3
Но вернемся на войну. В июне сорок второго клещи немецких танковых армий сомкнулись под Изюмом, остатки же наших соединений покатились к Сталинграду. Об этом отступлении мне рассказывал известный московский скульптор и художник Григорий Чередниченко. Он мой земляк, во время войны подносил мины нашим солдатам. Линия фронта как раз проходила по улице Островского, на которой он жил. Мать Григория погибла при бомбежке, и он, четырнадцатилетний, прибился к автобату. Участвовал в первом освобождении Харькова (его освобождали дважды), а потом отступал к Волге.
- Ровная степь. Нигде ни кустика. Жарища. Измученные беженцы и бойцы. На нас набрасываются самолеты - летят низко, всего метрах в пятнадцати от земли. Вижу очки летчиков, злорадные ухмылки. Бомбят, если находят машину или скопление людей. Расстреливают из пулеметов. Совершенно безнаказанно! И черный дым над степью. Сколько раз хотел написать об этом картину или сделать скульптурную композицию - нет, так и не собрался с духом. Ведь все это надо заново пережить, а у меня нет сил вернуться в ад лета сорок второго, - рассказывал Григорий Георгиевич.
В Изюме немцы были восемь месяцев. Зверствами особыми вначале не отличались. Появились итальянцы в экзотических шляпах с перьями. Эти любили охотиться на лягушек, а их вокруг Изюма в болотах, старицах, озерах, речушках была тьма-тьмущая. Итальяшки привязывали к винтовочным шомполам веревочки или цепочки и добывали как острогой квакающие деликатесы.
И тут у моего отца появилась весьма опасная задумка. Дело в том,  что в «мейстера Андрея», в те времена черноусого красавца, влюбилась дочь Алоиса Пока. Отец был человеком не без юмора, поэтому он поставил девушку однажды в очень неловкое положение.
Пленным, то есть «русиш швайн», очень не нравилось, что хозяева не держат дурной воздух в животах. Освобождались от него в любой ситуации - за обедом, в присутствии посторонних. Пленных это задевало, они вначале думали, что хозяева ведут себя так, потому что русских за людей не считают. Особенно было странным, что идет молоденькая девушка по двору и вдруг - трах-тарарах.
- Как будет по-русски «пахнуть»? - как-то спросила она у отца.
- Бздишь, - не задумываясь, ответил он.
И вот Мария надушилась дорогими духами и, прохаживаясь перед военнопленными, вопрошала:
- Ребьята, как я бздишь? Карашо, бздишь?
- Хорошо бздишь, Мария! - те покатывались со смеху ...
Потом она учила отца немецкому языку, он соответственно ее - русскому. Играли в четыре руки на фортепьяно, пока не родилась девочка.
В России произошла революция, в Германии тоже. И австро-венгерская империя приказала долго жить. Пришла пора русским военнопленным возвращаться домой. Алоис, стремясь не лишать внучку отца и оставить зятя в своей семье, стал покупать газеты и вычитывать оттуда страшилки про Россию. Например, о том, что петух стоит там сейчас двадцать пять рублей.
- У нас не петух, а бык стоит двадцать пять рублей! - возмутился отец.
Он любил свою нечаянную австрийскую жену и дочь. Уезжал в эшелоне с военнопленными с твердым намерением вернуться в Петерсдорф. Соскучился по родине и родным. К тому же хотелось вернуться и доказать тестю, что петухи в России не по двадцать пять рублей.
На станции Чоп было в буквальном смысле море проса. Переплыли на русскую сторону и, предоставленные самим себе, добирались домой, кто как сумел. Вернулся отец в Изюм, и его, как бывшего фронтовика, поставили директором лесхоза. Задача единственная - обеспечивать дровами паровозы.
Времена были чересчур интересные. Соседи по утрам, поздоровавшись, первым делом спрашивали: какая сегодня власть? Белая, красная, зеленая, маруськина, савоновская, или анархия - мать порядка от батьки Махно? Поступил как-то приказ отцу держать на складе в железнодорожном тупике неприкосновенный запас дров для особо литерного бронепоезда. Страну довели до ручки - угольные шахты, которые были всего в нескольких десятках верст от Изюма, были заброшены, и поэтому бронепоезда ходили на дровах...
Отец заготовил. А тут махновская матросня налетела на станцию, стала требовать топливо для своего бронепоезда. Отец молчал о запасе дров, но махновцы разузнали, что топливо есть и пригрозили расстрелом. Отца избили, загрузились дровами и были таковы.
Тут же подвалил и особо литерный. А дровишек для него уже нет. Потащили отца к какому-то горлопану с бородкой и в пенсне. Он и слушать не стал никаких оправданий, сказал через губу, все равно, что сплюнул:
- Расстрелять...
- Есть расстрелять! - вызвался Подмогильный, служивший в охране станции. Вместе с ним отец был в австрийском плену.
Подвел Подмогильный его к пристанционному болоту, заросшему рогозом, и спросил:
- А знаешь, кто тебя приказал расстрелять? Гордись - сам товарищ Троцкий!
- Давай уж стреляй. А то скоро полные штаны будут радости.
- Андрей, да ты что? Думаешь, я подниму руку на своего друга по плену по прихоти какого-то пархатого Лейбы? Не дождется, курва. Уходи болотом, жди меня вечером дома.
У отца не было оснований любить новую власть. Луг отобрали, землю отобрали, несколько раз едва не расстреляли. О том, чтобы вернуться в Австрию через мешанину фронтов, банд, государств и думать было нечего. Как только советская власть укрепилась, Россия и Европа отгородились друг от друга железным занавесом.
А в доме матери квартировала Феня из Харькова, которая пекла вкусные пирожки и торговала ими на железнодорожной станции. К тому времени «расстрелянный директор лесхоза» устроился смазчиком букс. Подливал в вагонные буксы масло и приговаривал всем без исключения: «Катитесь отсюдова, мать-перемать вашу, наволочь!» Отец был великим мастером по части ненормативной лексики, а слово «наволочь» у него означало самую высокую степень человеческого ничтожества и непотребства.
Молодые люди не могли не обратить друг на друга внимания. Бабка Полька почему-то не любила мою мать, называла ее не дочерью, не невесткой, а исключительно харьковской уркой. Так что пришлось молодым селиться на лугу в шалаше и строить себе хату. Когда печнику заплатили два миллиона рублей за работу, целый мешок денег, то отец наверняка вспомнил про русского петуха по двадцать пять рублей из газеты Алоиса. Построенная в 1922 году хата простояла без малого полвека. В тридцатых годах отец предпринимал попытку поставить новый, причем двухэтажный, дом - завез кирпич, но тот после первого же дождя превратился в огромные кучи щебня.
А тут и Германия собственной персоной пожаловала в Изюм. Конечно, отец вспомнил о своей дочери, она, должно быть, не только невестой к тому времени была, но и замуж вполне могла выйти. Сердце у него щемило: росла без отца, досталось ей, бедняжке. Как ни крути, а получалось, что он обманул семейство Алоиса Пока. И задумал съездить в Австрию. Поинтересовался у властей, как это можно осуществить. У него ведь было представление, что немцы - «культурная, цивилизованная» нация, у которой всего-то и греха, что прилюдное недержание дурного воздуха.
Ему предложили это право заслужить. Не в счет нелегкие думы о родном ребенке, осиротившем при живом отце, не в счет угрызения совести. Почти как стрекозе из басни сказали: иди да попляши! Да еще кем - полицаем!
Мать рассказывала, что произошло между ними, когда отец вернулся от властей. Она сказала сразу: хочешь опозорить себя, своих родственников, своих детей - напяливай повязку и уходи из дому к своим «культурным» фашистам. Как же, там твоя австриячка только тебя и ждет.
Оказался отец в сетях страстей, похлеще шекспировских. Две воющих страны, две семьи тоже ведь почти воющие, и там, и здесь дети. А выбор какой: чтобы остаться человеком чести в Петерсдорфе, надо было пойти на бесчестье в Изюме. Он думал, как ему поступить, потому что от советской власти получил он что - очередь на бирже труда, насильственную коллективизацию, на нашей окраине организовали колхоз, мать в него «загнали», искусственный голодомор тридцать третьего года, охоту НКВД перед войной?
Но спасибо союзникам немцев, которых Бисмарк называл не нацией, а профессией. Эта «профессия» отличалась неслыханным мародерством. Тащили все - старые мешки, пустые ведра, сломанные часы, любое барахло, в том числе грязные подштанники.
В нашем дворе они увидели козу и - цап за рога. Батя бросился отбивать живность, матерясь на немецком языке и обещая «профессионалам» кары от германского начальства. Мародеры упорствовали, тогда батя дал одному по шее и свалил с ног, а другой щелкнул затвором винтовки и показал, что сейчас убьет его и бросит в окно нашей хаты гранату. Но козу оставили, видимо, посчитали, что тут живет какой-то старый и выживший из ума фольксдойч. После стычки с союзниками «культурных» фашистов поездка в Австрию откладывалась на неопределенный срок.

У Вас недостаточно прав для комментирования