23
Наш институт был, пожалуй, самым маленьким в стране по количеству студентов. Поэтов, прозаиков, драматургов и критиков на нашем курсе не набиралось и двадцати. Плюс к этому на курсе было десять переводчиков эстонского - в основном высокомерных вчерашних школьниц из Таллинна, и несколько иностранцев-арабов - из Судана, Йемена, Эфиопии, Ирака. Всего на очном отделении, а оно в творческом плане ставилось куда выше заочного, было человек сто двадцать. Но в два раза было больше преподавателей, поскольку для обучения этой чрезвычайно разнообразной публики требовались подчас редкие специалисты.
В том, что студенты очного отделения были более одаренные и в творческом плане более продуктивны, я убедился на собственном опыте. Практически все мои сокурсники-очники вступили в Союз писателей, стали кто известным, кто менее известным, но профессиональными литераторами. Тогда как судьба однокурсников-заочников, а их было почти полторы сотни, мне известна как и история мидян. Кроме одного - Николая Рубцова, который, как и я, на заочном отделении оказался потому, что Хрущев закрыл очное отделение. Но об этом ниже.
Наш очный курс - один из самых заметных в творческом плане. Анатолий Жуков, два Евгения - Антошкин и Богданов, Андрей Павлов, Роберт Винонен, Иван Николюкин, Геннадий Пациенко, Валентин Сафонов, Татьяна Урбель, Марина Кальде, Мусбек Кибиев, Муса Албогачиев, Магомед Атабаев, известный на Западе диссидент Георгий Беляков - это далеко не полный перечень моих однокурсников. Среди них и суданец Тадж эль Сир эль Хасан, приговоренный к смерти на родине еще в те годы, иракский поэт Хиссиб, руководитель писательского союза своей страны, герой ирано-иракской войны, казненный Хусейном за участие в заговоре офицеров.
Судьба поселила меня в 116 комнате вместе с поэтом Иваном Николюкиным, которому помог поступить в институт Константин Симонов. Иван рассказывал, как он ездил к Шолохову, но тот отнесся к его творчеству прохладно. Тогда Николюкин послал стихи Симонову. Завязалась переписка. Иван, будучи весьма одаренным, не мог не обратить на себя внимание знаменитого мэтра, который в свою очередь понимал, что общекультурный багаж у Вани был практически нулевой. Вот он и взял его буквально за руку и привел в Литинститут. К сожалению, Николюкин учился абы как, что и нашло отражение на уровне его творчества. Опираясь исключительно на природную одаренность и эксплуатируя только ее, Иван Николюкин издал десяток-полтора поэтических книжек, но выше среднего уровня так и не поднялся. А мог бы стать большим поэтом. Да и пристрастие к всевозможной халяве мешало - в этом смысле Николюкин опередил наше нынешнее всехалявное общество на несколько десятилетий.
Надо сказать, что жить в одном помещении с поэтом - слишком интересно. Возле него кучковались, по-нынешнему тусовались, пииты со всех курсов. У каждого из них было стихотворение-визитка. У Николюкина такой визиткой были «Сапоги» - «Сапоги вы мои сапоги, С моей левой и правой ноги, Износились вы поровну оба, Довели вас дороги до гроба...» У Евгения Антошкина - стихотворение «Верблюд». Любое свое выступление Антошкин начинал со слова «Верблюд». Делал многозначительную паузу, во время которой мы, слышавшие это на десятках выступлений в различных молодежных коллективах, заполняли украдчивым смешком. «Сено горше песка Соскользнуло с губы... В зоопарке пруды и сады. И зачем тебе здесь Крутые горбы, Если вдоволь воды И еды?..» - вопрошал Антошкин.
У Алексея Труфилова фирменное стихотворение называлось «Штык». «Когда умру, Не ставьте крест. Поставьте штык, Чтоб я и мертвым мог колоться». Алексей, встряхнув роскошными есенинскими завитками, в этом месте набычивался и яростно ел слушателей глазами. Как ни странно, но почему-то стал панически бояться экзаменов за первый семестр. Задумал даже переводиться на заочный. Перед самыми экзаменами получил где-то гонорар и отличился в какой-то точке общественного питания. Я зашел в его комнату, должно быть, с намерением поддержать товарища. Дома был только Роберт Винонен. И тут мне на глаза попалась амбарная тетрадь с надписью на картонной обложке: «Алексей Труфилов. Стихи». Не знаю, какой бес меня подзуживал, но я тут же отредактировал надпись следующим образом «Ляксей Трусилов. Стехи». Разразился жуткий скандал, Алексей едва не прибил Роберта.
Первую сессию Труфилов сдал, однако обзавелся своеобразным хобби. Он написал какое-то письмо Суслову, но, не дождавшись ответа, пожаловался на Суслова Хрущеву. Поскольку и от Хрущева было ровным счетом ни гу-гу, тогда он пожаловался на Хрущева Суслову.
- Я их там перессорю друг с другом, - говорил он азартно нам.
В отличие от труфиловского хулиганства на нашем курсе произошло событие посерьезнее. С нами учился Георгий Беляков, приехавший в Москву из Коврова. Высокий, в очках, он был весьма немногословен. Меня, например, удивляла его манера усмехаться при разговоре. И не понять - это одобрение разговора, или же насмешка. Человек он был талантливым - с первого курса ездил в командировки и печатал в журнале «Огонек» очерки. И вдруг новость - Беляков то ли швырнул какую-то рукопись на Красной площади, то ли передал какому-то иностранцу. Насколько я помню, было собрание не для наказания Белякова, а в поучение нам. Его исключили из института и, кажется, вернули в Ковров. Спустя много лет я встретил его имя и фамилию в каком-то эмигрантском издании, из чего сделал вывод, что он переселился на Запад. Совсем недавно от критика Михаила Петровича Лобанова узнал, что Беляков в России, присылал ему рукопись романа.
С первых месяцев учебы в институте я попал в число подающих особые надежды. Виной была статья Александра Власенко в газете «Литература и жизнь». Он был ответственным секретарем приемной комиссии и, представляя новое пополнение Литинститута, похвально отозвался обо мне и о моей повести, вещи весьма ученической. Мне ведь тогда было всего двадцать один год, один из самых молодых студентов - видимо, Александр Никитич хвалил меня за юный возраст.
Статья возымела действие. Меня тут же избрали в комитет комсомола. Выделяли один пропуск на институт в Кремль на вручение Ленинских премий - он доставался мне. На меня, провинциального парня, вручение в тогдашнем Свердловском зале премий К. Чуковскому, Л. Кербелю, Э. Гилельсу произвело, конечно же, впечатление. Почему-то запомнилось появление среди публики Н. Гудзия - должно быть потому, что кто-то из присутствующего бомонда за моей спиной тихо воскликнул: «Смотрите, Гудзий поздравляет Чуковского!» Что в этом было необычного, для меня осталось тайной. Я-то, темный, думал, что Николай Каллиникович Гудзий является чуть ли не современником Памвы Берынды, автора первого «Лексикона словеноросского». А Гудзий был всего-то на год старше моего отца.
На второй или третий день после выхода статьи А. Власенко  ко мне пришел Павло Мовчан, тогда студент второго курса.
- Сашко, ти знаєш мову. Чому не пишеш на українськiй мовi?
- Паша, я учился в русской школе, в техникуме, где преподавание велось тоже на русском. Родился я там, где по-настоящему ни русского, ни украинского нет. У нас суржик. И шутят так: “Лезла-лезла баба по лестнице, та як упадэ з драбыны!”- объяснял я Мовчану.
- А думаєш на якiй мовi? - допытывался он.
- На русском языке.
- Ти ж можеш думати на українськiй мовi?
- Могу. Но я знаю лучше русский язык.
- Але ж ти можеш писати на українськiй мовi!
- Могу.
- Так чому ж не пишеш!?
Потом Павло изменил тактику. Он разразился тирадой, что Украине не хватает талантливых молодых литераторов, украинская литература переполнена еврейскими писателями. «А такi, як ти, запроданцi, пишуть на россiйськiй мовi!» - вдруг сказал он. Слово «запроданци», то есть «предатели», запомнилось мне на всю жизнь. В тот день, как впрочем, и в последующие десятилетия, мы остались каждый при своем мнении. Но эта тема имела бурное продолжение.
Тут надо лишь заметить, что до поступления в Литинститут я не задумывался над тем, что я по рождению и по паспорту украинец. В Изюме говорили или на русском языке, или на суржике, который основывался все-таки на русском синтаксисе. Люди, которые на бытовом уровне говорили на украинском языке, у нас были большой редкостью, их называли у нас «щирыми украинцами».
Изюм изначально был русским городом, как, впрочем, вся Слободская Украина была территорией Московского государства. У меня даже есть в архиве копия одного документа, в котором говорится, что в темнице содержатся два черкаса - так когда-то в Изюме называли жителей будущей Украины. Однажды я даже схулиганил по этому поводу. В ЦДЛ шло обсуждение книг молодых писателей, в том числе и моего «Сто пятого километра». Представляясь, я сказал: «Родился в той части Украины, которая никогда не воссоединялась с Россией». Сделал  паузу, чтобы зрители могли подумать обо мне, вот, мол, какой бандеровец или что-то в этом роде, а потом уточнил: «Но которая всегда была в составе Русского государства»
В годы моей юности, конечно же, были в ходу слова «хохлы» и «кацапы». Но не было в них того враждебного наполнения, которое характерно для них в конце XX и в начале XXI века. В моем понимании «украинец» был безусловно «щирым украинцем». И поэтому удивила надпись на тоненькой книжечке, которую подарил мне на первом курсе Валентин Сафонов. «Равнинному украинцу от холмистого рязанца» - написал мой однокурсник. Содержание автографа меня, надо сказать, заставило задуматься. «Равнинным» при наличии в Изюме горы Кремянец, отрога Донецкого кряжа, меня назвать было трудно. Но в понимании моих товарищей - я украинец, следовательно, не такой, как они. Прав Егор Исаев, часто употреблявший свою излюбленную формулу: «Чем ближе, тем дальше». Так кто я?

У Вас недостаточно прав для комментирования