29
Не помню, как мы принимали присягу. Для нас это означало конец учебной каторги. Во всяком случае, мы вновь обретали право иногда просто ходить. Как предписано человеку Создателем. Еще на учебном пункте я написал небольшой психологический материал «Подъем переворотом» и послал в окружную газету «Пограничник на Тихом океане». Материал опубликовали. Контакт с газетой был установлен. Конечно, мне молодому литератору, надо было служить там, объездить шестнадцать тысяч километров границы. И написать немало произведений о людях тихоокеанского побережья.
Неожиданно после присяги меня назначили химинструктором и командиром хозяйственного отделения. Майор Икола сказал, что меня изберут еще комсоргом роты аэродромного обслуживания. С комсомольской работой я был знаком хотя бы по Литинституту. Там я был заместителем секретаря комитета, и меня хотели сделать секретарем, но я перед избранием сильно отличился в общежитии. Вместо избрания слушалось мое персональное дело, на котором Валентин Сафонов подарил мне граненый, явно старинный фужер, похожий на лампадку, и сказал:
- Саша, вот твоя норма.
- А сколько экземпляров можно принимать? - поинтересовался тогда я…
И вот судьба вновь возвращала меня на путь комсомольской карьеры.
Хозяйственное отделение, «хозобоз», назначение нового командира встретило в штыки. Им, солдатской элите, состоящей из поваров, официанта офицерской столовой, повозочного, к тому же, служившим второй год, а то и третий, командиром прислали салагу-первогодка. По возрасту я был старше их на два-три года, да и жизненный опыт был побогаче, но мое назначение они расценили как оскорбление.
Особенно никак не мог успокоиться повар Скрипник, когда мне дали лычку ефрейтора. Он служил по третьему году, поэтому мог отпустить замечание после отбоя, чтобы все слышали: «Молодому надо банки отбивать, а его вместо этого в командиры». Дело в том, что наша часть когда-то относилась к морской пограничной авиации, и слово банки пришло оттуда, так назывались табуретки. Так что дедовщина была в нашей армии давно, даже в погранвойсках.
Я пригрозил сыграть отделению тревогу и устроить ночной марш-бросок километров на десять. «Давай, салага, объявляй тревогу. Срывай завтрак личному составу и летчикам!» - кричал Скрипник на всю казарму. С большим трудом, но я сдержался. Мне ровным счетом было наплевать, что повара сорвут завтрак и сделают меня виноватым. Я хотел поговорить со Скрипником, но на следующий день, когда попытался затеять разговор, он опять, буквально брызгая слюной, кричал на меня, чтобы все слышали не только на кухне, но и в столовой.
Слухи о неладах в отделении дошли до Иколы, и он вызвал меня.
- Что у тебя творится в отделении?
В своем рассказе я старался смягчить картину, но у Иколы наливались кровью глаза. Он прошел войну рядовым и сержантом, поэтому с нервами у него было не все в порядке.
- Покрываешь Скрипника?! Я все знаю, - сказал он и по телефону приказал дежурному по части прислать к нему повара.
То, что произошло потом, саднит мне душу до сих пор. В моем присутствии майор Икола не только отругал его, но и запретил ходить на станцию Весенняя в вечернюю школу. У Скрипника побелели и задрожали губы. Поскольку поварам, некоторым солдатам и сержантам, которые по роду своей службы освобождались полностью или частично от нарядов, командование части разрешало посещать вечернюю школу. Скрипнику до окончания десятилетки оставалось всего полгода, и вдруг такое наказание.
- И заруби на носу, - сверкал налитыми кровью глазами Икола на Скрипника, - если ты и дальше будешь командиру отделения устраивать обструкцию, пойдешь в дисбат или, в лучшем случае, дембель у тебя будет 31 декабря в половине двенадцатого ночи! Все уяснил?!
- Так точно, - упавшим голосом ответил Скрипник.
- Свободен.
Когда повар ушел, я попытался уговорить Иколу отменить свое решение. Он отругал меня и остался непреклонен. С той поры вражда отделения ко мне никак не проявлялась, но я чувствовал, что она не исчезла. Никаких обязанностей химинструктора с меня никто не спрашивал да и командиром отделения я был формальным.
В чем я был уверен, так это в том, что Скрипник не знал, что означает слово обструкция. И на это были веские основания. Как-то в комнату, где сидел секретарь партийной организации капитан Грекул и я, тогда секретарь комитета комсомола, ворвался командир роты со своим заместителем и ко мне:
- Ольшанский, скажи, что означает слово статус? Я на офицерской учебе докладываю: «Наш статус таков…» А этот умник, - он презрительно кивнул головой в сторону своего заместителя, - дергает меня за рукав и сбивает с мысли замечанием, что статус - это понос. Есть статут, скажем, ордена. Понятно. Так скажи нам: статус -  действительно понос?
Я объяснил, что это слово означает состояние, положение вообще или правовое положение, скажем, статус дипломатического представителя. Что же касается поноса, то его называют жидким стулом.
- Вот видишь, умник! А ты меня опозорил перед всеми офицерами части! - воскликнул Кубанцев и пошел к себе. Его зам, как побитый пес, поплелся уныло за ним.
Когда я объяснял товарищам офицерам значение слова, я не позволил себе удовольствия не то что засмеяться, а даже улыбнуться. Когда у капитана Кубанцева или у его заместителя была возможность заниматься лексическими изысками? Особенно у Кубанцева, который как-то излил мне свою душу. В нашу часть его направили в качестве наказания. Он был боевым начальником заставы.
- Я каждый год ловил и передавал китаёзам по две с половиной сотни их нарушителей. Там же голодуха, вот они и лезут на нашу сторону. А у меня, за столько лет, с нашей стороны прорвался всего один. Всего один! Я говорю китаёзу: «Отдай его мне, я же тебе сотнями твоих возвращаю!» «Моя не может вернуть» - вот и весь сказ. И меня сюда! Я пограничник, а не командир какой-то роты какого-то аэродромного обслуживания!
Рассказ Кубанцева напомнил мне о том, что как-то на вечерней поверке нам объявили, что из лагеря бежал опасный преступник. И показали фотографию. Надо сказать, что такие предупреждения были уже в те времена не такой уж большой редкостью. Отличались в основном в частях Советской Армии - по пьянке расстреливали караулы, угоняли технику, скрывались с оружием. Отличались и пограничники. То старший  наряда прикончит младшего, то наоборот. Однажды какой-то маменькин сынок забросал гранатами заставу, и нас подняли по тревоге искать дезертира и подонка.
А случай Кубанцева запомнился по фотографии бежавшего зека. О нем писали даже центральные газеты. Но не написали о том, что беглеца китайцы попросту повесили на своей стороне, мол, подданных Поднебесной кормить нечем да и своих бандитов хватает. С тех пор, если кто бежал из мест заключения, то только в противоположную от китайцев сторону.
После этого у нас в части и появился капитан Кубанцев. Он, как говорится, на новой должности рвал и метал. Когда к нам приезжало высокое начальство из округа или из Москвы, он униженно просил отправить его на любую заставу. Через много лет я в какой-то газете наткнулся на упоминание о Кубанцеве, начальнике контрольно-пропускного пункта в Прибалтийском пограничном округе.
Между тем напряжение на границе постепенно нарастало. Раньше ее охраняли только с нашей стороны. Китайцы ходили к нам в гости, наши - к китайцам. Отмечали праздники вместе. Правда, в начале пятидесятых годов наши на их стороне взорвали все укрепления, оставшиеся от Квантунской армии. Зачем, мол, доты и дзоты, если мы - братья навек?
Теперь же, в начале шестидесятых, китайцы разворачивали свои погранчасти, строили заставы. Устраивали мелкие пакости на границе. Ходили слухи, что китайские власти местных жителей, которые помнили доброе отношение к ним со стороны наших, выселили в глубь страны, а на границе поселили тех, кто ненавидел нас.
Было странно видеть, как на той стороне шагают строем одинаково одетые сельхозармейцы. И слышать удары колокола - по нему они поднимались, начинали и заканчивали работу. Чтобы наши самолеты и вертолеты не наблюдали и не фотографировали, что происходит на их стороне, китайцы потребовали, чтобы они летали не ближе одного километра от линии границы. Как ни странно, наши уступили. Все это кончилось конфликтом на острове Даманском, потом был и Жаланошколь - на казахстанском участке советско-китайской границы…
На заставах было трудно. Восемь часов службы, четыре - учебы, четыре хозяйственных работ, остальное личное время и сон, если не было тревог. Младшие авиаспециалисты, особенно радисты, входили в состав летных экипажей, и, возвращаясь из командировок в пограничные отряды, рассказывали нам во время перекуров, что происходит на границе.
Но и у нас не было легко. «Через день - на ремень, через два - кухню» - я служил по такой схеме. То есть, через день - в караул, внутренний или аэродромный, старшим внутреннего наряда или дежурным по кухне. Из нарядов я не вылезал. В караулах совсем не мог спать. Ты и начальник караула, ты и разводящий. Спать разрешалось лишь днем, но днем я спал лишь в младенчестве. Если попадал из караула в караул, и такое нередко бывало, то мог поспать лишь в одну ночь из трех.
Однажды глубокой ночью в карауле на аэродроме ко мне, судя по всему, пришел своеобразный глюк. Пригрезилось, что пишу рассказ, и абзац из него вписал в постовую ведомость. Это документ строгой отчетности, с его помощью можно и через годы узнать, кто плохо нес службу или даже совершил преступление. И вдруг среди записей о проверке часовых оказался кусок прозы! Хорошо, что днем наш караул никто не проверял и не обнаружил моих художеств. Когда я показал постовую ведомость заместителю начальника штаба, он засмеялся, но дал мне чистый бланк с печатью. Я переписал в него все записи, за исключением прозаического абзаца, и сдал постовую ведомость.
В часть прибыл новый начальник штаба капитан Чермашенцев. Видимо, ему надо было показать свое рвение, поэтому он влезал во все дыры, придирался нещадно. Причем своим «почему?» он доводил не только меня до кипения. Проверяя караул на аэродроме, он вдруг пристал ко мне:
- Почему у вас нет на окнах караульного помещения щитов? Вас же китайцы гранатами забросают!
- Товарищ капитан, это не у меня на окнах караульного помещения нет щитов, а у вас, поскольку штаб организует несение караульной службы. Мне по уставу караульной службы не положено заниматься обустройством караулки. Извините, но таким я караул принял, таким и сдам.
Разумеется, он не ожидал такого отпора. Чермашенцев написал замечание в постовой ведомости и приказал доложить об этом командиру роты аэродромного обслуживания. Тогда его обязанности исполнял капитан Цитлионок, с которым у меня сложились добрые отношения.
Утром на построении части начальник штаба подошел ко мне и спросил:
- Вы доложили командиру роты о моем замечании?
- Никак нет.
- Почему?
- У меня не было возможности выполнить ваше приказание.
Чермашенцев вернулся на середину плаца, где стоял командир и его замы, и вдруг скомандовал:
- Ефрейтор Ольшанский, два шага вперед! Стать лицом к личному составу! За невыполнение приказа объявляю ефрейтору Ольшанскому пять суток ареста!
- Есть пять суток ареста!
- Стать в строй!
Наказание было несправедливым, явной придиркой. Из караула я мог только позвонить дежурному по части и передать приказание начальника штаба. Дежурному я и так доложил о проверке караула и о замечании Чермашенцева. У начальника штаба, в отличие от меня, был в распоряжении целый день, чтобы отдать приказание командиру роты. Нет, он ждал, когда это сделаю я.
Надо иметь в виду, что смена караула на аэродроме происходила примерно в восемь вечера или даже позже. Сменившийся караул, пока добирался из-под Артема до расположения части, пока сдавал оружие и боеприпасы, пока ужинал, освобождался от забот незадолго до отбоя. Утром он, как и все, действовал по распорядку дня - подъем, физзарядка, строевая или огневая подготовка (щелканье затворами пустых автоматов в течение получаса), завтрак и общее построение части. По мнению Чермашенцева я должен был среди ночи разыскивать командира роты или с утра пораньше? Да и капитан Цитлионок появился на плацу за минуту до команды: «Становись!»
Однако Чермашенцев на этом не успокоился. Утром мне дали пять суток губы, а вечером отправили во внутренний караул. Начальник штаба решил проверить его не ночью, а в первой половине дня, когда начальник караула между сменами дежурных на контрольно-пропускном пункте и часовых должен был спать. Но я не спал.
Вдруг вбегает перепуганный караульный свободной смены с возгласом: «Начальник штаба!» Вообще-то Чермашенцеву надлежало бы по уставу явиться с проверкой с дежурным по части, но он такой мелочью, что начальник караула подчиняется только дежурному по части или его заместителю, пренебрег.
Как и положено, я доложил ему.
- Почему калитка ограждения не закрыта?
- Караульный свободной смены убирал территорию.
-  Я спрашиваю: почему калитка открыта?
- Потому, что люди вас боятся. Караульный увидел вас и бросился в караулку, не захлопнул за собой калитку.
Соответственно я произнес это таким тоном, что вывод об уважении к начальнику штаба со стороны личного состава сделать было совершенно нельзя.
- Почему в плевательнице окурок?! - возмутился Чермашенцев.
- Плевательница предназначена для того, чтобы в нее плевали и бросали окурки, - я продолжал объяснять начальнику штаба, хотя внутри уже все кипело.
У меня врожденная особенность: в гневе я почти не контролирую себя. Страх, инстинкт самосохранения, не говоря уж о банальной осторожности, в такие моменты покидают меня. Поэтому в драках никто не мог меня победить - откуда-то появлялась кошачья ловкость и неуязвимость.
- Пойдемте проверять часовых!
- Пойдемте! - ответил я, цапнул в пирамиде свой автомат и, не помня себя, вогнал в него магазин. Еще одно слово - и патрон был бы в стволе.
Начальник штаба, вообще-то смуглый, в мгновенье стал бледнолицым. Я взглянул ему в глаза - в них был страх. Он отказался от проверки и попятился к двери. Представляю, что у него происходило со спиной, когда он подставлял ее под окна караулки.
Не успел я придти в себя, как вижу: между деревьями мелькают дежурный по части с пистолетом в руке и два сержанта с автоматами наперевес. Начальник штаба, видимо, застращал их тем, что я буду отстреливаться.
Взмокший дежурный приказал сдать караул одному из сержантов. Я сделал соответствующую запись в постовой ведомости. Дежурный закинул за плечо мой автомат и приказал покинуть караульное помещение. Практически под конвоем меня привели к штабу. Я думал, что меня сейчас отвезут на гауптвахту, затеют дознание и потом упекут в дисциплинарный батальон.
Однако меня поджидал старшина отряда Мясин. Он был фронтовиком, требовательным, но справедливым, за что мы его и уважали.
- Что же ты себя повел так с заместителем командира части? - упрекнул он меня.
- Какой из него заместитель командира… Пошел он…
- Ладно, не кипятись. Он же на мякине тебя хочет подловить, - это Мясин сказал вполголоса, предварительно оглянувшись по сторонам. - Возьми лопату и сам знаешь: отсюда и до обеда, - старшина Мясин показал на канаву, которая хорошо была видна и дежурному по части, и офицерам штаба со второго этажа.
После обеда меня вызвал к себе капитан Цитлионок. Он был мягким, добродушным и интеллигентным человеком, совершенно лишенным офицерского самодурства.
- Пойми: ты армию не сломаешь, но она тебя сломает. Исковеркаешь себе жизнь. Во имя чего? Ты же молодой писатель, учишься в таком институте, зачем же воевать с бездушной и жестокой машиной?
- Товарищ капитан, я все это понимаю, но выдержать эти придирки не могу.
- Да наплюй ты на них, в конце концов. У меня есть предложение. Если точнее - просьба. Согласись на должность повозочного. Там ты будешь сам себе хозяин.
- С удовольствием, товарищ капитан.
- Вот и хорошо.
Сейчас, с высоты, или из ямы, прожитых лет я понимаю, что командир части и замполит не позволили Чермашенцеву на ровном месте раздуть конфликт. Если бы я передернул затвор и вогнал патрон в ствол - ничто не спасло бы от дисбата. Меня даже не отправили на гауптвахту - я оказался на конюшне.
Между прочим, потом я с Чермашенцевым неплохо ладил. Во всяком случае, мы относились друг к другу с должным уважением. Через лет десять или пятнадцать я увидел в газете снимок: полковник Чермашенцев в кабине вертолета. Репортаж велся из Западного пограничного округа.

У Вас недостаточно прав для комментирования