25
Эти строки пишутся как раз в дни, когда Хикмету исполнился 101 год со дня рождения. На меня он, как личность, произвел огромное впечатление. Назым Хикмет был первым человеком, лишенным каких-либо комплексов, встретиться с которым мне соизволила судьба.
За полгода до его векового юбилея я написал статью о Хикмете для «Парламентской газеты». Ее подготовили к печати, обещали опубликовать. В это время мне попался текст закона о творческих союзах, принятый обеими палатами Федерального собрания, но отвергнутый президентом страны. Это был настолько никчемный, бездарный и далекий от жизни творческой интеллигенции документ, что я разразился в «Литературной газете» статьей «По заветам Козьмы Пруткова». До этого меня в «Парламентской газете» охотно печатали, главный редактор Л. Кравченко говорил мне, что они как раз таких писателей, как я, и стараются поддерживать. Но после статьи в «Литературке» - как отрезало. Наверное, руководству Госдумы не пришлась по ндраву моя смазь, поэтому и поступила команда воздержаться от публикаций моих материалов.
Одним из козлов отпущения стала статья о Хикмете. Прошло несколько месяцев после юбилея, а статья так и не вышла. Звоню первому заместителю главного редактора Леониду Чиркову, который когда-то был и моим замом и которого я держал на должности, пока он не нашел подходящую работу - главным редактором радиостанции «Маяк».
- Знаешь, Андреич, материал какой-то противоречивый. В одном месте ты пишешь, что Хикмет очень любил Литинститут, а в другом - что он ничего не знал об экзаменах в нем, - заюлил Чирков.
- Так было на самом деле. Я не стану переделывать прошлое. Но это что - основная причина для того, чтобы не печатать материал?! - спросил я в лоб и сделал паузу. К тому же они поступили сугубо по-свински - тянули резину, сказали бы вовремя и прямо, что публиковать не будут. У меня была бы возможность отдать статью в другое место.
Чирков не соизволил заполнить паузу своим ответом. Тогда я сказал, что ноги моей в «Парламентской газете» больше не будет. Да и она, после того как Кремль устроил аутодафе для непокорного телеканала НТВ, стала тише воды, ниже травы. В каждом номере стали появляться несколько материалов заместителей парламентских комитетов, по существу справки, подготовленные помощниками. Сотрудничество с перепуганной газетой, да еще «приватизированной» по отделам группками журналистов, меня не устраивало.
Поэтому пишу о Назыме Хикмете как бы с удвоенным чувством долга - как дань прекрасному и великому человеку и во искупление того, что не опубликовал ничего в дни его столетия.
Кстати, дня рождения как такового у Хикмета не было. С этим необычным обстоятельством в свое время столкнулись в Союзе писателей СССР. У поэта, которого знают во всех уголках земного шара, члена Бюро Всемирного Совета Мира, и нет дня рождения?! Он родился в начале 1318 года хиджры и к тому времени, о каком идет речь, по всем данным созрел к полувековому юбилею. Очень долго высчитывали и решили отмечать юбилей 20 января 1952 года - немаловажное значение сыграло то обстоятельство, что зал имени Чайковского в этот день был свободен. Эта дата и вошла во все энциклопедии.
А осенью 1961 года студенты Литературного института буквально вырывали друг у друга «Литературку».
Родился в 1902-м.
Не возвращался туда, где родился,
возвращаться не люблю.
Трех лет от роду в Алеппо состоял внуком паши,
девятнадцати лет от роду в Москве студентом Комуниверситета…
Хотя еще продолжалась «оттепель», однако искренность и открытость «Автобиографии» впечатляла. Никто, кроме него, не мог быть таким откровенным:
Испытывал безумную ревность
к любимым.
Не испытывал зависти
ни к кому,
даже к Чаплину.
Иногда обманывал женщин
никогда - друзей.
Пил, но не стал пропойцей.
Нам, закомплексованным с младых ногтей условностями так называемого «социализма» и пресловутого «социалистического реализма», агрессивными предрассудками «руководителей литературного процесса», именно не хватало такой вызывающей и возвышающей нас свободы самовыражения.
И вот Назым в Литинституте. Конференц-зал полон. Встречаем стоя и аплодисментами. К удивлению, он не очень похож на турка - седые волнистые волосы с остатками рыжины, тонкий, с горбинкой нос, и огромные голубые глаза. Гордый постанов головы.
Позже я узнал, что голубизну глаз он унаследовал от польского прадеда графа Борженьского (наверняка какого-нибудь родственника Ягеллонов – Боже, как тесен твой мир!) - тот стал пашой и автором первой турецкой грамматики. Еще один прадед - француз, мальчишкой-кадетом поссорился с начальством, выбросился в море, где его подобрали турки. Стал генералом, пашой, представлял падишаха на Берлинском конгрессе 1878 года, где, как известно, председательствующий Бисмарк, по сути, предал своего учителя и старшего друга российского канцлера Горчакова. Россию вынудили отказаться от многих побед над турками. Конгресс по существу посеял в Европе семена двух мировых войн, а пресловутое Мюнхенское соглашение в сущности было его продолжением. Да и нынешние балканские проблемы берут начало от Берлинского конгресса. Однако Мехмед Али-паша дальновидно выступал за предоставление независимости сербам и черногорцам, за что был растерзан толпой.
В роду Хикмета было целое созвездие ярких людей. Несколько пашей. В том числе дед Мехмед Назым-паша, губернатор Салоник. Были и поэты. Удивительной женщиной была мать Айше Джелиле - необыкновенно красивая, художница, независимая, образованная. Из Франции, где постигала тайны живописи, вернулась поклонницей идей французской революции.
Как и прадед, юный Назым становится курсантом военно-морского училища. Турция в первой мировой войне потерпела поражение. В горах Анатолии партизанские отряды во главе с Мустафой Кемалем, будущим Ататюрком, вели борьбу с оккупантами. Курсанты требовали отпустить их к Кемалю и взбунтовались, отказавшись пойти на занятия. Назым и его несколько товарищей были исключены из училища.
Стихи юного поэта-патриота становятся самым ярким явлением турецкой литературы тех лет. Оккупанты настолько обнаглели, что мать поэта однажды вышла на балкон и стала читать французским офицерам, жившим напротив, стихи их соотечественников. Стихотворение Назыма «Пленник сорока разбойников» стало своего рода призывом к топору.
Назым с тремя поэтами-сверстниками выбирается из Стамбула. «Я еду в Анатолию, к Мустафе Кемаль-паше…» Там он встречается со «спартаковцами» - турецкими рабочими, вернувшимися из Германии, и под их влиянием постигает азы коммунизма. Это обстоятельство и разочарование в кемалистах приведет его в Москву, в Коммунистический университет народов Востока.
На склоне лет он часто приезжал в гости к студентам Литинститута. Старался передать нам свой огромный опыт. Быть может, влекло в Дом Герцена потому, что в годы его молодости в нем был Клуб писателей.
Он был блистательным рассказчиком. Не без юмора поведал нам о первых московских впечатлениях. Познакомился с сестрами-коминтерновками. Он не знает русского языка, они - турецкого. Преимущественно разгуливает по Москве с одной из сестер. Она в кожанке, наган на боку. Но, как сказать, что она ему очень нравится? Она приводит его на литературный вечер, представляет поэтам. Ему дают слово. Маяковский подбадривает: «Не бойся, турок, все равно не поймут…» Слушатели награждают Назыма овацией.
На следующий день он читает те же стихи, но летят помидоры и «в голову большие книги». Спутница объясняет, что его приняли за перебежчика. Вчера он был с футуристами, а сегодня - с имажинистами…
Назым познакомился со многими литераторами и деятелями искусства той поры. С Николаем Экком - будущим режиссером знаменитого кинофильма «Путевка в жизнь» - задумал создать две театральные эпопеи: «Государство и революция» и «Империализм, как высшая стадия капитализма». Не больше и не меньше.
Много и с болью рассказывал о Маяковском. Вспоминал его выставку, тоску в глазах поэта. Маяковский оказал на него огромное влияние. Хикмет считал его своим учителем, но не причислял себя к подражателям. Он полагал, что Маяковский и он сблизили поэзию с прозой - новое содержание требовало новой формы выражения. К тому же Хикмет впервые заставил зазвучать турецкую поэзию на площадях, перед народом.
Состав студентов Литинститута был весьма многонационален, и Хикмет заявил нам:
- Я, прежде всего, коммунист, потом - поэт, а потом - турок.
Если бы компартии состояли из хикметов, а не из лениных, сталиных, троцких, горбачевых и ельциных, то коммунистическую идею никому и никогда не удалось бы скомпрометировать. В данном случае Хикмет - яркое подтверждение того, что дело не в идеях, если они, конечно, не людоедские, а в людях, их претворяющих в жизнь. Вышеупомянутые большевики и необольшевики гуманнейшую идею равенства людей и созидания рая на Земле превратили в людоедскую классовую борьбу, концлагеря, наконец, во всесоюзный бардак и всероссийский грабеж.
Хикмет был непримиримым и беспощадным врагом любых условностей.
- Почему я, человек с больным сердцем, должен обязательно уступать место женщине в метро? Зачем в опере текст, который вполне можно произнести обычной разговорной речью, надо петь? - это примеры тех его недоумений, которыми он щедро делился со студенческой аудиторией.
- Всегда пишите набело. Не считайте то, что пишите, черновиком. В жизни нет черновиков. Пишите так, словно у вас никогда не будет возможности вернуться к работе над произведением. Именно так я писал «Легенду о любви…»
Знаменитую свою пьесу он писал в турецкой тюрьме, допуская, что в любую ночь его могут расстрелять. Его за каждую книгу сажали в тюрьму. Подговаривали заключенных расправиться с поэтом, выводили ночами на палубу военного корабля, щелкали сзади винтовочными затворами, имитируя расстрел. В общей сложности его приговорили к 55 годам тюрьмы, из них он четырнадцать отсидел.
На рубеже пятидесятых годов в защиту Назыма Хикмета поднялась мировая общественность. Правящая партия накануне выборов пообещала амнистию, но она вряд ли бы коснулась его. Он решил голодать. Возмущению в мире не было предела. Тысячи телеграмм направлялись турецким властям. Особенно Хикмет гордился своей матерью: почти слепая, она протягивала прохожим газету «Назым Хикмет» и просила: «Не забывайте Назыма Хикмета. Мой сын умирает, спасите его!»
Его поместили в больницу, а потом и освободили. Жил под круглосуточной охраной жандармов. Власти задумали призвать его на службу в погранвойска, чтобы застрелить якобы при попытке перехода границы. Он узнает об этом и бежит из Турции.
Он жил на Песчаной улице, которая носит почему-то имя Георгиу Дежа. Вера Тулякова, жена Хикмета, с приветливой улыбкой сразу приносит чай и покидает кабинет мужа. Но в то же время как бы остается - над письменным столом возвышается ее скульптурный портрет из белого мрамора.
К Ивану Николюкину хозяин сразу начинает относиться лучше - он поэт, которого к тому же опекает Константин Симонов. А я прозаик, да еще родился на Востоке Украины, где турок никогда не жаловали. Более того, я пытаюсь доказать полезность Литинститута, когда хозяин, расхаживая по кабинету, возмущается: «Не понимаю, как можно научить писателя писать?» Стало ясно, что наш институт он воспринимает как клуб писателей своей молодости.
На некоторое время выручает телефон. Хикмет садится на диван и, полулежа, сугубо по-восточному и вальяжно, ведет разговор. Беседа продолжается минут десять, Хикмет называет собеседника Сашей, и при упоминании «Нового мира» мы предполагаем, что звонит Твардовский. Запомнится фраза Хикмета: «Саша, почему-то все думают, что я богатый человек… Увы…»
Назым кладет трубку и спрашивает нас, чем мы сейчас заняты. Я опять высовываюсь, отвечая, что мы сдаем экзамены.
- Какие экзамены?! - он начинает метаться по кабинету, и акцент у него становится сильнее. - Какие писатэлю экзамены? Я подошел к шкафу, - он на самом деле подходит к шкафу, - беру книгу, читаю то, что мнэ нужно и забываю. Зачем я должен забивать свой башка тем, что мнэ ныкогда нэ будэт нада? Для писатэля экзамен - это его кныга!
Волнуясь, он говорил с сильным акцентом. Мое лепетание на тот счет, что мы изучаем филологический курс университета, плюс основы искусств, совершенствуем литературное мастерство в творческих семинарах ни в чем не убеждает хозяина. «Все, - думаю, - разочаровал Назыма в Литинституте. Теперь он никогда не приедет к нам. И не придет на открытие Клуба творческих вузов». Но оказался не прав - как раз идея Клуба очень понравилась Хикмету, и он обещал обязательно приехать в гостиницу «Юность». Мне показалось, что он даже лучше стал относиться ко мне после этого.
- Ты поэт, поэтому никогда не кланяйся властям, - говорит он Николюкину. - Пусть власти кланяются тебе.
Понемногу хозяин успокаивается, садится за свой стол и, глядя на нас проникновенными голубыми глазами, то ли просит, то ли советует:
- Ребята, будьте бунтарами.
И видя, что до нас не доходит смысл им сказанного, поясняет:
- А знаете, почему? - и делает паузу. - То, против чего вы будете в молодости бунтовать, в молодости станете защищать.
Вот уже сорок лет я часто думаю над этими загадочными и мудрыми словами одного из самых легендарных людей ХХ века.
Когда возвращались с Иваном из гостей, то под влиянием Хикмета договорились: если закроют институт, то устроим бунт.
Назым блистал на литературном вечере в гостинице «Юность». Он приехал с Верой Туляковой и сразу же спросил, где тут ресторан. Спустя некоторое время приехал Светлов. Он поинтересовался, кто еще из писателей будет выступать. Я сказал, что Назым Хикмет уже здесь, с женой ужинает в ресторане.
- Ну, Хикмет…- сказал Светлов и, подняв голову, едва ли не развел руками - мол, нам до Хикмета далеко. Бросил на столик потертый, видавший виды портфель, и взял в буфете бутылку пива. Поскольку я не только отвечал за организацию литературного вечера, но и вел его, то от волнения практически не запомнил никаких подробностей.
Помню лишь недоумение Назыма, когда я назвал одного из зрителей, пожелавшего прочитать свои стихи, варягом. Хикмет стал расспрашивать, кто такие варяги, и я, сидя рядом с ним, стал тихонько объяснять. Он тоже был своего рода варягом.

Вместо PS. Однажды Войцех Жукровский, возглавлявший Союз польских писателей, кричал мне в лицо:
- Вы предали нас! Мы вам так верили, убеждали свои народы, что вы - надежные наши друзья… А вы нас предали и бросили!
Было это в конце перестройки. Я был начальником управления литературы и искусства Всесоюзного агентства по авторским правам и как раз помогал опубликовать в стране романы Жукровского, которые раньше не могли быть напечатаны. Мне не были обидны обвинения поляка, потому что я думал также. И еще думал, что слова эти ему надо было бы бросать в лицо Горбачеву, поскольку он завел моду предавать всех и вся.
Войцех Жукровский, между прочим, под дулами немецких автоматов рубил камень в карьере вместе с другим молодым литератором - Каролем Войтылой, ставшим папой римским Иоаном Павлом II. А Жукровский, не жалел ни живота, ни общественного лица своего в борьбе за социалистическую Польшу, дружественную нам…
Ни «социализм», ни «коммунизм» наш тут не виноваты. Причина в элементарнейшей непорядочности. Чтобы заслужить благосклонность вашингтонского политбюро, кстати, благосклонность с двойным дном, горбачевы и ельцины платили предательством искренних друзей нашей страны. Как же это не похоже на американское: «Он - мерзавец, но он наш мерзавец!» Теперь с нами дружить побаиваются. Разве что «друг Гельмут», «друг Билл», которого заменил «друг Джордж»... Стыдобища!
Вот и прошло незамеченным столетие Назыма Хикмета. А ведь в самом конце жизни он принял гражданство нашей страны. Он - наш соотечественник. Не ему, если вдуматься, нужен был юбилей, а нам. Слава Богу или Аллаху, творчество Назыма Хикмета вернулось в Турцию, где он почитается ныне как один из величайших своих сыновей.
У нас же, если так дело пойдет и дальше, не будет права называться даже Верхней Вольтой. Мы давно уже паханат Нижняя Вольта, не с ракетами, а с бандитами. И вообще как бы «Третьему Риму» не превратиться в Трою.

У Вас недостаточно прав для комментирования