12
И все-таки я считаю, что у меня было интересное и даже по-своему счастливое детство. Для каждой поры года мы находили свои игры.
Если зима - катание на широченных трофейных лыжах, на санках с деревянными полозьями, на коньках по залитому льдом лугу или же на одном коньке, на снегурке, прикрученному веревками к сапогу или валенку. Старший брат в конце нашего огорода, где было болото, устраивал так называемую крутилку - нечто вроде космонавтской центрифуги. В лед забивалась труба, на нее надевалось колесо - от телеги или зернового комбайна. К нему привязывалась воряка, то есть очень длинная жердь. На конце ее закреплялись сани. На них ложился какой-нибудь доброволец, и мы, упираясь в жердь, начинали раскручивать эту конструкцию. Сани, вращаясь по кругу, набирали такую скорость, что все перед глазами сливалась в бесконечную снежно-серую ленту. Центробежная сила неумолимо возрастала, отрывая тебя от саней, и наступал момент, когда сопротивляться ей не было мочи. И тогда ты кубарем, на животе или на спине летишь по льду, через оттепельные лужи, в заросли камыша или в сугроб на краю болота. Среди нас попадались ребята очень цепкие, которые выдерживали по десять и больше кругов, однако все неизбежно срывались с саней.
Потом и у нас появилась мода играть в хоккей. У нас не было ни клюшек, ни ботинок с коньками - даже шайба была самодельная. Вместо клюшек мы использовали так называемые кийки, то есть кии с утолщением на конце. Такого добра в окрестных ольшаниках было навалом. Однажды игра в хоккей закончилась для меня плачевно. Родители в тот день купили мне на базаре поношенные сапоги, сегодня это называется секонд хэндом. Сапоги оказались гнилыми - я и часа не поиграл в хоккей, как они запросили каши. Я пошел домой, и отец, увидев разинутые рты сапог, так расстроился, что не удержался и ударил меня по лицу гнилым сэконд хэндом. Каблук пришелся на верхнюю губу. Хлынула кровь - много лет в том месте был шарик, а губа припухшей. Даже сейчас языком я ощущаю рубчик. Видимо, отец понял, что ударил меня несправедливо - больше он никогда не поднимал на меня руку.
Весной разливался Донец - вода доходила до железной дороги, а в сорок втором и сорок восьмом годах, если не ошибаюсь, почти к нашему крыльцу. У отца, как у заядлого рыбака, была лодка и вентери. На ночь он отправлялся в плавание ставить вентери, а утром - трясти их, то есть выбирать пойманную рыбу. Попадались щуки, караси, лини, не считая окуней, плотвы, красноперок... Иногда улов был таким, что часть его мать продавала на базаре. Однажды отец поймал рыбца килограмма на два, не меньше. Он его завялил - до сих пор помню нежно-розовое мясо, которое мы ели на Пасху. На протяжении всей жизни я сравниваю всякую рыбную вкуснятину с отцовским рыбцом - он так и остался в моем понимании непревзойденным рыбным деликатесом.
Пока продолжалось половодье, лодка днем не простаивала - она попадала в распоряжение Виктора, который катал на ней ребят и девчат. Пацанва сооружала из старых шпал, подвернувшихся под руку или прибившихся к берегу бревен плоты. До сих пор помню блаженство от негромкого всплеска воды у железнодорожной насыпи, бьющих в глаза солнечных зайчиков и от непередаваемой весенней истомы, когда вся природа просыпается, а в твоей душе нарастает предощущение радости и счастья.
Уходила вода, и луг покрывался кияшками - мускари или мышиным гиацинтом. От этого он становился синим. Мой сын, который в детстве на лето приезжал в гости к дяде Вите, так и прозвал пространство за железной дорогой - Синие луга. Казалось, все изюмчане ходили на Синие луга за кияшками. Затем вместо них поднимались миллионы рябчиков, которые мы по неведению называли колокольчиками. Синие луга становились коричневыми, а потом до самого сенокоса были лишь зелеными.
С приходом тепла подрастающее поколение перемещалось на берега Донца. Великая вещь - река детства. Не представляю своего детства без Северского Донца. Мы не ездили в пионерлагеря - не помню ни единого случая, чтобы кто-нибудь из моих сверстников поехал туда. Что уж говорить о каких-то «артеках»... Где-то в нереальной жизни были пионерлагеря, поездки на море, хотя Азовское море было от нас всего-то в двести пятидесяти километрах.
У нас был Донец. С прозрачнейшей по утрам водой. Она была такая чистая, что в ней водилось множество раков. Если хотелось пить, то мы ныряли в глубину и пили там воду. А раков мы ловили в норах, в тине, то есть в куширях, если изъясняться на изюмском суржике, и запекали в кострах, точнее - в углях. Должно быть, в детстве я съел столько раков, а потом на Дальнем Востоке - чилимов, а в Москве - креветок, как в столице называются чилимы, что у меня образовалась сильнейшая аллергия ко всем членистоногим, в том числе и к дафниям. «Ни в коем случае не заходите в зоомагазины. Если увидите такой магазин - переходите на другую сторону улицы. Избегайте также аквариумов» - такие рекомендации получил я когда-то в институте иммунологии.
Мы купались в реке, как правило, до посинения. Выскакивали на пологий песчаный берег, ложились на раскаленный песок. Блаженствуя, подгребали к груди горячие порции. Отогревшись, прыгали в воду снова. Особенным шиком было ныряние с крутых прибрежных круч - к счастью, никто из моих знакомых не свернул при этом шею. Надо заметить, что мы побаивались мощных водоворотов - Донец в те годы была рекой быстрой и мощной. Мы придерживались правила: если попал в водоворот, то не сопротивляйся ему, а набери воздуха побольше и ныряй - все равно течение тебя выбросит. Кто не знал такой тонкости, того искали в реке баграми...
Рядом с нашей купальней начинался дубовый лес с ивами на берегу - там мы устраивали так называемые тарзанки, поскольку все бредили ими после фильма «Тарзан». С помощью тарзанки, то есть привязанной длинной веревки к дереву, можно было с диким воплем долететь чуть ли не до середины Донца.
Если налетала гроза, то мы всегда прятались в воде. Над головой громыхали молнии, вода чернела, но и становилась теплее, потом вскипала под струями скоротечного южного ливня.
Возвращались мы домой, буквально шатаясь от усталости и зверского голода. Донец воспитывал нас, закалял нас физически и духовно, прививал любовь к родной земле.
Одним из увлекательнейших летних занятий была, конечно же, рыбалка. На удочку мы ловили рыбу редко, поскольку на крючок цеплялись исключительно бычки да секеля, то есть верхоплавки, они же уклейки. Рыбу мы ловили кобылой - сеткой, привязанной к жестким палкам, сбитым как каркас крыши длинного сарая. Только раз в десять поменьше. Кобылой можно было ловить, по крайней мере, вдвоем.
Снасть тихо подводилась к берегу, где были водоросли. Опускали кобылу на дно и ну давай колошматить ногами по зарослям. Несколько секунд бурной атаки - и кобылу надо подхватывать. Вода выливается, а под «крышей» кобылы обязательно прыгает на сетке, как на батуте, какая-нибудь рыбешка или же извиваются вьюны. Этой рыбы, похожей на змей, в наших речушках, болотцах и старицах была тьма. Мы ловили их плетеными корзинами. А однажды отец, это было еще до моего рождения, в озере Кривом, на самом деле старице Донца, прорубил полынью, вставил рогожу, изогнув ее восьмеркой, и наловил вьюнов целый ящик конных саней. За ночь вьюны расползлись по огороду, превратив его из белого по причине снега, в черно-коричневый. Естественно, вьюны были собраны и проданы на базаре.
Особое мастерство требовалось для ловли щук. Мы основательно мутили воду, а щука любит только чистую и прозрачную. Она в мутной воде высовывает голову, точь-в-точь как кефаль, когда осенью подходит к черноморскому берегу. В этот момент мы и ловили зубастую хищницу.
Детство наше было настолько богато, что я далеко не все перечислил наши радости и забавы. Мы любили играть в жмурки, то есть в прятки, в знамя в Моросивськом лесу - суть игры состояла в том, чтобы украсть у противоположной команды знамя и доставить его на свою территорию. Самозабвенно мы играли в футбол. Без помощи родителей или спортивного общества мы заработали себе на спартаковскую форму для всей команды. Для этого надо было собрать многие тонны металлолома и сотни килограммов цветных металлов. Как футболист я был совершенно бездарен, поэтому мне доверяли лишь роль крайнего защитника.
В нашем арсенале были и всевозможные розыгрыши. Например, установить тыкву со свечой во дворе каких-нибудь мнительных соседей. Постучать в окно и ждать, что будет дальше. Можно было часть забора перенести во двор соседу, но так, чтобы сразу было видно, кто «вор». Однажды мы допоздна и до отвращения наигрались у нас в лото, и тогда тетка Манька решила показать нам класс розыгрыша. Еле сдерживая смех, она к черной нитке привязала сантиметров через двадцать десяток спичек, потом несколько скомканных бумажек. И все это было на палочках поставлено возле дорожки к дому Быковых. Сам Быков служил в конармии у Буденного, был орденоносцем и немало заливал за воротник. В отличие от своей жены он вряд ли верил в Бога или дьявола. Но его жена, Аксинья, из Заброд (Заброды - это род, такой же как Душенки, Вильшаные, то есть Ольшанские, Патлани и т.д.) была набожной, чрезвычайно мнительной и обидчивой. Представителей рода Заброд почему-то дразнили котами. И стоило кому-нибудь на всю улицу крикнуть: «Брысь, проклятая!», как Аксинья, внушительнейших размеров дама, поднимала крик. Могла на автора этого возгласа и подать в суд. Лицо у нее было в оспинах, поэтому она обладала целым набором едких уличных прозвищ, которые я не привожу лишь по этическим соображениям.
Утром следующего дня мы, спрятавшись за забором, наблюдали за развертывающимися событиями на Быковской дорожке. Медленно и вразвалку шла Аксинья по огороду и вдруг увидела спички и бумажки на черной нитке. От неожиданности замерла, потом, поочередно осеняя то себя крестом, то невиданное колдовство, попятилась назад. И побежала в дом с криком:
- Николай! Николай! Нам пороблено!
«Пороблено» - значит наколдовано. Мы давились от хохота, наблюдая, как молодой Быков, приблизился с великой опаской к чарам тетки Маньки с охапкой соломы на вилах. Потом поджег солому и предал страшное колдовство огню. В то же день Быковы для верности пригласили попа, который освятил дом и окропил святой водой заколдованное место.
Боже мой, а как мы пели песни теплыми и звездными вечерами! Мы собирались на шпылях (песчаных пустырях)  или за околицей, усаживались на теплый и ласковый песок или теплую землю и начинали петь. Надо заметить, что не девчата, а мы, ребята, были тут заводилами. Пели мы русские и украинские народные песни, популярные советские песни, упиваясь под огромным и красочным изюмским небом красотой мелодии и слов, которые рождали в детских душах бездны чувств.
Если бы  я был Гоголем, то спросил бы: а знаете ли вы, как летом пахнет на окраинах Изюма чабрецом? Нет, не знаете. Не знаете и такое растение, растущее на песчаных буграх упрямым колючим кустиком и цветущее крохотными лиловыми цветочками. Оно было моим первейшим лекарством, когда вдруг нестерпимо начинал резать живот. Все детство, каждый месяц, особенно летом, выручало меня это чудодейственное растение, которое я сам себе заваривал. Сколько же всевозможной отравы мы съели в детстве?
А еще меня донимали нарывы на ногах. Ведь ходили босиком, а возле железной дороги сколько валяется всевозможных камней! Тем более что дорогу в войну взрывали. Если не каждый день, то через день я разбивал в кровь пальцы на ногах, подчас даже срывая ногти - до сих пор мизинцы на ногах украшают какие-то костяные наплывы. Или с такой же частотой пробивал пятки - колючей проволокой, которую нам натащила Европа, всевозможными занозами, гвоздями, колючками. Большие пальцы и пятки почему-то имели обыкновение нарывать. Какими же мучительными были ночи, с глиняной повязкой, в которой созревал нестерпимо медленно нарыв. И какое же было облегчение, когда кожа лопалась, гной выходил. Спустя день-два рана подживала, старая кожа отслаивалась, обнажая новенькую, розовую и нежную, которую ожидала та же судьба. Безусловно, моя мать была права, когда говорила в таких случаях: «Зажывэ, як на собаци». Заживало, куда ему было деваться...
И все-таки это мелкие неприятности, которым не пересилить мои воспоминания о детстве, как о поре счастливой. Разве стоил сорванный ноготь одной песни под огромным небом детства?
Когда я сейчас заслышу или натыкаюсь на камлания современных бардов-пузочесов, в чьих песняках ни складу, ни ладу, но зато много модного речетатива, похожего на наркотический бред, отчего зрители, воздев руки, превращаются в орду трясунов, я тут же вырубаю радио или меняю программу в «ящике». Не могу я взирать и на банды подтанцовщиц, которые, обходясь несколькими квадратными сантиметрами материи для концертного наряда, откровенно виляют голыми задницами и трясут сиськами. Хватанули «культурки», к «цивилизации» приобщась - тут мне и добавить нечего...

У Вас недостаточно прав для комментирования