26
Хрущев все же закрыл Литинститут.
22 мая 1963 года студентам стало известно, что принято постановление о закрытии очного отделения Литературного института. Не знаю почему, но среди студентов ходили слухи о том, что после того, как мы разъедемся на летние каникулы, вдогонку должны были послать сообщения о закрытии основного отделения и выслать трудовые книжки. Подобная подлость особенно возмутила нас. Утечку информации допустила работница отдела кадров, фамилию которой я, к сожалению, не помню. Можно предположить, что сделала она это не без ведома ректора Литинститута. Серегин в те дни не появлялся в институте - у него был рак крови, и он, должно быть, находился в больнице.
Общежитие в тот вечер гудело. Вспоминали публикации, слухи о том, что Хрущев считал студентов Литинститута барчуками. Кроме, некоторых переводчиков да иностранцев, у каждого из нас было минимум два года трудового стажа. В основном возраст студентов был 25-30 лет, некоторым перевалило за тридцать. К примеру, был у нас такой «барчук» - Герой Советского Союза Петр Брайко. Он был у Ковпака командиром полка, потом начальником разведки соединения. После войны его посадили. И только в 1962 году он, реабилитированный, смог поступить на очное отделение. Многие студенты являлись авторами опубликованных книг, были женаты, имели детей. Их супруги не только воспитывали их, но и поддерживали материально своих мужей или жен. И все это в одночасье обрушивалось.
Наш институт почти за тридцать лет своего существования помог многим сотням одаренных литераторов из всех союзных республик, да и многих зарубежных стран, как говорится, стать на крыло. Финансировался он тогда из средств Литературного фонда - может, в этом была причина враждебного отношения к институту писателей-москвичей? Кроме того, ректор Серегин считал, что на очном отделении должны учиться молодые литераторы из глубинки, а не сынки и дочки московских писателей. Решение Хрущева мы восприняли как величайшую несправедливость.
Но что делать? C Иваном Николюкиным у меня была на этот случай договоренность: бунт! Но в какой форме? Наша 116 комната превратилась как бы в штаб сопротивления несправедливому решению. У нас тогда перебывало много студентов со всех курсов. Не могу назвать всех, давно это было, однако запомнились Анатолий Жуков, Роман Харитонов, Евгений Богданов, Андрей Павлов, Роберт Винонен, Магомет Атабаев, Евгений Антошкин, Леонид Мерзликин, Николай Рубцов, Анатолий Передреев, Мусбек Кибиев, Муса Албогачиев…
Условились, что утром, 23 мая, устраиваем вначале забастовку, то есть не идем на занятия. Дружно являемся в институт, но по аудиториям не расходимся. Вывешиваем плакат-обращение. Кто-то, кажется, Анатолий Жуков, принес рулон обоев и я, поскольку у меня был приличный почерк, написал крупными красными буквами: «Просим партию и правительство отменить решение о закрытии очного отделения Литинститута!» За буквальную точность не решаюсь, смысл был в том, что вначале «просим». Договорились бастовать до тех пор, пока не получим ответа. Если не получим - перекрываем улицу Горького в районе Пушкинской площади. Это было моим предложением: выйти на главную улицу столицы и усесться на проезжей части.
На следующее утро плакат-обращение мы повесили над входом в Дом Герцена. На занятия никто не шел. Начался стихийный митинг. Многие преподаватели нас наверняка в душе поддерживали, но как бы не присоединялись к нам - все равно мы не шли на лекции, поэтому они собрались в учебной части или, как профессор Машинский, наблюдал за происходящим, стоя в двух метрах от толпы студентов.
Доцент кафедры марксизма-ленинизма Михаил Александрович Водолагин, в годы войны секретарь Сталинградского обкома партии, несколько раз брал слово, пытаясь уговорить нас прекратить забастовку. Конечно же, он понимал, что многим из нас это может дорого обойтись. Как опытный партийный работник, он, разумеется, не мог стоять в стороне. Ему удалось уговорить нас перейти митинговать в конференц-зал. Окрыленный успехом, Водолагин снова призвал нас разойтись по аудиториям. Но вместо этого мы вновь вышли во двор института.
Возмущение было всеобщим. Но что-то надо было делать. Если не ошибаюсь, Петр Брайко, несколько раз выступая на митинге, наконец, предложил сформировать делегацию и отправиться в Союз писателей. Немедленно избрали делегацию, и она во главе с «барчуком» Брайко, у которого на груди сверкала Золотая Звезда, отправились искать правды у оргсекретаря Союза писателей СССР К. Воронкова. Когда наша делегация появилась у Воронкова, он тут же позвонил в ЦК КПСС.
На занятия мы не пошли. Стали дожидаться во дворе института результатов переговоров. Только к обеду кто-то из членов делегации, не помню кто, примчался с новостью: Литинститут будет все же заочным вузом, но студенты, которые учились на стационаре, закончат учебу на очном отделении. Конечно, это была победа. Власти пошли на компромисс.
После того, как все успокоилось, парбюро института во главе с Вячеславом Марченко вдруг стало выискивать зачинщиков забастовки. Наверное, требовали назвать имена. Вызывал Марченко и меня. Конечно, я говорил, что только утром узнал о забастовке. Марченко, как мне показалось, довольно формально вел разбирательство. Пройдут десятилетия и вдова  Марченко  - Людмила Михайловна – станет в качестве корректора первой читательницей моей дилогии «RRR». 
Это было второе выступление студентов Литинститута. Первое состоялось в 1956 году, в дни венгерских событий. Я как-то просматривал папки в комитете комсомола института и нашел протокол собрания, на котором некоторых студентов, в том числе Роберта Рождественского, решили исключить на год из института и отправить на освоение целинных земель. Не знаю, перевоспитывался ли Р. Рождественский на целине - об этом я почему-то так и не спросил Роберта Ивановича.
Что же касается закрытия Литинститута, то такие планы в верхах вынашивались давно. 23 февраля 1949 года первый секретарь ЦК ВЛКСМ Н.А. Михайлов в письме Маленкову назвал институт рассадником космополитических тенденций в среде литературной молодежи. И предлагал закрыть сборище эстетов и питательную среду для богемы. Любопытно, что исследователи раскопали в архивах имена и противоборствующих сторон.
Для меня, к примеру, было и остается загадкой исключительно нежное отношение Николая Старшинова к Науму Коржавину. Со Старшиновым я работал в издательстве «Молодая гвардия», и наши отношения, как это следует из автографов на книгах, подаренных мне, носили характер сердечной дружбы. Восхищение Старшинова Коржавиным я слышал неоднократно, в том числе и в те времена, когда это было небезопасно для Николая Константиновича. Остался верен себе Старшинов в этом смысле и в мемуарной книге, к сожалению, явно не законченной, «Что было, то было». Многое для меня прояснилось, когда я прочел в одной книге, что был отчислен из Литинститута и выслан Н.М. Мандель (Наум Коржавин). Что в числе гонимых в то время был Григорий Поженян, а гонительницей была… Юлия Друнина, которую П. Антокольский отчислил за бездарность (?!) А ведь Николай Старшинов и Юлия Друнина учились тоже тогда в Литинституте, более того, поженились. Возможно, что Николай Константинович, человек исключительной деликатности, искупал не столько свою вину перед Коржавиным, сколько вероятную вину Друниной, которую он всю жизнь любил. Но это мои домыслы.
Спустя десять дней после нашей забастовки умер Назым Хикмет. Меня эта новость попросту оглушила. Я в те дни не знал, что в молодости курсант Хикмет тоже бастовал. Смерть своего кумира я переживал очень тяжело. Однако, когда весь институт пошел провожать его в последний путь, я не пошел, сказав Ивану Николюкину, что не хочу видеть его мертвым, пусть он останется в моей памяти навсегда живым.
Во время весенней экзаменационной сессии вдруг очень активно повел себя военкомат Тимирязевского района. Всех наших студентов, кто не служил в армии, стали вызывать на призывную комиссию. В том числе и меня. Медицинская комиссия не обнаружила у меня никаких сердечных заболеваний. Думается, заметить их комиссии вряд ли позволили.
Я по сей день не знаю: попали мы под общую гребенку или же на призыв студентов Литинститута был заказ властей. Хрущев сокращал армию, но парней 1944 года рождения парней было мало. Поэтому загребали всех подряд: мы как-то на стрельбище внутренних войск встретили пожилого солдата из Средней Азии, которого призвали в ВВ, когда ему было за тридцать. Более того, у него было несколько детей. Отцы-командиры не отправляли его, явно незаконно призванного, домой. Им было нужно, чтобы хоть кто-нибудь служил.
За несколько месяцев до 40-летия выступления студентов Литинститута я написал несколько страниц воспоминаний об этом событии, передал их  Елене Кешоковой, но что с ними было дальше - не знаю. Ректор Литинститута Сергей Есин мог бы пригласить нас, участников события, но этого не произошло. Через год умер Иван Николюкин, один из тех, кто знал все в деталях. И таких все меньше и меньше…

У Вас недостаточно прав для комментирования