Все люди - братья?!

От автора

За плечами достаточно лет, что дает право взяться за мемуары. Отдаю себе отчет в опасности затеи, но тут есть и достоинство: ни один литературный жанр не дает такого простора для самовыражения, для сообщения читателю своего мнения о том или ином событии или человеке.
Зачем я это делаю? Нынче многие пишут мемуары. Причина расцвета этого жанра в том, что в недавние времена труднее всего было доносить до читателя мысли искренние, от души, а легче всего - общепринятые банальности, которые в приснопамятные времена как-то уживались с мышлением и даже с вдохновением.
Свою задачу усматриваю не в том, чтобы представить свою персону в более выгодном свете, нежели заслуживаю. Что и говорить, не мягкий я, белый и пушистый, но тех, кто ожидает здесь от меня расчесывания старых затянувшихся ран, покаяния, вынужден разочаровать. В своих отношениях с Небом, Создателем,  никаких посредников не признаю.  В мемуарах я хочу объясниться прежде всего с самим собой. Принародно - во имя обогащения читателей кое-каким опытом и знаниями. Извлечь многое из-под спуда времени и предрассудков, предвзятости, тьмы низких истин. Отсюда и предупреждение читателю: записки очень субъективны, проблема своей правоты или неправоты не волнует меня, потому что на моих глазах изгои становились вдруг героями, а якобы великие люди - шелухой и даже подонками.
Мне приходилось встречаться, сталкиваться, быть приятелем, а иногда и дружить со многими известными и знаменитыми людьми. Поэтому взаимоотношения с ними - не только мое дело. Здесь моя точка или кочка зрения может что-то добавить к их портретам.
Один из самых сильных побудительных мотивов для написания мемуаров: никто толком не разобрался в том, как мы жили, что произошло с нами и со страной. К сожалению, тут многое зависит от стадии солнечного цикла, от времени, прошедшего после события, и какой-нибудь сиюминутной целесообразности - политической, экономической, каприза ли явного тирана, рядящегося под демократа. Поэтому одной из своих задач вижу в том, чтобы записки стали одним из свидетельств, документом, зеркалом моего времени. Но, при этом,  ежели рожа крива, то при чем тут зеркало?

1

У каждого человека есть самое первое воспоминание. Детское предсознание, как уверяют многие, просыпается еще в чреве матери, после рождения бурно заполняется впечатлениями подсознание и сознание. В это время маленький человек думает о себе в третьем лице. Со мной был такой случай. Захожу к писателю Анатолию Кривоносову весь в цементной пыли - мы обустраивали только что полученные квартиры. В прихожей стоит девочка лет двух и, глядя на заявившееся усатое и грязное чудовище, вслух успокаивает себя: «Маса, не бойся».
Но наступает момент, когда сознание становится в полном смысле сознанием существа, думающего о себе уже в первом лице. И как пограничный знак между предсознанием и сознанием - первое впечатление, которое запоминается на всю жизнь. Сильное или слабое, размытое или яркое.
Мое первое впечатление от мира, в который меня поселили, было кошмарным. Дрожит земля, от взрывов больно в ушах, мать прижимает мою голову к себе. Мы в погребе, сложенного из старых железнодорожных шпал, на них песок в виде холма, и этот песок серыми беззвучными струйками льется на нас. Противно и страшно воют немецкие самолеты, заходящие на бомбежку. Этот ад продолжается невероятно долго, и я ору от нечеловеческого страха.
Наконец земля перестает вздрагивать, гул самолетов удаляется. Мы еще сидим в погребе - а вдруг они вернутся или новые налетят? Я еще всхлипываю, меня всего вскидывает, рот непроизвольно хватает прокисший погребной воздух. Наступает тишина - слышно лишь как сухо шуршат, иссякая, песчаные струйки.
Мать поднимает крышку, вытаскивает меня на белый свет, восклицает:
- Слава Богу, нашу хату не разбомбили!
Мы стоим на погребе. Окраина наша вся застлана белесым дымом, во рту сильно горчит. На станции что-то горит и взрывается. За железной дорогой, за лугом и за Донцом, город окутан черными дымами так, что не видно горы Кремянец.
Где-то совсем недалеко заголосили женщины. Еще суше там затрещал огонь, пожирая остатки жилья. Мать запричитала, вспомнив о моих братьях и сестре, подхватила меня и побежала на шлях, то есть на дорогу, ведущую из Изюма в знаменитый некогда город Царев-Борисов.
И другие детские воспоминания ненамного лучше.
В предрассветьи памяти, еще в ее сумерках, сохраняется повторяющееся по утрам многоголосое «Ур-ра-ра!», тонущее во взрывах и пулеметной стрельбе. Это на самом краешке моей памяти, может, в самом ее начале,  идут в атаку красноармейцы, пытаясь отбить у немцев господствующую высоту - гору Кремянец. В древности она называлась Изюм-курганом и упоминается в «Слову о полку Игореве»: «О, Русская земле! Уже за шеломянем еси», то есть уже за холмом.
Немцы засели там в октябре сорок первого и держали Кремянец в своих руках до мая сорок второго года. За нашей окраиной, в сосновом лесу были позиции красноармейцев, и поэтому мы все это время жили на нейтральной полосе. Днем показываться во дворе, копаться в огороде было опасно. Огород да козы под постоянным присмотром среднего брата Виктора были единственными нашими источниками существования.
Нас неизменно находили красноармейцы и выпроваживали из зоны боевых действий. Мать за ночь делала переходы, неся меня на руках, по тридцать километров. Однажды соседка, не выдержав напряжения, оставила своего мальчика, моего одногодка, в окопе. Мать ее возненавидела за это и до конца своей жизни относилась к ней с нескрываемым презрением. Как бы ни было трудно, но меня мать всегда таскала собой. Во время этих переходов из Изюма и обратно с нею случались и приступы малярии. После войны и я болел ею, знаю, как лихорадка трясет и обессиливает.
Однажды мать возвращалась в хату чуть ли не засветло - пуля немецкого снайпера впилась в дверную коробку на какую-то долю секунды позже. После войны мать часто показывала гостям входное отверстие в дереве. Я хотел достать пулю, но она сидела очень глубоко. Ломали старую хату без меня, и я так и не смог выковырять из дверной коробки памятный для нашей семьи подарок «цивилизованной» Европы.
В памяти хранится и такой короткометражный фильм. Я сижу среди узлов в кузове грузовика, взрослые суетятся, все время повторяют непонятное слово «эвакуация». Разумеется, нас вывозят не в Ташкент, кому мы нужны, а из зоны боевых действий в село Базы (ударение не торгашеское, на первом слоге, а казачье - на втором), которое было километрах в тридцати от Изюма. Было потому, что его потом затопили воды Краснооскольского водохранилища.
В Базах очень хотелось есть - все мое детство пронизано острым  чувством голода, оставлявшего меня разве что во сне. Поэтому я еще тогда пришел к выводу, что если очень хочется есть, то надо спать. В Базах эта мысль получила развитие. Там я как-то нашел в зарослях краснотала настоящее куриное яйцо. Белое, крупное, таящее в себе бездну вкусноты. Представьте радость голодного звереныша, которому судьба подарила такой щедрый подарок. Однако мать, когда я прибежал к ней со своей находкой, сказала, что это чужое яйцо. Его снесла курица наших хозяев - престарелого дида Нестира, который время от времени подавал голос с печи: «Ляксандро Батькович, жизнь, говорят, получшала, табачок подэшэвшал?», и бабки, у которой едва хватало сил двигаться.
Слова матери показались мне величайшей несправедливостью. Старики уговаривали ее сварить мне яйцо, но она оставалась непреклонной.
Однако несправедливость не должна оставаться безнаказанной, и я пошел умирать. Если во сне не хочется есть, то можно ведь и не просыпаться. А такой способностью обладают лишь мертвые. Надо сказать, что после бомбежки я видел мертвую девочку - все вокруг кричали и плакали, а она лежала спокойная-преспокойная. И руки у нее были сложены на груди.
Вот и я, забравшись в кусты краснотала, лег, закрыл глаза и сложил руки на груди точь-в-точь, как у той девочки. Лежал я, лежал, но почему-то не умиралось. Пришлось придумать более действенный способ расставания с такой жизнью. Выбрался на дорогу и лег на теплый, пыльный песок в той же позиции. Машин не было. Если не надо, так они то и дело шастают, а когда надо - ни одной. Наконец послышалось гудение, а дальше, прошу великодушно прощения, цитирую по моему рассказу «В июне, посреди войны».
«Передний грузовик, обдав Саньку пылью и бензиновой гарью, останавливается. Слышны мужские голоса. Кто-то спрыгивает на землю, подходит к Саньке, трогает за лицо. Он вздрагивает и еще крепче сжимает веки.
- Он жив, товарищ майор, притворяется!
- Мальчик, открой глаза...
У Саньки нет уже терпения лежать с закрытыми глазами, он потихоньку приоткрывает веки. Вокруг стоят бойцы, командир склонился над ним и улыбается.
- Ты почему здесь лежишь? - спрашивает командир.
- Хочу умереть.
- Во сколопендра! Он хочет умереть! - смеется удивленно боец, который называл командира майором.
- Я хочу есть...- с обидой возражает ему Санька и больше ничего не может сказать.
...Мать стоит у печи, когда Санька с майором входят в хату.
- Мамаша, ваш мальчик?
- Мой.
Майор, не опуская Саньку на пол, садится на скамью у порога, снимает фуражку.
- Нехорошо получается, мамаша. Мальчик лежит на дороге, а вы за ним не смотрите. Хочу умереть, говорит.
- Он у нас выдумщик, - оправдывается и в то же время хвастается мать. - Ему  что-нибудь выдумать - все равно что с горы покатиться...
Майор остается на постое у дида Нестира...»
Так уж получилось, что журнал «Огонек» опубликовал рассказ на Пасху. В дореволюционной литературе существовал своеобразный жанр пасхального рассказа, в котором в обязательном порядке фигурировали пасхальные яйца. Если бы на Старой площади сидели более образованные функционеры, то мне и огоньковцам крепко бы досталось в брежневские времена за невольное возрождение жанра пасхального рассказа.
Я хотел лишь рассказать о небольшом эпизоде большой войны. Маленькое существо приходит к логичному и оттого еще более жуткому выводу: лучше быть мертвым, чем жить такой жизнью. А яйцо - символ жизни, воскрешения, в нечеловеческих условиях существования становится причиной желания смерти.
Писатель Владимир Мирнев, когда мы с ним возвращались из Дома литераторов, сказал: «Ты сам не представляешь, что написал!» Конечно, автор знает о своем произведении куда меньше, нежели читатели. И тут нет никакой иронии - содержание произведения накладывается на личный опыт читателя, рождаются ассоциации, обостряются чувства. Возникает момент сотворчества, а это и есть главная цель всякого подлинного искусства. Очеловечивающего сотворчества, и это надо подчеркнуть особо, ибо нынешние «цивилизаторы» о нем не имеют никакого представления, как и их предшественники - замшелые сидельцы на Старой площади.
Наша публика (увы, мы публика, на народ явно не тянем) поглощает или бассейны соплей из бесконечных телесериалов, или соучаствует ежедневно в массовых убийствах, дает кулаком в морду, бьет скошенным ковбойским каблуком по подбородку, проливает моря «крови», пусть и голливудской. Создается впечатление, что мы родились для того, чтобы взять в руки пистолет. Словно за нами не стоят гиганты духа и интеллекта. К сожалению, мы удаляемся от наших вершин - Пушкина, Лермонтова, Гоголя, Толстого, Достоевского, Чехова, Платонова... - все дальше и дальше. И они кажутся уже меньше, чем на самом деле есть. Вернемся мы назад или же нас уведут «цивилизаторы» в свой примитивный, индивидуалистически-животный мир, где любое действие вызывает не работу ума и сердца, а будит лишь приобретенный инстинкт спускового крючка?
Поэтому я и не вижу существенной разницы между фашистами, уничтожавших нас физически, и фабриками по расчеловечиванию якобы методами искусства. Еще неизвестно, что страшнее: просто убить человека или убить в человеке человека и натравить его не себе подобных.
Я ведь писал и печатал рассказ с затаенной надеждой - вдруг кто-то вспомнит этот эпизод под Изюмом! «Огонек» тогда выходил миллионными тиражами - и ни одного отклика. Значит, и майор, и его бойцы погибли, когда Хрущев и Тимошенко убедили Ставку нанести удар на Харьков. На передовую гнали не обмундированных, не обученных и безоружных - против танковых армий Клейста и Клюге. Сотни тысяч наших солдат они будут перемалывать в окружении, а потом немцы, как на прогулке, поигрывая на губных гармошках, двинутся на Сталинград. Хрущева всякие льстецы будут величать организатором победы в Сталинградской битве, в действительности же он стал организатором этой битвы. Не будь ее, война наверняка закончилась хотя бы на год раньше.
Мне рассказывали, как Хрущев оказался в Сталинграде. Из окружения он якобы бежал на самолете из села Мечебилово - там широченная, ровная и длинная улица. На церковь посадил пулеметчиков, чтобы прикрывали взлет самолета.
Прилетает в Москву. Является к Сталину. Сидят члены политбюро. Сталин, посасывая трубку, ходит взад-вперед, не обращая внимания на стоящего Хрущева, а потом спрашивает:
- Кто ви такой?
- Я - Хрущев.
- Кто ви такой, я спрашиваю?
- Я - Хрущев Никита Сергеевич, первый секретарь ЦК Компартии Украины...
- Нэт Украины! Ви просрали Украину, - Сталин приближается и выбивает ему трубку на лысину, что должно означать посыпание головы пеплом позора. Лысина скворчит, но Хрущев не смеет и шевельнуться.
- Отправляйтесь на фронт и остановите немцев. Не остановите - расстреляем.
Вот так, или примерно так, и стал он, а не Жуков с Василевским, организатором сталинградской победы.
А я в сорок шестом с таким же путешественником, как и сам, отправился через луг и Донец на Кремянец. Он тогда еще был не разминирован. Пошли дальше, за гору - там меня поразили кучи костей вдоль дороги. Сейчас я понимаю: когда весной пахали, то выворачивали плугом кости и сносили их к обочине дороги. Немецкие они или русские было неважно - все человеческие кости белые.
Домой мы явились поздно вечером. Мать в мыслях меня уже похоронила, но на радостях отлупила лозиной как сидорову козу.

У Вас недостаточно прав для комментирования