27
Рано утром 5 июля 1963 года я должен был явиться на стадион «Локомотив». С кружкой-ложкой. Съездил в Изюм, попрощался родными и знакомыми, вернулся в Москву. Накануне дня призыва ребята, которые не разъехались на каникулы, устроили мне скромные проводы. Было всего несколько человек: Иван Николюкин, Виталий Касьянов, поэт с курса на год старше нашего, который проникновенно в тот день исполнял солдатские песни Р. Киплинга, и Муса Албогачиев - мой однокурсник, который призывался на следующий день, 6 июля.
- Попадется Хрущев на расстоянии выстрела - пристрелю, - мрачно пообещал я.
Ребята замолчали, обдумывая мое обещание. Тишину нарушил Албогачиев:
- Не ходи завтра, пойдем вместе послезавтра.
- Нет, Миша, - ответил я. - На день раньше уйду, может, на день раньше приду.
Спустя несколько месяцев в газете Тихоокеанского флота «Боевая вахта» мне начали попадаться заметки с подписью «М. Албогачиев, баталер». Но встретились мы лишь через три года, в редакции газеты во Владивостоке, на Посьетской, 22. Меня, как студента института, должны были уволить к началу занятий, то есть к 1 сентября, и я разыскал Албогачиева, чтобы встретиться и тут же попрощаться.  Никогда не забуду, как мы стояли в конце редакционного коридора, у окна. Старший матрос Албогачиев был уже совсем седой. Конечно, он завидовал мне. От обиды у него в глазах сверкала влага. Его, ингуша, горца, какая-то военкоматская сволочь направила служить на флот. Он выжил, когда их депортировали в Казахстан. Но ссылка не прошла даром - у него постоянно отекали ноги, поэтому он ходил, переваливаясь с ноги на ногу. Миша, мы так его называли, потому что он был очень русским человеком, родился всего на год раньше меня, но поступил в институт уже с седеющими волосами. Как он рассказывал, его, четвероклассника, бил комендант рукояткой пистолета по голове за то, что посмел без разрешения послать материал в «Пионерскую правду» и опубликоваться там. Получил в таком виде свой первый гонорар. Не депортация сломила его, а военная служба. Албогачиев потерял интерес к литературному творчеству, учился в институте рекордное число лет - 17. Пройдет еще лет двадцать, и Миша Албогачиев сделает все, чтобы защитить меня от своих соплеменников-чеченцев, которые из-за подлого навета приготовили кинжалы.
На стадион «Локомотив» меня провожала дама, которая доставила мне в те годы немало боли. Это мое сугубо личное дело, к тому же я считаю, что она недостойна какого-либо упоминания. Ее файл давным-давно стерт в моей памяти.
Со стадиона нас перевезли на знаменитую Угрешку. Она кишела призывниками, многие из них были весьма навеселе, играли на гитарах и гармошках, пели и пили. Поскольку за высоким забором кричали друзья, кое-кто пытался вернуться на «гражданку». Некоторые «кантовались» на Угрешке несколько дней. Мне, можно сказать, повезло. Только один раз «посчастливилось» отобедать в угрешской столовке, где одновременно за стол усаживалось не менее батальона.
Вечером я сидел уже в эшелоне. Команда сопровождения состояла из пограничников. Куда нас везут, они не говорили. Эшелон ехал на Восток, но куда - в Сибирь, Среднюю Азию или на Дальний Восток?
Везли нас не в теплушках, классическом средстве передвижения защитников нашего Отечества, а в плацкартных вагонах. Но очень древних - у нашего вагона все время дымилась букса, в нее на каждой остановке смазчики подливали масло. Поневоле вспоминался Гоголь - доедет это колесо или не доедет? И куда?
В каждом купе, где было максимум восемь спальных мест, поместили нас почти в два раза больше. Никаких постельных принадлежностей, одеял, даже матрацев не было. Приходилось спать по очереди, в том числе и на полу. На какой-то станции мы остановились напротив эшелона с досками. В мгновение ока мы натолкали через окна в свои купе досок, а потом соорудили из них трехэтажные нары.
Что это такое - ехать в такой теснотище в июле? Жарища, мокрые тела, открытые окна, сквозняки. Я тут же заболел жутким бронхитом, если не воспалением легких. Потемпературил, оклемался, хотя пот с меня лил ручьем. Хроническим бронхитом в том эшелоне я обзавелся на всю жизнь. К тому же, легкие у меня были слабые с детства, с тех времен, когда я в кадушке секачом рубил махорку.
Один призывник из нашего вагона изобрел метод более комфортного передвижения. На любой остановке он шел в станционный ресторан, заказывал обед. Подвыпив и хорошо закусив, он признавался официанткам, что деньги у него остались в воинском эшелоне. Если они подождут, то он сбегает за ними и рассчитается. Начинал он объяснения с официантками, когда знал точно, что наш эшелон уже отправился.
Официантки вызывали милицию, та препровождала его к коменданту. Тот сажал его на ближайший пассажирский поезд, на котором наш герой и догонял эшелон. После этого его закрывали на день-два в кладовку в тамбуре, где у проводников хранился уголь и дрова. Когда его выпускали, то все начиналось сначала.
Останавливались мы каждый день. Наши вагоны загоняли в какой-нибудь тупик, где нам давали горячее - кашу и чай. Когда наши запасы еды с «гражданки» закончились, нас подкармливали сухими пайками. На остановках мы бежали в продовольственные магазины пополнить запасы продуктов и выпивки. С последним было очень строго. Командир нашей роты, старлей-пограничник, мгновенно разгадал уловку нашего вагона - под видом свежей воды наши ребята хотели пронести ведро водки. Старлей учуял ее и тут же вылил целое ведро под вагон.
В эшелоне я сдружился с Николаем Подгорным, двойным тезкой известного деятеля. Сблизило то, что он любил стихи, особенно Николая Тряпкина, опубликованные, кажется, в журнале «Знамя». Он учился на заочном отделении филфака, наверняка писал и стихи, но не признавался мне в этом.
Года через два я услышу из назидательной информации начальства, что сержант Николай Подгорный погиб на Чукотке. Его во главе наряда пошлют на несколько дней на точку. Наступит первомайский праздник, и Подгорный отправится к геологам за спиртным. Ему дадут бутылку, как и положено, угостят на месте. Однако Николай не доберется до своих - налетит пурга, он заблудится в снежной круговерти и замерзнет в нескольких десятках метров от точки.
О его гибели рассказывали нам в поучение. Дело в том, что когда человек замерзает, кровь концентрируется во внутренних органах человека, тем самым сохраняет тепло. Алкоголь провоцирует прилив крови к внешним частям тела, поэтому выпивший человек быстро теряет тепло и замерзает. Не знаю, может быть, Николай усугубил свое положение приемом таблетки РР. Ее давали пограничникам для того, чтобы при замерзании быстро согреться - препарат на основе никотиновой кислоты действовал по той же схеме, что и алкоголь.
А пока эшелон шел на восток. Просторы России потрясали своими размерами и безлюдьем. Все больше и больше вспоминалась поэма А. Твардовского «За далью даль». На остановках мы покупали у женщин вареную картошку, иногда посыпанную жареным луком, вареные яйца, огурцы, соленые грибы и голубику в газетных кулечках. Не на каждой станции можно было купить жареную курицу, кусок сала, вяленую или жареную рыбу. Голубику в иных местах называли голубицей, а где-то я услышал, что она - бздика. Это скромное меню, меню всероссийской нищеты, господствовало на тысячах и тысячах километров необъятных, богатейших просторов.
Мы с нетерпением ждали встречи с Байкалом. Увидим мы его или наш эшелон не дойдет до него? Однажды утром мы увидели, что слева размеренно лижут берег волны Байкала. Над озером клубился туман. Поезд медленно огибал священное море, словно машинист давал нам возможность побольше полюбоваться им. Весь эшелон во все глотки затянул песню «Славное море, священный Байкал…» Наиболее отчаянные, спрыгнув с поезда, побежали к воде, чтобы зачерпнуть ладонью воды или даже во всей одежде окунуться. И, счастливые, мчались к поезду.
Потом я множество раз бывал на Байкале. Но первое знакомство для меня осталось как знак судьбы любить Сибирь, любить Дальний Восток. И затем многие годы я стремился каждой зимой побывать в Сибири или на Дальнем Востоке, после московской задухи хватануть полной грудью ядреного сибирского воздуха, оттаять и отдохнуть душой среди людей, меньше всего способных на подлость и предательство. Видимо, по этой причине многие меня считали сибиряком.
Недели через три нашего невольного путешествия нас помыли в Улан-Удэ. В оригинальнейшей бане: одежду - на тележку, получаешь кусочек мыла и проходишь, особо не задерживаясь, под многочисленными горячими душами. В другом конце бани нас ожидала прожаренная одежда. Кто забыл вынуть кожаный ремень из брюк - получил его скукоженным, раза в три короче.
Проехали станцию с оригинальным названием - Ерофей Павлович, потом Биробиджан, Хабаровск. Амур-батюшка произвел впечатление, но не такое как Байкал. Стало ясно, что везут, как минимум, во Владивосток.
На станции Иман я увидел в окно женщину с двумя детьми, которая продавала десятка два огурцов. Денег у нас не было - кто же знал, что мы месяц будем ехать через всю страну? Я схватил пальто, которое носил всего один сезон, и побежал к женщине, которая, издали было видно, бедствовала.
- Меняю два огурца на почти новое пальто! - заявил я. - Если некому носить, продадите.
Женщина от неожиданности протянула пару огурцов, а потом, по извечной нашей привычке к справедливости, не хотела брать пальто. Взяла лишь после того, как я сказал, что все равно пальто выброшу, чтобы не досталось «сундукам», то есть сверхсрочникам. Разумеется, можно было одежду отослать за счет погранвойск матери, но, представив ее состояние при получении моих вещей, отказался от этого.
Одежду упоминаю не случайно. Перед самым Владивостоком ребята в нашем вагоне, а потом и всем эшелоне, мгновенно превратились в варваров. Чтобы не обогатились «сундуки», они с азартом и упоением резали ножами, ножницами, лезвиями для бритья свою одежду на полоски. В обуви вырезали дырки. Напяливали на себя эти лохмотья, плясали, орали, бесились. Я впервые видел, как безумие охватывает, словно верховой пожар при сильном ветре, всех. Много позже, в годы перестройки и после нее, наблюдая  коллективное безумие, охватившем одну шестую часть суши, я часто вспоминал наш вагон.
В вагон тогда вбежал наш командир роты, вытащил пистолет и, потрясая им над головой, надрывно орал:
- Прекратить! Немедленно прекратить! Буду стрелять, сволочи!
Разумеется, он не собирался стрелять, но настрой на кромсание одежды подпортил. После варварской разрядки все успокоились. За окном плескалось море, потом нас несколько часов таскали по каким-то тупикам, видимо, опасаясь, что мы откроем закрытые на ключ двери и разбежимся. Подводные лодки стояли друг возле друга в тридцати метрах от железнодорожной насыпи. Нас возили мимо этих лодок  методом туда-сюда до четырех утра.
Наконец-то выгрузили из эшелона. Построили поротно и повели по пустынным улицам Владивостока в комендатуру. Вид у нас был шокирующий, не для слабонервных встречных.
Завели во двор комендатуры. Перед нашим строем появился упитанный подполковник и, показав на одно из зданий, объявил:
- Вот здесь делают пограничников!
После бани, поосновательней, чем в Улан-Удэ, нам выдали обмундирование. На мои слова, что ношу сорок второй размер обуви, получил левый сапог сорок пятого, а правый - сорок третьего размера. Это обстоятельство много месяцев донимало в строю - получал бесконечные замечания двух типов: «убрать носок!» или «убрать пятку!». Вместо родного шестидесятого я охабачил пограничную фуражку шестьдесят второго размера. В этой фураге на учебном пункте я прятал мыльницу, зубную пасту, щетку и станок для бритья - чтобы «не увели». Потом, когда воровство первых дней прекратилось, фурага моя больше не гремела, да и стала намного легче.
Выйдя из здания, где «делают пограничников», мы были неловки, какие-то странные. Из-за торчащих галифе, слежавшихся гимнастерок, сидящих горшками фуражек не узнавали друг друга. И шел от нас густой дух цейхгауза.

У Вас недостаточно прав для комментирования