавль торпедой пошел на него, схватил и опять ушел на дно. Михаил сдерживал себя, зная, что голавль заглатывает, как правило, на глубине, и, попуская леску удилищем, выжидал момент для подсечки.

- Тащите же! - крикнул кто-то за спиной.

Михаил подсек и выбросил отчаянно сопротивляющегося голавля на берег. Тот тут же освободился от крючка и запрыгал на краю обрыва, готовый вот-вот свалиться в воду. Михаил прыгнул на него, но накрыть не успел - столкнулся с девушкой, на миг опередившей его. Она стояла на коленях и, подняв обеими руками рыбу перед собой, звонко смеялась.

«Тише!» - хотел цыкнуть Михаил, ведь всю рыбу распугает, но девушка была удивительно красивой, и он не посмел повысить голос.

Это была Наташа Чекмарева. Еще во сне подумал, что так в жизни уже было, давно было, и вот вспомнилось. Наверное, это был сон-воспоминание, наподобие того, как после армии много лет снилось, что он опять служит, и охватывало тогда его беспокойное сомнение: ведь отслужил свое, почему же опять в армии? Затем сомнение сменялось надеждой: может, после службы все-таки сложится у него с Наташей по-другому. Во сне счастье всегда так близко.

Ожидая Нинку Капустину, он думал о Наташе. Столько лет прошло, а более красивой женщины он ни в жизни, ни в кино не видел. Вообще он всю жизнь сравнивал женщин с Наташей Чекмаревой, и они неизменно уступали ей в чем-то. Подчас ему хотелось найти более красивую, но Наташа не уступала, в ее красоте таилась для него какая-то обреченность и конечность, преодолеть которую он так и не смог.

Тогда, на берегу, она поднялась, протянула рыбу, а он посмотрел ей в глаза, огромные, синие-синие, неестественно синие, и испытал такое чувство, словно окунулся весь в море нежности, чистоты и чего-то прекрасного. Каждая клетка его была потрясена и подчинена энергии, которая как облако окружала ее. И он, наверно, в мгновение стал другим. Лучше стал, думал вначале, несчастнее - потом... Наташа тогда улыбнулась мягко и добро, одобряюще улыбнулась.

У нее все было совершенно. Ровная, без единого пятнышка, нежная кожа, шелковисто-теплая даже на расстоянии. Только однажды, будучи в командировке, Михаил видел в московском музее подобный цвет кожи у «Дамы с горностаем» Леонардо да Винчи. К тому времени он  уже испытывал жгучий стыд за проделку с хрустальной вазой, только прошлого вернуть было нельзя, да и возвращать незачем.

Моя богиня - так он называл ее чуть ли не с первого дня. Тут он не был оригинальным, бесчисленное множество мужчин называли, называют и будут называть так своих возлюбленных, но все же Михаилу казалось, что у него оснований гораздо больше, чем у кого-либо. Она знала силу своей красоты. Ко всему прочему красота ее была талантливая, превращающая все обычное в удивительное и необыкновенное. Сама она никогда не говорила о ней, не любила даже говорить, никогда не пользовалась ею, требуя для себя каких-либо исключений. В этом никакой потребности не было, потому что красота была настолько очевидной, покоряющей и недосягаемой, что Наташей восхищались не только мужчины, но, как это ни странно, в первую очередь женщины. Жизнь в ее присутствии была светлой и радостной.

- Ой, кровь! - воскликнула Наташа, и только после ее возгласа увидел кровь на колене. Падая, угодил на разбитую бутылку.- Я сбегаю за бинтом. Сейчас вернусь,-  сказала девушка и побежала по тропинке вдоль берега, стройная и легкая, как из сказки.

Михаил зажал рукой рану и спустился вниз, чтобы промыть ее водой.

- Не смей! - услышал он крик Наташи. - 3анесешь инфекцию!

Михаил послушно выбрался, наверх, она велела, сесть и вытянуть ногу. Присела рядом на корточки и тампоном убрала кровь.

- Не больно? - спросила,  заливая рану йодом.

- Нет, - ответил Михаил, глядя на ее руки с такими ловкими и ласковыми пальцами.

- Так уж и не больно, - не поверила она. - Сейчас наложим повязку. Не беспокойся, я, можно сказать, уже медик - позавчера зачислена на первый курс мединститута. И ты мой первый больной!

- Поздравляю, - сказал Михаил и также простодушно сообщил, что через неделю уходит в армию, а потом добавил: - Если бы не в армию, я бы и другую ногу порезал, чтобы ты перевязывала.

- Глупости! - нахмурилась она.- Обязательно надо сделать укол против столбняка. Рана грязная, под кожей чернота осталась. Как бы воспаление не началось. Прочистить ее надо и сделать укол.

- Какой еще укол, - проворчал. Михаил. - Заживет как на собаке.

-  Может, заживет, а может, и нет! - отрезала  она. - Не спорь со мной, пожалуйста.

По тропинке шел чудной старик - в белой футболке с крупной синей надписью «Динамо», с белой бородкой, в пенсне, как у Чехова, в новой соломенной шляпе. Его тонкие, кривые, словно вяленые ноги смешно перемещались в торчащих колоколом, казалось, накрахмаленных коротких штанишках. В руках у него была тяжелая и длинная удочка.

- Ну-те-с, молодые люди, что у вас? - спросил старик.

- Это мой дедушка, - негромко сказала Наташа. - Он врач...

Дедушка тут же подтвердил свою профессию советом:

- Наташенька, не делай тугую повязку, место скверное, на изгибе.

- Рана грязная, а он укол не хочет делать, - пожаловалась Наташа.

Дедушка обрадовался возможности прочитать представителю местного населения лекцию.

Потом они ехали с Наташей в сельскую больницу на велосипеде. Не дедушкина лекция имела решающее значение, а то, что Наташе нужно было купить в магазине свежего хлеба - они дикарями, в палатке, отдыхали на Осколе. Она сидела на раме велосипеда, ее плечо доверчиво опиралось на его правую руку. Волосы у нее пахли теплым, созревающим хлебным полем и солнцем, и, когда ветер бросал их ему в лицо, от этого запаха кружилась голова.

Михаил с утра до ночи был на речке, привозил им хлеб и молоко, ловил рыбу, а вечером на костре готовил уху. Старик, ссылаясь на усталость, уходил в палатку.

Синие звездные ночи наступали быстро, через речку начинали перекликаться филины, и Наташа, побаиваясь их жутковатого уханья, придвигалась поближе. Михаил, защищая ее, обнимал рукой ее плечи, и они сидели, притаившись, пока дрова в костре не прогорали и угли не покрывались толстым слоем седого пепла. Она не уходила в палатку, пока не догорал костер, поэтому Михаил с вечера заготавливал дров побольше.

Спустя несколько дней за ними из Харькова пришла машина, они уехали, а он долго еще ходил на то место, где стояла палатка, садился у кострища, размытого дождями, но огня не разводил. Речка, берег, небольшая песчаная коса, где они загорали, помнили ее, здесь было как-то ближе к ней, было, конечно, грустно, но не так тяжело, как вообще без нее. Призыв почему-то откладывали, Михаил ходил и ходил сюда - понял тогда, что полюбил...

Он накрылся полушубком, затаился под ним, словно в укромном и таинственном месте, перебирал в памяти события своей жизни и, поскольку самым ярким событием у него была все-таки Наташа, продолжал думать о ней.

...Из армии он писал ей каждый день, не мог не писать, сошел бы с ума или застрелился, если бы ежедневно не выкраивал полчаса, чтобы поделиться своими мыслями и чувствами. Раз в неделю получал ответ, он жил от одного письма до другого, все остальное для него не существовало и не могло существовать. Только однажды он за две недели не отправил ей ни одного письма - приехал по телеграмме к тяжело заболевшей матери. Она лежала в каменнооскольской больнице, дни ее были сочтены, врачи сразу ему об этом сказали, иначе не вызывали бы из армии, даже еще откуда - с Чукотки. Мать лежала в отдельной палате, высохшая, измученная, вся седая, и, увидев сына, просила, чтобы он никуда не уходил,- с ним ей легче. Утешая, он гладил ее волосы, чувствуя, что под ними маленькая, как у ребенка, голова, потом взял ее руки в свои и поразился - пальцы были невесомы, почти пусты. У нее всегда были большие и неутомимые руки.

Михаил почувствовал неимоверную тяжесть полушубка, сбросил его на пол, повернулся на бок и стал смотреть на яблоню-зимовку за окном, на мокрую листву, на тугие сочно-зеленые яблоки в каплях дождя. И все-таки в его воображении снова появилась мать, ее задумчиво-покорное выражение лица, когда она накануне своей смерти поинтересовалась, где сейчас та девушка, которая отдыхала  позапрошлом году на речке, а Михаил ответил, что она учится в Москве, и что они переписываются.

- Она очень красивая, сынок, - тихо сказала мать, и лишь позднее Михаил догадался, что она не восхищалась красотой Наташи, а предупреждала об этом.

В часть он возвращался через Москву, до самолета оставалось несколько часов. Он разыскал на Бутырском хуторе общежитие мединститута, комнату, в которой она жила. Дверь открыла какая-то толстушка в косынке, под которой легко угадывались бигуди, с удивлением посмотрела на его форму и крикнула:

- Натали, к тебе!

- Кто? - не очень радушно, даже капризно спросила Наташа.

- Миша приехал.

- Миша?!

Распахнулась дверь, удивление и радость сверкали у Наташи в глазах. Она всегда поражала своей красотой, именно поражала, и не только его, легко и непринужденно подчиняя себе, лишая воли и заменяя многие желания одним - любоваться ею. Поистине она была ненаглядной. Михаил стоял и смотрел на нее, и ему показалось, что Haташа немного изменилась, но опять-таки в лучшую сторону,- стала женственней, изящнее и родней.

Толстушка мгновенно сориентировалась, выскользнула из комнаты с конспектами и книгами под мышкой; Наташа тянула его за рукав шинели через порог, а когда они остались одни, осмелилась чмокнуть теплыми губами в щеку. Михаил взял бережно ее лицо в ладони, привлек к себе.

- Какой ты смешной, Мишка! Колючий, страшно взрослый, мужественный, - говорила она, смеясь, а затем, освобождая стул от книг возле своей кровати, капризно добавила: - А вообще ты вредный. Целых две недели молчал! Между прочим, я привыкла к твоим письмам. Только не зазнавайся! Я уж стала думать, что кто-нибудь берет твои письма, ну какой-нибудь воздыхатель. Спросила у почтальонши - нет, писем не было. Даже телеграмму отправила, ты получил ее?

- Я был в Каменном Осколе.

- Мишенька, но туда же ты ехал через Москву!

- Да, только не мог заехать. С самолета пересел на самолет. Мать похоронил.

- Тетю Тоню?! - вскрикнула Наташа и прижала его голову к груди.- Мишенька, прости меня...

За три года он был с нею всего полтора часа - полчаса в общежитии да час по пути в Домодедово. Эти полтора часа, пожалуй, оказались самыми счастливыми в жизни Михаила - никогда потом она не была такой нежной и родной. Любимой она была всегда, но по-матерински близкой, как тогда, нет.

В армии он втайне от Наташи подготовился к вступительным экзаменам в мединститут. Во-первых, в случае удачи будет ей сюрприз; во-вторых, он очень боялся провала, точнее, не самого провала, не хотелось представать перед нею неудачником. Все экзамены он сдал на отлично, первого сентября действительно удивил Наташу, так удивил, что она даже обиделась. А через месяц, взяв с трудом академический отпуск на год, он улетал в Магадан.

- Скажи, пожалуйста, зачем ты тогда поступал в институт? Из-за тебя кого-то не приняли… Неужели, в самом деле, только для того, чтобы удивить меня? – допытывалась Наташа, провожая его снова в Домодедове.

Они спорили, почти ссорясь, несколько дней. Ей было непонятно, почему он вдруг решил вернуться туда, где служил. Может, там осталась у него девушка? Этот вопрос, чувствовал он, Наташа не раз хотела задать, но не могла преодолеть свою гордость, унизиться до ревности. Все-таки она была тогда зеленой девчонкой, маменькиной дочкой, которая не знала жизни и никогда не встречалась с трудностями. Михаил же стыдился признаваться, почему он решил взять академический отпуск.

- Не удивить, а увидеть тебя, - на душе было пакостно, а он пытался шутить.

- Разочаровался в институте, во мне, наконец?

- Нет.

- Даже не предполагала, настолько ты скрытный! У каждого человека есть, разумеется, свои тайны, но всему же есть пределы. Может, я  ошибалась, когда считала, что все-таки у меня есть какое-то право хотя бы знать, почему ты улетаешь в этот ненавистный мне Магадан?

- Нет, Наташа, не ошибалась. Просто с институтом я поторопился.

- Но ведь ты опять будешь невообразимо далеко! Я никогда не верила, что ты служил на Чукотке - письма приходили на третий-четвертый день. Неужели ты не понимаешь как это далеко? Даже на школьном глобусе эта Чукотка где-то сбоку. Ужас! Моя психика не готова к преодолению, пусть даже мысленному, такого расстояния.

 

Спустя некоторое время он все равно бы рассказал, как пришла мысль взять отпуск. Может, посмеялись бы вместе... А тут получалось, что он скрытничает, не доверяет Наташе. И он ей все рассказал.

У толстушки, ее звали Валей, был день рождения, и Наташа передала приглашение от нее отметить событие в кафе на улице Горького, а он отказался, сославшись на то, что ему надо встречать на вокзале своего земляка. Такого земляка в природе не существовало, у  Михаила попросту не было денег. Вечером он не усидел в общежитии, поехал на Пушкинскую площадь, прошелся мимо кафе; там гремел ансамбль, все танцевали, конечно, веселилась и Наташа, не подозревая, что в десяти шагах от нее у Михаила, вызревает решение, которое скажется и на ее судьбе. Накрапывал дождик, асфальт лаково и холодно блестел. Огни сверкали нарядно и празднично, а Михаилу было одиноко, он страдал оттого, что обманул Наташу, от унизительного положения, в котором оказался. Выход из него виделся в одном - вначале обзавестись хотя бы самой необходимой одежонкой, заработать денег, а потом учиться. У него не было ни плаща, ни куртки для осени. Из доармейского пальто он вырос, а впереди - зима...

- У меня нет никого, Haташа, кто бы мог поддерживать меня огоньком. Я должен полагаться только на себя. Вот почему, считаю, с институтом поторопился. И вспомнил о Мишке Шошеве, служили мы вместе, у нас с ним уговор: если туго - сразу телеграмму. От кафе пошел к Центральному телеграфу. По пути составил текст: «Оплати магаданский рейс на К-9 Миша». Он не подвел.

- Ты испугался, - сказала она тихо и задумчиво.

- Нет, тот вечер возле кафе вряд ли когда-нибудь забуду.

- Как тебе не стыдно, Миша! Ведь мы друзья,  сказал бы мне: нет денег, я бы заплатила.

- Только этого мне и не хватало. Может, вообще возьмешь на содержание нищего студента?

- Испугался жить на стипендию? У нас есть на курсе ребята, которым помогать некому. Подрабатывают на товарной станции, работают сторожами, санитарами. Ты способный, вполне можешь учиться на отлично и получать повышенную стипендию. Будешь подрабатывать, ничего зазорного в этом нет, а летом поработаешь в стройотряде.

- Со следующего года я так и стану делать. Но до лета, как говорят бичи, надо перекантоваться - вот  в чем загвоздка.

- Возьми у меня взаймы, - Наташа  схватила его за руку.- Сколько тебе надо?

- Ты мадам Дюпон?

- Не ерничай: я дело говорю. Дедушка оставил мне по завещанию пять тысяч к свадьбе. Сколько тебе надо? Я сейчас же пишу родителям, а ты сдаешь билет.

- Представляю, за кого меня примут  твои родители! Не могу брать у тебя взаймы, вообще не хочу от кого-либо зависеть.

- Тогда женись на мне! - воскликнула Наташа. – Женись, Миша, а? Мы же любим друг друга. Нам этих денег пока хватит, а там я окончу институт, работать буду.

Он обнял ее, вздохнул и сказал:

- Если бы я не любил тебя, вместо Магадана поехал бы сейчас в загс. На равных с тобой по всем, иначе не стану себя уважать. Как же можно любить человека, который себя не уважает?

- Неужели не понимаешь, что ты делаешь? - она подняла голову, встряхнула сердито волосами, и мелькнули в ее глазах недобрые огоньки, холодные, колючие. - К тебе так и эдак, а ты стоишь на своем. Знаешь, я не последняя уродина на этом свете, чтобы вешаться тебе на шею!

Лицо у нее полыхнуло румянцем, она встала с подоконника, на котором они сидели, явно намереваясь уйти. Он поднялся тоже.

- Наташенька, я не хотел тебя обидеть. И не обижайся, прошу тебя.

В это время объявили посадку на магаданский рейс.

- И я прошу тебя, родной мой, в последний раз: не уезжай. Умоляю: не уезжай, - в голосе у нее были и нежность, и отчаянье, и предостережение.

- Вот мы и поссорились в самый неподходящий момент.

- Улетаешь? - спросила она резко.

- Улетаю, Наташа, - через силу сказал он, потому что ему уже хотелось остаться, и, если бы у них было в запасе хотя бы полчаса, все бы, пожалуй, уладилось. Еще немного, и она бы уговорила - перед нею он все равно бы не устоял. Тогда он победил себя и победил ее, и, должно быть, когда она осознала это, между ними все было кончено. По инерции поддерживались для видимости нормальные отношения, на самом же деле он потерял ее тогда, в Домодедове.

- Ну и улетай, - бросила она и побежала к выходу. Он попытался ее догнать, остановить, но Наташа, выбежав из здания аэропорта, села в первое попавшееся такси, крикнула что-то таксисту, и тот рванул с места. Михаил вернулся назад, стал в очередь, тупо и опустошенно побрел на посадку.

В середине марта будущего года после двухмесячного молчания она прислала несколько строчек на вырванном наспех листке из общей тетради. Строчки были нервными, смысл их беспощаден - вышла замуж; прости, если можешь, и прощай...

Михаил заехал перед дальним рейсом в общежитие случайно - забыл бритву, а на тумбочке письмо со знакомым почерком. Обрадовался, разорвал, прочел и почувствовал, что голова стала ватной, свет померк, словно ударили по голове огромным деревянным молотом, - таким  оглушают быков на бойне. Впоследствии он разглядел в письме каждую буковку, а тогда бросилось в глаза отсутствие на конверте обратного адреса, и это показалось самым обидным. Забыв, зачем заезжал в общежитие, он сел за руль своей «Татры», дал полный газ, на бешеной скорости промчался через поселок, знал, куда спешит: в километрах двадцати был крутой прижим к сопке, а справа - пропасть. Почему-то именно тогда вспомнился рассказ Мишки Шошева о памятнике шоферу на Памире: бетонная пирамидка с чугунной, стандартной баранкой и неожиданная, в отличие от многих, надпись, мол, здесь хороший парень Ваня поехал прямо. А прямо - метров шестьсот до дна.

Шошев и спас. Михаил не заметил, как обогнал его. Они вместе шли в рейс, и, когда «Татра» напарника снежным облаком обошла машину Шошева, тот почувствовал неладное. Он сумел обойти Михаила и, загораживая дорогу, остановил. Спокойный, медлительный и рассудительный Шошев выволок Михаила из кабины и двинул кулачищем в скулу. Михаил свалился лицом вниз и грыз колючий, перемешанный с гравием снег...

Он спал, когда во флигель вошла Нинка Капустина с врачом из областной больницы. Услышав их негромкий разговор, Михаил открыл глаза. Нинка Капустина выкладывала из сумки еду, Наташа Чекмарева снимала мокрый плащ. Повесив его на оленьи рога, она одернула серый пушистый свитер, взбила волосы и, стройная, как в молодости, подошла к Михаилу, присела на край дивана, сказав Нинке, что та свободна. Пусть только оставит историю болезни. Капустина за ее спиной сделала удивленное и обиженное лицо, бросила на стол истрепанную и пухлую историю и удалилась, выразительно хлопнув дверью.

- Вот, Миша, и здравствуй, -  сказала Наташа.

- Ты мне снишься, - сказал Михаил. - Всю ночь снилась, весь день думал о тебе.

- Это, Мишенька, телепатия, - поднялась она, опять поправила волосы, вытерла платочком поплывшую тушь на глазах.- Не снюсь, наяву я... Ксюша держала меня в курсе твоих дел. Когда ты лежал в больнице, Ксения ждала моего приезда; я хотела приехать, но не получилось. Теперь у меня отпуск, и  я приехала.

- И все же ты мне снишься. Так не бывает: приснилась - и приехала... Не бывает...

Он протянул к ней руку, и жест ее напугал.

- Миша, это не сон! - крикнула она.- Это я, Наташа! Или ты не рад?

Она прекрасно выглядела, теперь красота ее была спокойной и доброй, чуть-чуть увядающей; глаза были прежние, только, если присмотреться к ним, в них отсутствовал задиристый блеск, и прежней уверенности в себе не было, и легко угадывались боль и страдание. Вокруг глаз сплелась сеточка морщин, тщательно скрываемая косметикой, вокруг рта тоже. Волосы остались такими же пышными, молодыми. И пахли они теплым хлебным полем, и этот запах окончательно убедил Михаила в реальности Наташи.

Он попытался приподняться, Наташа поправила подушку, голова у него закружилась, засверкали огни в глазах, запульсировала тугими толчками кровь в висках. В ушах, как в расстроенном приемнике, зашумело и затрещало. Он так и не ответил на ее вопрос, каким-то полусознанием или малой частью его подумал, что меньше всего хотелось ему предстать перед нею в таком виде.

-Ну-ну-ну, не исчезай, - предупредила Наташа и легонько похлопала ладонью по щеке.

- Я не хочу исчезать, - сказал он деревянно.

- Подзапустил себя, ох подзапустил, - качала она головой и, крепко взяв его за  плечи, спросила: - Ну что, будем умирать или жить? Поборемся немножко, Миша, а? Только если бороться, так бороться.

- А стоит?

- Ксюша в этом уверена. Она умница и вообще колдунья. Больной ты странный, - она потянулась за историей болезни, полистала несколько минут, угукая, бросила на стол.- Ерунда какая-то... Так вот, больной, послушайте... У тебя отвратительная кровь... Ксюша. Подозревала лейкоз, а потом анализы стали улучшаться. Спустя неделю - опять ухудшение, усиление болей в области грудной клетки и позвоночника. Поискали опухоль, нашли. Ксюшин заведующий определил ее как хондрому, она у тебя на хряще с внутренней стороны грудной клетки. Ксюша еще в институте знала о твоем существовании, разыскала меня через друзей и знакомых, позвонила. Я ей сказала: «Ксюшенька, я только Мишу Солодовника любила и до сих пор люблю. По глупости своей и неосторожности предала его, всю жизнь из-за этого мучаюсь. Так ты уж, милая, сделай, все, что в твоих силах». Ксюша ответила: «Ташка, я постараюсь». Вот она и ляпнула заведующему: «У него хандрома, а не хондрома, он псих несчастный!» Тот в крик: «Его немедленно надо на стол!» Ксюша съехидничала: «Жировик вынимать?» Зав: «Лейкоз исключили?» Ксюша: «Это проблематично». Зав: «Значит; жировик?» «Жировик!»  «Тогда вот что. Это ваш, Ксения Александровна, больной, ответственность за него я с себя в присутствии коллег снимаю. И если это жировик, я предпочел бы больше не встречаться с таким больным в отделении». «Если заведующий снимает с себя ответственность, - заявила Ксюша, - лечащий врач пользуется правами заведующего. В таком случае я перевожу его в двадцать четвертую палату, продолжаю лечение, в том числе и психотерапию. Может, он там полежит и опомнится, со страху перед смертью опомнится. У него чрезвычайно ослаблена воля к жизни, отсюда все и пошло». Воля к жизни, Миша.

Слушая Наташу, Михаил вспоминал необычное отношение Кассандры к нему. Многое прояснилось. А если Наташа всего-навсего утешает? Очередная порция психотерапии? Зачем она вообще приехала именно сейчас, когда он - такая развалина? Теперь-то она не пожалеет, что не  за него замуж вышла. Пусть ей станет легче... Пусть...

- Ксюша готовила тебя к моему приезду. А меня отправили в командировку, да такую, что и отказаться нельзя. Ты попросился на выписку, Ксюша опять позвонила мне, я сказала, что приеду в Каменный Оскол. Приехала, - повторяла она и улыбалась виновато.

- Провести курс психотерапии?

- И психотерапии тоже, - хлестко ответила Наташа, спросила: - Тебе жить хочется?

- А зачем?

- Вот как! Хорошо, обсудим позже. Извини, но ты так и не ответил на мой вопрос. Может, ты не рад моему приезду, а выгнать стесняешься?

- Наташа...

- Спасибо. Сейчас отдохни, приготовлю что-нибудь перекусить. Утром с Ксюшей только чаю попила, так что проголодалась. А потом мы пойдем, знаешь, что делать? Даже не догадаешься. Пилить дрова. Кстати, у тебя есть дрова?

- В сарае лежат. Сейчас принесу, - сказал Михаил, опуская ноги с дивана.

- Нет-нет-нет, лежи. Нам нужны свои дрова. Вообще здесь как в погребе. Хоть свет включить, - оглядевшись, она нашла выключатель. - Так получше. А ты, Миша, почивай. Почивай... Между прочим, я буду у тебя жить. Гостиница в городе, ездить туда хлопотно. Супруга глаза не выцарапает?

Она показалась ему слишком решительной, а такой никогда не была. Профессия сказалась или, стараясь быть естественной и непринужденной, никак не могла найти верный тон? Надо оставаться здесь, не таскаться же автобусом в город. Ахнет  Каменный Оскол от новости, ахнет... А Нюрка?

- В доме пустует моя комната, там будешь жить.

- Медсестра кoe-что по дороге рассказала, иначе я бы так не обнаглела. Но если мне нельзя здесь быть, то...

- Ты врач.

- И только? - она мгновенно повернула мысль Михаила в другую сторону.

- Не цепляйся к словам. С тобой всегда было нелегко говорить, словно мы боролись друг с другом.

- Нелегко, значит. Я могу и обидеться.

- Опять за свое, Наташа! Мне плевать на то, что подумает Нюрка или кто-нибудь другой. Между прочим, зовут ее Анной Игнатьевной. Так вот она, считай, не жена мне. Ждет и никак не дождется, когда я...

- А этого, вероятнее всего, в обозримом будущем и не будет. Напрасно Анна Игнатьевна надеется.- Она помолчала и добавила: - Если ты сам захочешь жить.

Оптимизм давался ей с трудом. Жизнь научила его ставить на лошадку по кличке Мишка Солодовник, не доверять никому до конца, даже самому себе. Настороженность к людям переродилась в равнодушие к ним, равнодушие с опаской в первую очередь к самому себе. Если от других можно было держаться на безопасном расстоянии, чему, впрочем, способствовала в прямом и переносном смысле профессия водителя, то от самого себя еще никто не смог уберечься. Он жил, словно ехал в автомобиле, не соприкасаясь бортами с другими, а тем более - не сталкиваясь.

От прошлого остался лишь знобяще-металлический привкус, обида. Конечно, обида, покрыла давнюю рану  коричневой, пупырчатой корочкой, которая, как кокон, обволокла душу, лишив способности ощущать и чувствовать жизнь в полной мере. На всю душу...

И вот теперь, когда Наташа, собирая на стол, то и дело оборачивалась к нему, улыбалась ободряюще, немного успокоилась сама и старалась своим маленьким спокойствием, почти безосновательным, поделиться с ним, он осознавал все больше и больше, что глух и равнодушен ко всему происходящему. Наташа прекрасно сохранилась, была стройной, очень привлекательной и женственной - он осознавал это, и только. Неужели ты не понимаешь, кто к тебе приехал, спрашивал он себя, страшась выморочности собственной души. Почему нет никакой радости, не вздрогнуло в тебе и не встрепенулось ничего? Лежишь, как бесчувственная чурка, как старая изжеванная покрышка в кювете. А ведь Наташе не так просто было приехать сюда, как-никак у нее, наверно, семья, надо было решиться, и это само по себе заслуживает признательности. Так неужели вымерзло все так, что и корешка никакого не осталось прежнего, череночка какого-нибудь случайного, чтобы на нем почка хотя бы на время проклюнулась, пробила проклятую корочку? Неужто в самом деле рейс закончен, сливай воду и сдавай путевку?

Сжав зубы, чтобы не застонать от своего бесчувственного бессилия, он закрыл глаза.

- Мишка, Мишка, где твоя улыбка, полная задора и огня? Помнишь эту дурацкую песенку? Помнишь? - она стояла над ним, и во втором «помнишь» таилась тревога. Увидев, что он открыл глаза, неожиданно скомандовала: - Подъем!

«Уйди к чертям собачьим!» - хотелось крикнуть ему, но сумел промолчать, покорно встал.

Потом они в сарае пилили дрова. Михаил отыскал заржавевшую пилу, стал шаркать по зубьям напильником, а Наташа пыталась безуспешно взгромоздить на козлы чурбак, наконец, воскликнула с досадой:

- Помог бы, а?

Михаил подскочил, обхватил чурбак, положил на козлы, и тут опять все поплыло перед ним, засверкало в глазах, затрещало в голове...

- Миша, не шали! Без фокусов, не кисейная барышня, - держала за руки Наташа.- Будем пилить или приходить в себя? - заглянула ему в глаза.

- Пилить,- разомкнул губы Михаил.- Пилить, черт с тобой...

- О, в тебе просыпается мужчина. Злой, сердитый...

Она в жизни не держала пилу в руках, сама удивлялась, откуда могла появиться сумасшедшая мысль пилить дрова. Полотно скользило по чурбаку, и надпил никак не получался, это ее забавляло, она смеялась, ерзая пилой по дереву, пока Михаил, выведенный из себя ее неумелостью и неуместным смехом, наивным расчетом на то, что он, серый, не понимает ничего и никогда не слыхал о психотерапии или лечебной физкультуре, не вырвал пилу из ее рук, схватил топор и несколькими ударами сделал две глубокие зарубки, разделив чурбак на три части.

- Вот это да! - воскликнула она и рассмеялась так упоительно, что Михаил не смог сдержать улыбки.

Наташа вдруг умолкла и, кусая губы, пряча повлажневшие глаза, сказала:

- Извини, Миша, нервишки разошлись. Давай все-таки пилить.

Когда отвалился первый кругляш, Михаил подумал: ну все, силы кончились. Пот заливал глаза, щипал лицо, рубаха мокрая, холодная, как клеенка, прилипла к спине. Разохотившись, Наташа поставила пилу на вторую зарубку, и он схватил двумя руками ручку, как во сне или бреду, потянул на себя. Пила взвизгнула, ручка ушла вперед, он опять потянул ее, из-под зубьев потекли опилки, ручка уплыла, он ее вновь - на себя, теперь, правда, звука никакого не было, словно его кто-то вырубил, и пила ходила по плотной, спрессованной вате. «Ну, нет, надо допилить, выдержать», - заклинал Михаил себя, собирая силу воли в кулак. Так когда-то ему приходилось не давать себе спать за рулем. Там часто слипались глаза, деревенела голова, все становилось безразличным и несущественным, оставалась на всем свете одна ценность - сон, а надо было ехать, ехать и ехать, потому что в пути, особенно на Севере, только в движении спасение.

- На сегодня хватит,- смилостивилась Наташа, когда они напилили шесть кругляшей. - Поколи, а я разожгу печку.

- Возьми готовые, вон сколько, - раздраженно показал Михаил на поленницу, в два ряда закрывавшую стену сарая, и только один из них был выбран наполовину.

- Возьму, только взаймы. Нужно много дров, и я хочу, чтобы они были наши, а не чужие.

- А я только из уважения к гостье терплю эту психо-трудотерапию.

- Молодец. Только дров наколи, мне приятнее будет топить нашими поленьями, - она выделила слово «нашими», набрала охапку из поленницы и ушла.

 

Колол дрова, казалось ему, не топором, а головой, как дятел - так отзывался в ней каждый удар. Топор гулял в онемевших руках, и силы в ударе не было. Перед искушением раскатать кругляши по углам, вместо них набросать кучу готовых поленьев Михаил устоял. 3акончив работу, принес охапку свежих дров во флигель, с грохотом бросил перед печкой и завалился на диван.

Нахваливая и сочувствуя, Наташа раздевала его, называла мокрым мышонком, помогла заменить рубаху, приговаривая, что воспаление легких никому не нужно, а ему в особенности. В голосе Михаил чувствовал нежность и заботливость, и отзвуки давней и позабытой близости, которая когда-то объединяла их в счастливые полтора часа, донеслись до него. .

Проснувшись, он увидел возле дивана ванну, на столе горку постельного белья, но Наташи в комнате не было. Под ложечкой шевельнулся комочек страха - неужели она вообще не приезжала, все было во сне или пригрезилась в бреду, который странным образом запомнился? Да нет же, сумка на стуле, зонт на оленьих рогах и под ним вдобавок черный мягкий  чемодан с блестящими латунными застежками. Чемодана, кажется, у нее не было, но под ложечкой потеплело.

Вошла Наташа в наброшенном на плечи плаще, принесла пижаму, которую лет десять назад подарил ему брат Нюрки.

- Как спалось? - спросила Наташа. - Без сновидений?

- А мне давно ничего не снится, - ответил Михаил. - Кроме тебя.

- Вот это да, уже комплимент! - воскликнула она и подсела к нему, дотронулась изящными и гибкими пальцами до его подбородка, пошуршала щетиной. – Не стыдно? В гости женщина приехала, а он, бессовестный, самое меньшее неделю не брился. У меня, между прочим, скребок есть, «Жиллетт», козья ножка по-нашему что ли. Для тебя в Швеции покупала, - встала она и наклонилась над сумкой. - И набор запасных головок к ней.  Так что придется тебе долго ими бриться…

- Спасибо, - Михаил взял бритву и тронул Наташу за руку.- Очень прошу: только без психологических приемов, врачебных штучек. Знаешь, я хочу, наконец, почувствовать, что ты - Наташа, а не врач. Твои профессиональные приемы меня раздражают, они заслоняют тебя. Пожалуйста, без них.

- Миша, смешной ты человек: что же мне делать, если я врач? И приехала лечить. Да, лечить. Возражаешь или не доверяешь? С точки зрения профессиональной оснований для отвода кандидатуры, уверяю тебя, нет. Если же по другим причинам имеются возражения...

- Перестань, - сказал Михаил. - Не становись в боевую стойку. Усиливать борьбу со своей стороны я не буду.

Он приподнялся, огляделся, поискал спортивный костюм.

- Его стирает Анна Игнатьевна, - сказала Наташа. - Кстати, произошло любопытное знакомство. Тащу помои отсюда, а навстречу солидная дама. В кольцах, перстнях, в серьгах, как манекен из ювелирного, выкатила на меня глаза, руки в боки и грозно спрашивает: «Кто ты такая, почему здесь?» Я ей - робкий книксен, здравствуйте, Анна Игнатьевна, говорю и представляюсь: мол, Татьяна Николаевна Цыбакова, врач из Киева, приехала к больному.

Она так остолбенело смотрела на помои. Чистота, объясняю, первейший залог здоровья - куда прикажете вылить? Минут через пять захожу в дом, а она, сердечная, уже в старом халатике, без украшений, хрусталь из серванта убирала. По ее понятию, врач из Киева, если берет, так берет. В общем, поговорили, твой спортивный костюм уже сушится. Медсестра приволокла чемодан, я не рискнула сразу брать его с собой, оставила в больнице, побаивалась: выгонишь... Вот и все события, пока вы почивали.

«Как ты сейчас напоминаешь барыньку, одну из тех, которые в первую мировую шли в госпитали стирать кальсоны солдатикам. И так они любовались собою при этом», - хотел сказать Михаил, но не сказал и вдруг вспомнил, что Нюрке она назвалась Татьяной.

- А Татьяна - для конспирации? - спросил он.  - Увы, по паспорту я Татьяна, -  ответила она задумчиво и усмехнулась. - Женщины очень хитрые, Мишенька, и я знала, когда рассказывала про Анну Игнатьевну, обратишь внимание на Татьяну. А промолчал бы, подумала: все равно тебе, как меня зовут. Поднимайся бриться-мыться, вода стынет.

Намыливая лицо, Михаил спросил, а как ему теперь ее называть, и тут же пожалел о вопросе - она укоризненно покачала головой, посмотрела на него так выразительно, что и без слов стало ясно: разве непонятно, что я для тебя Наташа и хочу оставаться Наташей?

- Извини, может, тебе неприятно, только почему ты - Татьяна? - решился еще на один вопрос Михаил. - Понятно, когда женщина меняет фамилию, но имя? Это что-то новое.

- Новое, - ответила она, затем подошла, обняла за шею, прижалась щекой к плечу. - Миша, оставь усы, а? Ты носил когда-нибудь усы?

- Нет,- усмехнулся Михаил и посмотрел на нее искоса.

Она оторвала щеку от плеча, заглянула в лицо, повернула его голову к себе и провела пальцем по пене:

- Вот такие. А я расскажу, как превратилась в Татьяну, хорошо? Тебе они пойдут. Слева ус, справа ус, а посередине самый скус, - она засмеялась. - Учти, мне нравятся усатые мужчины. Оставишь? Ну, хотя бы назло Анне Игнатьевне, а? Только представь себе: кандидат в покойники заводит усы!

Наташа отошла от него и захохотала безудержно и заразительно, естественно захохотала, иначе Михаил мгновенно уловил бы фальшь. А что, подумал он, жизнь прожил, а усов не носил. Надо попробовать.

Почему-то вспомнилось: когда ему было шесть лет, значит, в сорок шестом году, заболел водянкой. Его мучила жажда, он пил и пил воду, разбух, как шар, пальцы стали похожи на толстые мягкие свечи, их разнесло так, что не видно было ногтей. Какая-то тетка в белом халате строго-настрого запретила давать жидкость, посоветовала матери везти в больницу и «выкачивать» воду. Мать не дала «выкачивать» и пить воду не запрещала - Михаил нашел кусок изолированного провода, снял изоляцию, и получилась трубочка; один конец опускал в ведро, которое стояло в старой хате у изголовья кровати, а второй брал в рот и сосал, блаженствуя, тоненькую, холодную и бесконечную струйку. Со слезами на глазах мать приносила свежей воды, не подавая виду, что заметила хитрость. А потом привезла из Изюма высокого старика с бородкой, это был фельдшер Гербель, он оставил матери несколько порошков, но узелок из косынки, в котором лежало полдесятка яиц, не взял. «Дети войны, несчастные, что из них будет дальше?» - задал самому себе вопрос старый фельдшер и на прощанье сунул Михаилу пряник. После порошков Михаил стоял над ведром по часу, может, по два, стоял, сколько было сил, ложился отдохнуть, опять вставал и стоял, стоял, стоял... Через день на руках кожа висела, словно рукава халата, а свисавшие со щек кожаные мешки касались груди. С тех пор осталась у него жадность на холодную свежую воду, много лет мучило уже в сытые времена чувство голода, а еще больше - страх перед ним. И почему, собственно, не завести усы? Может, после и не успеешь. Значит, время отпускать усы. Вообще-то Наташа лихо придумала: в самом деле, Нюрка ждет не дождется, когда отвезут на вскрытие, а он вдруг при усах! Ну и учудил, ну и отчебучил, скажут в Каменном Осколе. Почему бы и нет, черт побери!

Наташа вертелась возле него, подсказывала, какой волосок сбрить, какой подровнять или подстричь, наконец, усы были заведены, и в результате измученное и бледное лицо Михаила взбодрилось, приобрело таинственно шпионистый вид. Во всяком случае, Наташе усы нравились.

Она приготовила ванну. Михаил не торопился раздеваться, ожидал, когда останется один, и время от времени трогал пальцем колючую щеточку под носом, потешая этим  Наташу.

- Вы стесняетесь меня? - едко спросила она, угадывая в который уже раз его мысли.

- Не без этого.

- Дурачок, - ласково упрекнула она. - Во-первых,  можешь попросту в данном случае не считать меня представительницей другого пола, а во-вторых, мне все равно надо осматривать. Так что заодно и помоемся. Все долой!

Вначале она осматривала, тщательно ощупывая всего, называла шкилетом, просила расслабиться, потому что Михаил стеснялся, а потом спросила, отчего мать умерла. Он путано ответил и встревожился: Наташе не понравился ответ, явно не понравился - на мгновение опустились у нее уголки губ, и тут же она, спохватившись, улыбнулась и подмигнула, мол, все хорошо. А мыла она его, как может только мать мыть ребенка. Опять волна давней нежности и близости дошла до Михаила, Наташа была такой ласковой, словно она прощалась с ним, на этот раз, наверное, навсегда, и ему, не столько от жалости к себе, а к ней, хотелось даже расплакаться. Только теперь он, наконец, осознал, что она его любила, и каково же ей чувствовать виноватой перед ним, быть врачом и оказаться бессильной перед проклятой болезнью. Нет уж, пусть лучше уезжает. Завтра же.

- Ты, кажется, скис? - спросила она, укутывая его простыней и наматывая на голове, как это обычно делают женщины, тюрбан из полотенца. - Пойдем баиньки.

Она накрывала его одеялом, а Михаил поймал ее руку, поцеловал благодарно, прижал к щеке и спросил, глядя ей в глаза:

- Спасибо тебе за все, Наташа. Только скажи мне честно: плохо? Прямо скажи, очень прошу.

- Надеюсь, тебе Ксюша говорила, что только он все знает? - она показала глазами на небо, а сама думала: «Неужели Ксюша ошиблась? Или скрыла, пожалев меня?» - Я не Господь Бог и богиней оказалась никудышной, - вздохнула она. - Одно скажу: работы достаточно, добавлю: положение не катастрофическое. Наследственность, усугубленная военным детством, стрессы, разочарование в жизни, мягко говоря, неудачная семейная жизнь, истощение нервной системы - все привело к ослаблению защитной реакции организма и так далее и тому подобное. Здесь хватит работы не только мне, но и другим специалистам, главным образом другим. Возможно, ты вообще здоров как бык и врачей пугаешь. И.еще скажу: я сдаваться не намерена. А смерти, где-то я читала, для того, чтобы убить человека, нужно победить хотя бы одну женщину. - «Какие глупости несу!», - подумала она.- А пока она победит меня, твои усы, - Наташа с улыбкой потрогала их пальцем, - успеют основательно поседеть.

Столько сказать и ничего не сказать - сделал вывод Михаил. Чем больше человек знает, тем он меньше знает - это тоже любимое выражение Кассандры.

Между тем Наташа прокипятила шприц, достала из чемодана коробки с лекарствами, исполняя в нос какую-то задумчивую мелодию, с хрустом вскрыла ампулу, набрала лекарство и, держа шприц иглой вверх, подошла к Михаилу.

- Что это? - спросил Михаил.

- Глюкоза,  - соврала Наташа, не моргнув глазом, потому что он отчетливо видел на упаковке иероглифы.

- Японская, да? Нашей не нашлось?

- Ты прав, она немного япониста. Ладно, давай вену - и без разговоров, - властно потребовала она.

Если бы он знал, как была удивлена сегодня утром Кассандра, когда Наташа показала ей препараты, которые она везла с собой. Они были очень редкими и дорогими, Кассандра воскликнула: «Ты сошла с ума, представляю, как они тебе достались! Не хондрома, а хандрома у него. Прежде всего, он псих несчастный! - Немного подумала и добавила: - Не мне тебя осуждать, Ташка... Только ты и можешь его спасти, но если он хоть капельку любит тебя. Сильнее любви в этом мире, пожалуй, ничего нет».

После внутривенного вливания она заставила Михаила принять несколько разноцветных таблеток, сказала, что теперь он будет спать как убитый, и, сославшись на усталость, ушла в дом.

Анна Игнатьевна ждала, приготовила угощение, но Наташе меньше всего хотелось видеть ее, выслушивать нудные бабьи жалобы на мужа. На хозяйкином лице было написано, что она припасла их предостаточно, ведь надо же оправдаться как-то перед чужим человеком, да еще столичной докторшей. Наверняка Анна Игнатьевна вспомнила бы и его первую любовь, может, проклинала бы неведомую соперницу, которую Михаил так и не смог - не смог ли? - разлюбить, а она сидела бы напротив, выслушивая нелестные слова в свой адрес, возникла бы пикантная ситуация. И промолчать было бы нельзя, со временем она все равно бы дозналась, что докторша и соперница - одно и то же лицо. Зачем давать лишний повод? Но и последней идиоткой надо быть, чтобы такой бабе сказать: мол, знаете, а я та самая... Устроит грандиозный скандал, можно лишь догадываться, как она соперницу ненавидит, а тут сама объявилась. И хоть мне он не нужен, а чужого не замай - все будет опошлено, станет поводом для большой банальной сплетни.

Она сказала хозяйке, что сегодня очень устала, и легла спать в его комнате. Не спалось. События дня, напряжение, во власти которого она находилась с самого утра, не отпускали ее, а снотворное вообще не принимала, разве что отвар травки, и то в исключительном случае. Если до часу ночи не усну, решила она, придется что-нибудь глотать.

Вообще она отвратительно спала в чужих домах, в гостиницах и даже в санатории на Южном берегу Крыма, куда она ездила лет пятнадцать подряд, жила в одной и той же комнате. Путевка туда и сейчас на всякий случай лежала в сумочке. Попросту боялась, прислушивалась к ночным шорохам, к шагам, особенно после празднования Женского дня на четвертом курсе, когда ее с несколькими однокурсницами пригласил на дачу доцент Алик. Толстушку Валю, с которой она жила в одной комнате и которая оберегала ее от бесчисленных воздыхателей, не пригласил. Она отговаривала ее, напоминала о Михаиле, хотела без приглашения поехать к Алику, которого презирала и ненавидела всегда. Она была некрасивой и, видимо, потому мудрой, как змея. Недаром институтские юмористы неизменно рисовали змею в медицинской эмблеме с Валиным лицом.

На даче было превосходно - день был солнечный и мягкий, они катались на лыжах, жарили в лесу шашлык и пили какое-то необыкновенное вино. Вернувшись на дачу, жарили в камине на вертеле цыплят и продолжали пить, танцевали, но, так как вино кончилось, перешли на коньяк и водку.

Алик, собственно, не такой уж Алик, а Альберт Геннадьевич, которому было тридцать шесть, ни на шаг не отходил от нее и, надо признаться, немного ей нравился, выглядел он юношей, был остроумен, щедр. «Какая вы пара!» - завистливо шептали ей девчонки на даче. Назойливо шептали, полагая, что ей слышать это приятно.

Когда все разбрелись по огромной даче, устраиваясь на ночлег, и они остались вдвоем, Алик, разгребая угли в камине, чтобы те, быстрее погасли, сказал: «Наташа, ты мне очень нравишься. Ты королева нашего института». Она попросила отвезти ее в общежитие, хотя бы на остановку электрички. У него была своя машина, но Алик наотрез отказался, ссылаясь на то, что за руль садится только трезвым. До электрички было километров двенадцать... Она решила ночь провести в кресле перед камином. Алик не отходил, хотя она его гнала прочь, затем опустился на колени, целовал руки, клялся в вечной любви, просил стать его женой. И странно, ей льстило, что такой мужчина стоит перед нею на коленях, к тому же это было первое предложение в ее жизни. Он почувствовал это, поднял ее на руки, взбежал на второй этаж, опустил на кровать. Изловчившись, она столкнула его на пол, - обиженный, поднялся, сказал: «А ты знаешь, если студент живет со студенткой, то он - развратный тип, если доцент - он жизнелюб, а если профессор - он шалун?» Она вытолкала его из комнаты, закрыла дверь на ключ, вставив для верности в ручку ножку стула.

Она не знала о существовании второй двери, закрытой ковром. Ночью она проснулась оттого, что Алик целовал ее. Сопротивлялась, как могла, час или два, в конце концов, она устала, стала царапать ему лицо. Она видела черную струйку крови на его щеке, а он ее за это поцеловал... Она грозилась закричать, но не закричала, все-таки он привлекал чем-то, может быть, нравилось его сильное тело, виной было извечное девчоночье любопытство, возможно, сыграло, роль и желание как-то отомстить Михаилу, которого она так умоляла не уезжать. Может быть, был момент, когда все это сложилось вместе, и очередная атака Алика достигла цели.

Наутро, когда все осознала, кусала себе руки.

Выбрав момент, убежала с дачи, добралась до электрички, пришла в общежитие, и Валя сразу догадалась о случившемся. Вслед за нею примчался перепуганный Алик.

«Мы только что из милиции, - огорошила его Валя. - Наверно, уже поехали к тебе на дачу».

«Наташа, это - правда? Но я же тебя люблю!» - в этот раз он объяснялся ей в любви со страху.

«Правда», - наслаждалась Валя.

«В таком случае я сам пойду в милицию, и все объясню!» - воскликнул он, однако не уходил и не смел приблизиться к Наташе, которая стояла у окна и тупо смотрела на грязный и голый сквер перед общежитием.

«Иди, так тебе с такой рожей и поверят», - Валя прямо-таки добивала его, уничтожала, растаптывала безжалостно, мстя за Михаила.

«Тогда я пошел», - напомнил он о себе Наташе и вновь не уходил некоторое время, а потом она почувствовала, что он уже у двери, и вернула его.

«Эх ты, боевая подруга», - бросила Валя и грохнула дверью.

Выбрала самый удачный момент для особо приятных воспоминаний, подумала Наташа и от досады перевернулась на другой бок. Пружины в глубине матраца недовольно проворчали, она крепко, до мерцания в глазах зажмурилась, отгоняя от себя навязчивые видения. И постаралась вызвать в памяти берег Оскола, их палатку, костер под огромным, бездонным и звездным небом, теплое и сильное плечо Михаила, возле которого не были страшны ни густая темень, окружавшая их, ни жуткие крики ночных птиц, кричавших друг другу через речку. И себя юную, счастливую, обожаемую всеми... Сколько всего было, а костры на берегу Оскола так и остались самым щемящим воспоминанием. Возможно, со временем она их приукрасила, кое-что добавила, но любила о них вспоминать, и вспоминались они ей все чаще и все желанней. Должно быть, это возрастное: как в юности мы мечтаем, так и в зрелые годы любим вспоминать самое хорошее. Воспоминания - те же мечты, только обращенные вспять.

«Его лечить надо! -  закричало все внутри у нее, прорвалось все-таки, как она ни старалась отвлечься. Причем немедленно, пока не поздно. А может, поздно? Неужели Ксюша ошиблась или она все знала, но скрыла от меня, надеясь, что я не приеду в Харьков, а тем более - в Каменный Оскол? Тогда зачем она меня разыскивала, в самом деле, не для того же, чтобы ввести меня в заблуждение. А если…»

Страшная догадка обожгла Наташу. Ведь у Ксении на втором курсе был с Аликом роман, она еще утром, как бы невзначай, поинтересовалась, где он сейчас! Значит, через столько лет решила так изощренно отомстить? Участие, заботливость, хлопоты - все ложь, маскировка? Мол, ты меня заставила тогда помучиться, а теперь пострадай и ты, взгляни, до чего ты доводишь людей. Можно допустить, что она отомстила мне, но Михаил при чем? От своих слов может легко отказаться, но есть же история болезни, и если что-нибудь там не так, то это же преступление? Нет, в истории все наверняка правильно, анализам соответствует лечение, и никакая комиссия не усмотрит умысла. Нет, она не могла иметь никакого умысла - это было бы просто невероятно. Михаил учился в институте всего месяц - и она узнала его через столько лет? Так что же руководило Кассандрой, когда она звонила мне? Наверно, вспомнила Алика, решила сообщить неприятную новость, но никак не ожидала, что я по-дружески открою перед нею душу, покаюсь? А тем более - вызовусь приехать... Почему же я не заехала к ним в отделение, не изучила историю болезни? Ксения ведь утром спросила: «Историю будешь смотреть?» Стало быть, там все правильно... Ох, уж это наше пренебрежительное отношение к бумагам. Даже здесь на выписку мельком взглянула, по-профессорски отмахнулась - ерунда какая-то. О факте наследственности Ксения не упоминала, однако, судя по всему, она учитывала его. Нет, она добросовестно лечила.

Наташа поняла, что ей не уснуть, пока она досконально не изучит здешнюю историю болезни, особенно выписку, в которой, помнится, есть результаты анализов в областной больнице. В халате и тапочках, стараясь не наткнуться на что-либо в темноте и не побеспокоить хозяйку, вышла в сени, долго, казалось, вечность, искала ключ в скважине входной двери, неслышно повернула его и направилась к флигелю. Михаил должен был спать, больше всего она боялась, что он заперся изнутри, и тогда придется под каким-нибудь предлогом будить его, незаметно взять историю болезни. Дверь была открыта, а где лежала пухлая книжка, Наташа помнила и, не включая свет, взяла ее и вернулась в дом. Когда шла от флигеля, в хозяйкином окне, кажется, шевельнулась занавеска.

Утро выдалось ясным и сухим. Вернулось солнце, не летнее, но достаточно теплое. И было тихо-тихо. Под пожелтевшими яблонями лежали круги из яблок, большей частью тронутых гнилью, и осыпавшихся, жестких листьев. В природе был миг равновесия между летом и осенью, работой и отдыхом, и в такие дни Наташу, впрочем, не только ее, охватывала щемящая грусть о слишком быстром лете, которое всегда короче зимы. Именно в такие дни с каждым годом все явственнее овладевало ощущение своего возраста, поэтому она и убегала осенью в Крым продлевать лето, а возвращалась в Киев глубокой осенью, сразу в предзимье. И тоски по лету не было, оно уже отдалилось и, самое главное, не расставалось с тобой, а уже шло через зиму и весну к тебе. Миг прощания - вот откуда грусть...

Михаил выглядел лучше, до румянца и бодрости было далеко, но в глазах поубавилось отрешенности, и она обрадовалась тому, что он ее ждал. Женщина абсолютно точно чувствует, ждали ее или нет. Когда она вошла, он даже поднялся с дивана, был в спортивном костюме, толстых шерстяных носках. И выбрит.

- Меня Нюрка окружила теплом и заботой, - сообщил он. - Завтрак принесла, костюм выгладила.

- Вот видишь, - начала она и не продолжила мысль, потому что «вот видишь» ничего не значило и значить не могло.

- Как вы там? - спросил и он неопределенно.

- Нормально, - ответила она и поняла, что начинается какой-то дурацкий разговор, и подумала с терпкой, холодно-колючей болью: «Он же решительно всё чувствует! А я должна играть роль спасительницы, утешительницы, какой-то блудной возлюбленной. Теперь не только вся его судьба, но и сама его жизнь будет на моей совести. Ксения учитывала фактор наследственности, и он, вероятнее всего, решающий. У него все еще здоровый организм, поэтому картина была смазанной и непонятной. Не Ксения  же меня толкала сюда, я сама, сама… Донкихот в юбке».

- У вас все-таки что-то произошло. Поругались? - добивался своего Михаил, по тону же чувствовалось, насколько неважно для него, ссорились они с Анной Игнатьевной или нет.

- Все в пределах нормы, даже более того, - взбодрилась Наташа, расправила плечи, встряхнула волосами, откинув немного назад красивую голову, и улыбнулась – она решила бороться за него до конца, так велел профессиональный долг, и обязывало прошлое, связывающее их, за которое, оказывается, надо платить.

И она предложила после завтрака прогуляться на берег Оскола.

Они пошли не селом, а через притихший сосновый лес. В редких и могучих соснах было просторно и сухо, стоял покой, нарушаемый лишь далекими голосами грибников. Михаил молчал, на его лице отражалось все, что творилось в душе – он любовался старыми соснами, вспоминая, быть может, детство, проведенное здесь. Он не дышал, а пил густой осенний воздух, затем улыбка сменялась еле заметной гримасой боли и сожаления. Ей хорошо была знакома эта улыбка-гримаса у очень больных людей, они перед концом смотрят на мир по-своему.

- Красиво здесь, - Наташа пыталась отвлечь Михаила от грустных мыслей.

- Да, - согласился он.- Там, - он махнул рукой вправо, -  недалеко отсюда, очень много белых грибов. В горельнике - маслят пропасть. А под ногами у нас желтушки. Зеленушки - по-книжному.

Он свернул немного в сторону, наклонился над еле приметным бугорком хвои, нашел там гриб с большой желтоватой шляпкой, отряхнул от иголок и земли, протянул ей.

- Как леший,- улыбнулась она не без изумления. - Наклонился, - пожалуйста, гриб. Как в сказке...

Она льстила, он, чувствуя это, посмотрел на нее понимающе, ох как понимающе, и плотно сжал губы.

То место, на котором стояла палатка, убило Наташу своей заурядностью,- окраина леса, неровный, бугристый берег, круто обрывающийся к реке, несколько старых дуплистых тополей с грубой корой, ободранной тракторами или машинами. Песчаной косы, на которой они тогда загорали, не существовало - по руслу реки стремительно мчалась вода в рыжих шапках пены. Ничто не напоминало здесь то, что было когда-то, а потом столько раз возникало в ее воображении как удивительно красивое, трогательно-поэтическое место. Все проходит, все изменяется, а самое главное - становимся мы другими.

- Сбрасывают воду на плотине. Шли дожди, поднялся уровень, - объяснил Михаил, откуда взялось столько пены.  - Может, разведем костер?

- Нет, нет, нет,- запротестовала Наташа, боясь, что и те давние костры навсегда заслонят дымящиеся и шипящие коряги.

- А я бы развел костер. Сколько раз приходил сюда, но так ни разу и не развел огня. А хотелось, - Михаил помолчал, глядя на холодную стремительную воду, и признался: - Если бы, развести какой-нибудь громадный костер, в котором можно было бы сжечь многое. О, какой  костер развел бы я!

Наташе от его слов стало зябко, она втянула голову в  плащ, поглубже засунула руки в карманы. Он готов сжечь весь мир в своем костре, впрочем, нет ничего удивительного - очень больные люди, чувствуя свою ущербность, почему-то хотят сделать и другим больно. Не надо было приходить сюда, расслабилась, размечталась, разнежилась, а тут пустынно, ничего прежнего нет, и оно никогда не вернется. Тысячу раз смыла вода прежние следы, все кануло в небытие, до прошлого не дотянуться, а теперь и, вспомнить будет страшно - заслонят всё три дуплистых тополя, грязная пена, мрачный Михаил, готовый развести большой,  мстительный по существу, костер.

Когда они вернулись, Наташа напоила Михаила крепким кофе, велела ему ложиться на диван, а сама стала кипятить шприц. После прогулки лицо у Михаила чуть-чуть просветлело, хотя оно по-прежнему было осунувшимся, бледным, и в глазах поубавилось отрешенности. Она не без умысла ходила с ним на речку, уводила его в прошлое, к началу - у него должен был проснуться интерес к тому, как она прожила эти годы. Она ждала его вопросов, и, если он их задаст, тогда можно побороться, будет надежда, что он выкарабкается. Его как личность можно будет склеить. Она молчала, ждала.

- Ты обещала рассказать, почему изменила имя, - наконец-то услышала вопрос.

- Обещала, - кивнула она, раскладывая перед ним на стуле все необходимое.  - Расскажешь?

- Не сейчас, - уклонилась Наташа.- У меня руки будут дрожать, а у тебя отвратительные вены. Вчера еле нашла. Вот всё сделаю и начну каяться. Тебе хочется, чтобы я каялась, да?

- Каяться не надо.

- Вот мы и обиделись, - усмехнулась она. - Давай-ка лучше руку.

Прикусив губу, Наташа нашла иголкой вену, медленно ввела лекарство, поглядывая в зрачки Михаила. Ловко отдернула шприц и тут же закрыла ранку ватой, смоченной в спирте.

- Не больно?

- Нет. Напротив, я бы сказал, что даже приятно. Только уколы приятными никогда не бывают. Помнишь, когда я разрезал ногу стеклом? - Михаил дотронулся пальцами до ее волос, погладил их.

Наташа умоляюще посмотрела на него, закрыла глаза, и слезы заблестели на ресницах. Михаил привстал, обнял ее, нашел губами щеку, и тут Наташа не сдержалась, уткнулась лицом в его грудь и расплакалась. Михаил растерялся - она при нем никогда раньше не плакала. Он бормотал обычные в таких случаях утешения, вспомнил, что женщинам бывает легче после слез, и, вместо того, чтобы успокаивать ее, предлагал поплакать еще. Она всегда была сильной и оттого казалась равнодушной к нему, более того, он давно для себя решил, что она никогда не любила его, иначе не вышла бы замуж за другого, а тут вдруг такие слезы. И  кому она упала на грудь? Он гладил ее волосы, и что-то новое просыпалось в нем, новое по отношению к Наташе на самом деле это было извечное стремление мужчины защитить от всех невзгод и опасностей более слабое существо, стремление, которое обостряет любовь. И тут на него обрушился ливень поцелуев - Наташа исступленно целовала его губы, щеки, глаза, лоб, потом отвела голову назад, смотрела на него долго и изучающе, прикоснулась губами к его давно уже  седеющим вискам, молча попросила прощения за всё.

 

Потом они лежали в объятиях, время для них перестало существовать, не было ни прошлого, ни будущего, все для него ограничилось ею, и для нее тоже был только он. Прошлое не отравляло неприятными воспоминаниями, будущее не страшило, и, когда Наташа рассказывала о своей жизни, ей казалось, что она говорит не о себе, а о какой-то другой женщине. Пусть очень похожей на нее, но все-таки уже не такой, какой она была считанные минуты назад. И для него из ее рассказа складывался образ другой Наташи, несравненно лучше, чем он представлял. Ослепленный обидой, он даже не предполагал, что Наташа всю жизнь любила только его одного, и, если бы он знал это раньше, многое сложилось бы по-другому. С Аликом она не могла быть счастливой, потому что была одной из его превосходных вещей. Вместо каких- либо принципов у Алика были потребности, все возрастающие и все менее удовлетворяемые в силу их непомерности, собственно, потребности и были его принципами. Его влиятельный папа, работавший в каком-то сервисе, и бдительная, как стая гончих собак, мама исповедовали ту же религию. С их точки зрения, мальчишку околдовала смазливая пройдоха, дочь каких-то потомственных земских лекарей, решившая остаться в Москве, стать хозяйкой Аликовой квартиры, дачи, машины, наконец, вообще его судьбы. Они относились к браку мальчика почти как к фиктивному, во всяком случае, временному состоянию. Все-таки семейный человек вызывает больше доверия, к тому же мальчику пришло самое время немного остепениться. Когда она после регистрации брака вместе с фамилией поменяла имя, родители заподозрили в ней аферистку, заметающую за собой какие-то тяжкие грехи. Она же поменяла имя, потому что почти каждую ночь снился Михаил и с грустным упреком восклицал: «Наташа!..» Толстушка Валя противилась свадьбе, отговаривала даже в загсе, отказалась быть свидетельницей с ее стороны. Она и посоветовала потом сменить имя. И поразительно; больше Михаил не являлся в снах, Наташа боялась вспоминать о нем. Но чем дольше она жила с Аликом,  тем образ Михаила обрастал новыми достоинствами, которые раньше не замечала. Ее фантазия не жалела хороших красок для него, и, когда она это поняла, обрадовалась открытию - разве плохо человеку, если о нем думают лучше, чем он на самом деле есть, особенно когда чувствуешь перед ним вину, перед самой собой? В душе она ждала его, вначале опасалась, что он прилетит из Магадана на свадьбу, что придется встретиться с ним в институте первого сентября. Немного позже разобралась в своих опасениях и поняла, что она не столько боялась его появления, сколько желала этого. Если бы он пришел во Дворец бракосочетаний, она, вероятнее всего, как говорится, ушла бы из-под венца, вообще оставила бы Алика в любой день. Но Михаил не искал ее, значит, не простил, может, вообще не любил... После событий на даче у нее был выкидыш, родители Алика сочувствовали ей, а, в сущности, радовались тому, что брак мальчика не усложняется. Они проявляли нежную заботу о невестке, показывая ее самым престижным медикам, попутно пытаясь узнать, не делала ли она раньше абортов. Когда медики единодушно заявили, что у нее все в норме, пришлось усомниться в способности к деторождению их мальчика. Виной оказалась дважды перенесенная в юношеском возрасте гонорея, о чем не забыли сообщить ей, между прочим, самые близкие его друзья, которые, конечно же, всегда желали ему добра. К этому времени она почувствовала, что начинает воспринимать все окружающее как должное, более того, думать, как Алик и его родители. У человека одна из самых скверных слабостей - ко всему привыкать.

После института она закончила аспирантуру, защитила диссертацию, Алик собирал материал для докторской, и тут один профессор на банкете почти в шутку пригласил ее в Киев: мол, если бы Альберт Геннадьевич не возражал или согласился, Татьяна Николаевна получила бы интереснейшую работу, на которой сделать докторскую можно за три года. Татьяна Николаевна тут же заявила, что Альберт Геннадьевич не будет возражать и с радостью согласится. К этому времени у Альберта Геннадьевича был затянувшийся роман с дочерью начальника собственного влиятельного родителя, короче говоря, Татьяна Николаевна спустя неделю вела с профессором переговоры в Киеве... Когда они закончились, ей захотелось опять стать Наташей, и вместо Москвы она купила билет до Изюма, приехала на такси в Каменный Оскол, увидела на месте их старой хаты новый дом, молодую женщину во дворе, детское бельишко на веревке. Она попросила таксиста, не привлекая внимания, узнать, действительно ли в новом доме живет Михаил Солодовник. У таксиста была жена из Каменного Оскола, и уж Солодовника, того самого, который застал жену и подружку с хахалями, взял с них рубль пять копеек, конечно, знал.

Когда разворачивались в центре села, чтобы вернуться назад, Наташа увидела Михаила - шел с сумкой, нагруженной продуктами. Машина буквально в двух метрах проехала мимо него. Михаил даже скользнул мрачным взглядом по стеклам машины, ей показалось, что он узнал ее, хотя была в черных очках. Потом смотрела ему вслед - Михаил шел, не оборачиваясь, тяжело шел. Таксист, сославшись на какой-то знак, не остановился, наверно, сделал это из мужской солидарности, приняв ее за даму, которая имеет к Солодовнику какие-то претензии. Если бы Михаил оглянулся, Наташа настояла бы на своем, догнала бы его, но он не почувствовал ничего, завернул за угол, и тогда она совершенно отчетливо осознала, что все у них кончено, сколько бы ни хотелось ей ждать, между ними останется лишь прошлое.

- А я помню такси,- сказал вдруг Михаил. - Ты была в сиреневом костюме, сидела на заднем сиденье справа. Большие зеркальные очки, волосы на плечах... Я еще подумал: «Волосы точно как у Наташи». И стал ругать себя за то, что в каждой женщине искал что-то твое. Только потом, когда пришел домой, промелькнула мысль: «A вдруг это была Haташа?!»

- Мишенька, ну что тебе стоило тогда оглянуться, а? Я бы сразу остановилась... Мне очень хотелось, чтобы ты оглянулся назад...

Наташа сжалась. В пушистом свитере она была похожа на медвежонка, теплого, ласкового, беззащитного. Михаил дотронулся ладонью до ее волос и неожиданно встретился с ее взглядом - она смотрела на него как бы снизу, на близком расстоянии можно было рассмотреть рисунок радужки до мельчайших деталей. В глубине радужки были горы и ущелья, над ними, как облачка, плыли комочки синевы, и его обескуражила непостижимость, загадочность ее глаз, подумал, что они не столько зеркало души, а всего лишь начало огромной вселенной, которая называлась Наташей.

Она потерлась щекой о его руку и призналась:

- Мне так хотелось тогда от тебя ребеночка родить. Твоего, понимаешь? Я в Изюме несколько дней ходила по улицам, надеялась на случайную встречу, узнала, где ты работаешь. В Каменный Оскол не приезжала - на веревке висело детское бельишко. Чужая территория, куда вход запрещен.

- Теперь поздно,- тихо сказал он.

- Уехала в Киев и вышла второй раз замуж,- не обращая внимания на его слова, продолжала она. - Ты не ревнуешь? А ты поревнуй, поревнуй - женщине это доставляет не ахти какое, но все-таки удовлетворение. Алик на что уж мерзавец, но и тот ревновал, не любил ведь, а вот - мое, не замай. Впрочем, глупостями тебе голову забиваю, извини, - сказала она и помолчала. - Так вот, вышла замуж, с его стороны по любви. И мне он нравился. Родилась девочка, а супруг, Костя, стал пить, вначале объяснял - от счастья, а потом с горя - не верил, что его ребенок. Помучилась несколько лет и рассталась. Дочь от него, у меня никого, кроме Алика и Кости, не было. Все освящено узами законного брака, вернее, законных браков, - Наташа усмехнулась, вздохнула и опять на некоторое время замолчала. - Дочь на первом курсе мединститута, невеста. Она очень похожа на тебя...

Михаилу показалось, что он ослышался, взглянул на нее - из Наташкиных глаз выкатывались голубые слезинки. Она смахнула их подушечками пальцев, улыбнулась просветленно

- Удивляешься? Нет, Миша, дочь похожа на тебя. Как в песне - черные брови, карие очи... Супруги к старости становятся похожими друг на друга, а беременным, чтобы дети были красивыми, рекомендуют смотреть на прекрасное. А я думала о тебе каждый день и сожалела, что ношу под сердцем не твоего ребенка. Оказалось, похожего на тебя. Фантастика? Возможно. Многие вещи кажутся нам фантастическими потому что мы не можем дать им объяснения. Кто знает, может, все произошло на каком-то уровне генетической информации... Кто знает, возможно, живая клетка, кроме собственного генетического кода, способна помнить чужой код и по памяти воспроизводить его? И если воспроизведение довольно точное, то, Миша, у не твоей дочери твоя неважная наследственность.

- Наташа, но это же какая-то чепуха! При чем здесь наследственность?

- Ты не веришь мне? Ах, жаль, не захватила с собой Наташкиных фотографий! Что же касается твоей наследственности, - во всяком случае, для меня загадка. Я предполагаю, что она неважная, но не утверждаю. Может, не наследственность виновата, а сказалась война, страхи, голод, страдания, когда формировался организм. Не думаю, что твоя так называемая водянка была вызвана счастливым детством. И я помогла...

- Ночное чтение истории болезни, значит, кое-что дало? А я все собираюсь попросить тебя сказать мне всю правду, всю, понимаешь?

- Если бы я знала, Мишенька, всю,  как ты говоришь! - воскликнула Наташа.- Зачем мне тебя обманывать? Скажи, зачем? Увиделись раз в двадцать лет, а я буду обманывать? И так много плохого тебе сделала, себе. Могу ли я взять на душу еще какой-то грех, какую-то вину перед тобой? Ни за что! Я не приехала каяться, просить прощения, но если бы не приехала – вот была бы казнь до гробовой доски. Не могла не приехать, потому что я люблю тебя, Мишенька. Не знаю, помогу тебе или нет, но себе уже помогла, вот какая эгоистка! Кассандра, по моему мнению, лечила тебя, в общем-то, правильно. Правда, она не учитывала возможные варианты, точнее учитывала, но не в той степени.

- Имеются в виду дрова? - съязвил он.

- Ох, и противный, - упрекнула Наташа и тут же ласково провела ладонью по его щеке. - Кстати, ты с какими-нибудь радиоактивными дровами, надеюсь, дела не имел? Может, в армии какой-нибудь подвиг совершал? По собственной глупости, не обижайся, ты - умница, куда-нибудь залез? Или на гражданке пришлось перевозить что-нибудь этакое? Хотя это исключено.

- Как же, было! Помнится, на Чукотке остановил меня один младший сержант, попросил подбросить его километров двести. Садится сам в кабину и еще какой-то ящик тащит. «В кузов!» - кричу ему. «Нельзя, - говорит, - водородная бомба, старшина велел к отбою доставить в часть, вдруг потеряем, а ей техуход делать надо».

- Шутишь, конечно? - неуверенно возразила она.

- Конечно, шучу,- улыбнулся Михаил.- Чего не было, того не было. Негеройская личность.

- Пусть ты и не герой, но все равно мне усы решительно нравятся, -  Наташа приподняла голову и обвела пальцем его верхнюю губу. - И придется негеройской, но усатой личности ехать в Киев и ложиться в одну клинику. Надеюсь, возражений не будет?

- А твой отпуск? Не надо жертв.

- Ах, как благородно! Нет, Мишенька, время наиболее полно воплощается в болезнях. Надо спешить, использовать все возможности. Со своей стороны, обещаю сделать все, что от меня и моих друзей зависит.

Неожиданно дверь флигеля открылась, вошла Анна Игнатьевна. Увидев приезжую врачиху в постели вместе с мужем, она вначале остолбенела, затем, подперев руками бока, глыбой двинулась к ним.

- Так вот какая ты штучка! - закричала она Наташе.- Я с работы отпрашиваюсь, как же, дома врачиха аж из Киева, а она с моим мужем в постельке прохлаждается! Ах ты...

- Нюрка! - крикнул Михаил и встал на пути супруги.

- Что Нюрка? Что? - Анна Игнатьевна не на шутку разошлась, лицо ее полыхало гневом. - Может, найдется у нее рубль с пятаком, а? Я не забыла, когда ты ни за что ни про что ославил меня! У меня и в мыслях ничего такого не было, а ты развел здесь б...ство!

- Это не б...ство, - сцепил зубы Михаил и замотал головой.

- А как прикажешь называть?

- Это любовь, Нюра,- устало сказал Михаил.- Любовь, Нюра. То, чего у нас с тобой не было. Да что ты понимаешь в этом...

Анна Игнатьевна, если бы он не упрекнул в непонимании такого важного предмета, возможно, и смягчилась бы душой. Еще вчера у нее закралось подозрение, что здесь что-то не то: из Изюма врача не так просто вызвать сюда, так как есть своя больница, из Харькова - тем более, а тут из самого Киева прикатила. Что он за птица такая, что к нему из столицы ездят, да еще на дом, не на час, а на неизвестный срок? И красота врачихи смутила - что же такую видную, прямо скажем, даму заставило приехать в Каменный Оскол, если не дела сердечные? В такую бабу мужики влюбляются, тут и гадать нечего, но вот она, вот такая, могла ли влюбиться в простого шофера? А не она ли есть его первая любовь, которая и ему душу иссушила, и ее лишила на всю жизнь радости? Не было у Анны Игнатьевны никакой ревности, потому что мужа давным-давно разлюбила, даже обиды не было большой -  они чего-то не поделили, а она оказалась между ними, ну что ж, чего в жизни не бывает. Она их даже жалела, как, впрочем, и себя тоже. А тут - да что ты понимаешь!..

Большей обиды Анна Игнатьевна представить не могла. Мало того, что Михаил никогда не любил ее, он, выходит, считал ее неспособной ни любить, ни оценить чью-то любовь. Что с того, что Мишка ее не любил. Она любила мужа, потом любила других и ее любили, до того любили, что надоело, приелось, - вначале всегда увлекательно кажется, вот этот не похож на других, а потом - скука, все в тягость, в общем, то же самое…Порой она завидовала Михаилу - вот какая у него любовь, на всю жизнь забрало, измучило, иссушило. Ей бы так. Так нет же – что ты понимаешь!..

Анна Игнатьевна от сильного возмущения никаких слов не нашла, она просто бросилась к врачихе, метя вцепиться в волосы. Ей не очень хотелось делать это, но она вспомнила, что в таких случаях надо обязательно совратительницу потаскать за волосы, поднять скандал погромче, иначе в Каменном Оскол, вообще во всем Изюмском районе никто ее не поймет. Положено таскать, причем обязательно, как верующему перед едой креститься. Потерпевшая сторона должна, по обычаю, защитить свою честь именно таким способом, хотя в данном случае Анне Игнатьевне, повторяем, не сильно хотелось делать это...

К счастью, врачиха увернулась, вцепиться Анне Игнатьевне не удалось, она наткнулась на твердое, как камень, плечо супруга. Михаил схватил ее за руки  и оттолкнул. Доходяга, а толкнул будь здоров  - Анна Игнатьевна отлетела метра на два, и тут явилась к ней блестящая мысль: покричать.

- Караул! Убивают! - с громким лозунгом она выскочила из флигеля во двор и стала во всю мочь выкрикивать проклятья в адрес мужа, обращать внимание каменнооскольской общественности на тот факт, что застала их, застала, а он за это ее чуть не убил.

Народу никакого не было - взрослые на работе, дети в школе, так что вдохновение Анны Игнатьевны никем не возбуждалось. Покричав для порядка минут десять, она окончательно потеряла надежду на то, что кто-нибудь из соседей ее услышит, и умолкла. Все равно кто-нибудь да слышал, а раз так, то прелюбодеи должным образом наказаны, собственную честь она отстояла.

- Какой-то кошмар, - ходила Наташа по флигелю и потирала пальцами виски. - Ведь люди сбегутся.

- Не обращай внимания. Нюрка -  артистка.

- Знаешь, я не привыкла к таким концертам, - раздраженно сказала она. - Надо немедленно уезжать. Через огороды убегать что ли? Она же на улице может на меня наброситься.

- Не волнуйся, она успокоилась.

И действительно, Нюрка закончила крик, ушла в дом, грозя в сторону флигеля лопатой, показывая тем самым, что она вооружена и полна всевозможной решимости.

Михаил лежал на диване и наблюдал за торопливыми сборами Наташи. Вот и хорошо, что она уезжает. Можно считать: увиделись и простились. Круг замкнулся. Круг он тоже не бесконечный, его конечность в том, что он никогда не заканчивается. Когда идешь по нему первый раз, не думаешь, что он заканчивается, однако наступает момент, когда начало и конец стыкуются, и отчетливо слышится металлический щелчок состыковки. Вроде бы удалось подойти к началу, но оно ни что иное, как конец.

- Готова, Мишенька, - Наташа сидела на стуле перед ним. Она была в плаще, сумка - на коленях, чемодан - у двери.

Всего полчаса назад она говорила о любви, самопожертвовании, и вдруг - нелепый скандал перечеркнул все. Она бежит отсюда, бежит от него, бежит от самой себя. Так и быть, надо ей в этом помочь.

- Пожалуй, отвезу тебя на «Запорожце». Если заведется, - сказал Михаил, поднимаясь.

- Это было бы очень кстати, - обрадовалась Наташа. Ей не хотелось идти по Каменному Осколу с чемоданом, ждать автобус, потом ехать с каменнооскольцами, которые наверняка о скандале уже знают.

Но ее невольная радость причинила Михаилу боль. До прихода Нюрки его душа начала оттаивать, стало теплее, он почти поверил Наташе, уверовал в ее любовь. Одно дело слова, совсем иное - дела. А может, подумал он, так будет лучше? Уж лучше бы не приезжала.

Двигатель завелся легко. Михаил выехал на улицу, закрыл ворота и пошел за Наташей. Она стояла в дверях, потом, не оглядываясь назад, прошла к машине, рывком открыла дверцу, бросила чемодан на заднее сиденье и захлопнула дверь, словно спряталась. Потом спросила Михаила, почему он не едет.

- Двигатель прогревается.

Сеялся мелкий и нудный дождь, в машине было холодно и сыро.

- Как ты себя чувствуешь? Сможешь вести машину? - спросила она. Михаил опустил первую часть вопроса, а на вторую ответил:

- Не беспокойся. В этому году исполнилось двадцать пять лет, как сел за руль.

Он выехал на дорогу, ведущую в Изюм. Машина шла легко; когда долго не садишься за руль, всегда кажется, что машина идет лучше, чем прежде. Вот так же легко шла «Татра», когда он получил письмо без обратного адреса.

- Миша, - спросила вдруг Наташа, - а куда мы едем?

- Как - куда? На вокзал.

- Нет, я вообще спрашиваю: куда мы едем, Мишенька? Куда я еду?

- Тебе лучше знать.

- Останови машину, - потребовала она.

Он сбросил газ, остановился на обочине, повернулся к ней и смотрел вопросительно.

Она сидела, закрыв руками лицо, потом сказала со стоном:

- Что я делаю... Что делаю... Извини, Миша. Поистине талантливому надо работать, а красивой - думать. Так любил говорить мой киевский учитель,- она открыла лицо, схватила за руку Михаила. - Без тебя не могу уезжать. Понимаешь, Мишенька, не могу.

- Если так нужно тебе, я бы поехал в Киев, но неважно себя чувствую. Поезжай в Крым, а сама считай, что мы вместе уехали в Киев. Знаешь, как в арифметике: единицу пишем, два в уме.

- Это нужно для нас - это, во-первых, во-вторых, для тебя и - не в-третьих, а еще раз, во-вторых, - для меня. Поехали прямо в Киев! Или тебе надо вернуться, взять какую-нибудь одежду? - она посмотрела на его спортивный костюм и легкую стеганую куртку. - За руль сяду сама, не беспокойся, у меня тоже есть машина. Поехали, а? Если тебе надо вернуться, я подожду здесь или вон в том соснячке, - показала она на несколько сосен, растущих на песчаном бугре. - Только лучше бы тебе туда не возвращаться. Нехорошая примета, а медики суеверны.

- Да-а, - вздохнул Михаил.- Возвращаться всегда трудно, потому что возвращения никогда не бывает.

А сам подумал: «В самом деле, а почему бы ни поехать прямо в Киев? Во флигеле для меня все ясно. Почему бы и ни поехать? Раз усы завел, надо ехать», - усмехнулся после такого парадоксального довода и поехал.

Сдвинулось в этот момент что-то в душе Михаила, свалилась с нее многолетняя и холодная плаха, и стало ему тревожно и легко - так бывает только в юности. Когда Наташа увидела, что он не возвращается, она с благодарностью чмокнула его в щеку. «Если что, - хотелось сказать Михаилу, - привезешь меня сюда и поставишь напротив песчаного бугра чугунную баранку с надписью: «Здесь хороший парень Миша Солодовник поехал прямо». Хотел сказать, но, по обыкновению, не сказал, отложил на будущее.

Исчезновение Михаила Солодовника взволновало каменнооскольцев и, конечно, Нюрку, которая на следующий день обратилась в милицию, считая, что он в таком состоянии наверняка попал в аварию и, возможно, погиб. Ей сразу же сказали, что на территории Харьковской области в дорожных происшествиях автомобиль «Запорожец» с такими номерами не зарегистрирован. Спустя несколько дней ей сообщили, что машина стоит во дворе киевской больницы номер такой-то, что водитель Солодовник М. С. находится на излечении.

Анна Игнатьевна послала запрос главному врачу. Из больницы ответили, что Солодовник М. С. выписан из больницы в связи с направлением на лечение в московский научно-исследовательский институт. О «Запорожце» - ни слова, вероятно, потому, что она о нем не спрашивала. Анна Игнатьевна не успокоилась и написала в институт, оттуда пришел ответ, что Солодовник М. С. после прохождения курса лечения направлен в санаторий. Из санатория ей почему-то не ответили, тогда она снова обратилась в киевскую больницу с вопросом: стоит ли указанная машина у них во дворе или нет, вообще что с ее мужем Солодовником М. С.? Из Киева долго не отвечали, словно трудно взглянуть в окно и посмотреть, стоит она там или нет. Но потом все-таки известили, что за сохранность вещей, не сданных в гардероб, как известно, администрация ответственности не несет.

 

Первая публикация - Александр Ольшанский. Родник на Юго-Западе. М.,Советский писатель, 1986

 

 

 

 

 

 

 

Добавить комментарий

Имя (обязательное)

Сайт

Тема

Обновить

Отправить

Отменить