31
Промозглым октябрьским утром солдат и сержантов привели в клуб. Перед нами выступил майор Икола. С влажным блеском в глазах он сообщил, что в связи с состоянием здоровья верный ленинец Никита Сергеевич Хрущев освобожден от занимаемой должности. Наверное, окружное начальство не сориентировало майора должным образом, и поэтому он стал расхваливать на все лады Никиту Сергеевича. Чем больше хвалил, чем больше влагой поблескивали майорские глаза, тем личный состав вел себя возбужденнее и радостнее.
Ведь из дому им приходили вести о том, что в магазинах полки совершенно пустые. За хлебом вновь очереди - это после того, как Никита распорядился в столовых подавать хлеб «бесплатно». Уроженцы северных краев знали о кукурузной авантюре Хрущева. Прекрасное растение, дающие в теплых краях, богатые урожаи, было скомпрометировано в глазах населения.
У меня по поводу отставки Никиты тоже не было никакого сожаления. В тридцатых годах не без его участия расстреляли или отправили в лагеря множество москвичей. За успехи в деле обострения классовой борьбы его бросили на Украину – достреливать «врагов народа».
К тому времени я уже имел хотя бы смутное представление о вине Хрущева за жесточайшее поражение наших войск весной 1942 года под Харьковом. Воочию видел, что дало хрущевское гонение на приусадебные хозяйства, по существу вторая коллективизация на селе, когда у людей насильно «выкупали» коров.
Гонение на деятелей литературы и искусства, травля Литературного института и его закрытие - тоже было делом рук или Хрущева, или его нукеров. Преодоление культа Сталина произошло бы и без Никиты. Тут он проявил себя как политический спекулянт. Тем более, что хрущевская борьба с тенью диктатора носила в сильнейшей степени шкурный характер: ему хотелось отмежеваться от репрессий, выдать себя чуть ли не жертвой, но в то же время разыскать в архивах и уничтожить расстрельные списки, на которых стояла его подпись. Мальчики кровавые в глазах, а не демократические убеждения двигали Никитой. Поэтому у меня всегда вызывали отвращение потуги отмыть этого зловещего черного кобеля из сталинской своры, представить его чуть ли не отцом русской демократии.
Между тем Икола, видя, что его минорные словеса по поводу ухода Хрущева от дел вызвали у нас явно противоположный эффект, рассвирепел. Он был слишком бездарным политработником и поэтому не остановился, а продолжал нас, что называется, не убеждать, а принуждать думать так, как он, согласиться с его оценкой случившегося. Глаза у него покраснели, лицо приняло обидчивое выражение, он перешел на крик, но это только усугубляло его провал.
- Встать! - не помня себя, заорал майор. - Старшина Мясин, приказываю провести немедленно четыре часа строевой подготовки с личным составом! И строевым шагом - от клуба до стадиона! С песней! Выполняйте приказ!
В воспаленном от обиды сером веществе Иколы, должно быть, роились мысли если не о бунте личного состава, то, во всяком случае, о полном неприятии лицемерной трактовки отставки, которая исходила из Кремля. Не знаю, что он докладывал в политотдел округа, но вряд ли заикнулся о том, что обрадовавшимся солдатам и сержантам «подарил» по случаю отстранения Хрущева.
В тот день шел дождь. Мы рубили строевой шаг, разбивая сапогами лужи на стадионе и обдавая друг друга брызгами грязи. И орали строевые песни. Дул холодный ветер, и шинели стали твердеть, покрываясь ледяным панцирем. Что в нашем сознании могло породить несправедливое, дуболомное наказание? Опять же - противоположное тому, которого ожидал Икола.
Пока я тянул повыше ногу и рубил шаг, у меня созрело решение. После того, как мы, четыре часа спустя, вернулись в казарму, я пошел в штаб, поднялся на второй этаж и постучал в дверь кабинета Иколы.
- Войдите! - услышал я рассерженный голос Иколы.
Когда я вошел, у него белки глаз были еще красными. Должно быть, получил соответствующий нагоняй от командира части.
- Разрешите обратиться, товарищ майор?
- Ну что тебе…
- Товарищ майор, если партия освободилась от такого негодяя, как Хрущев, то я хочу быть в рядах такой партии.
Замполит от неожиданности обалдело смотрел на меня. Своим заявлением я воздавал должное и его политинформации, а также четырем часам строевой подготовки. Наказать солдата за то, что он желает вступить в ряды родной коммунистической партии - на такое даже Икола вряд ли решился бы.
- Подавай заявление, - сказал Икола и отпустил меня.
По всей вероятности о характере моего заявления сообщил начальству в округ, и оно там явно понравилось. Меня приняли в кандидаты. Кандидатскую карточку я получал в штабе округа во Владивостоке. Газета «Пограничник на Тихом океане» располагалась там же. Зашел и в редакцию, чтобы познакомиться. Меня повели к редактору газеты майору Устюжанину.
Недели через две в часть поступил приказ начальника штаба округа, если не ошибаюсь, генерала Ильина, о моем откомандировании в распоряжение редакции окружной газеты. Мне поступила команда сдать оружие и приготовиться к отбытию во Владивосток. Я все сдал, собрал в вещмешок нехитрое солдатское имущество, принес с конюшни пишущую машинку и папку с рукописями. Мне должны были дать увольнительную, проездной билет.
Вызвали к майору Иколе. Опять красные глаза, обида на лице.
- Рано собрался! - встретил он меня возгласом, потрясая какой-то бумажкой. - Здесь написано: «без исключения из списков части». Что это такое? Пусть забирают с исключением из списков. Так что никуда ты не поедешь! Возвращайся на свою конюшню!
Казалось бы, нормальный человек, не солдафон, радовался бы, что его солдата берут в редакцию. Тем более, что солдат - молодой писатель, учится в Литературном институте. Нет, вместо этого он возвращает его на конюшню. Как все это можно назвать? Предоставляю возможность подыскать название самим читателям.
Чтобы найти веский повод для отмены приказа начальника штаба округа, Икола придумал не столько для меня, сколько для себя губительную ложь. Он позвонил начальнику политотдела округа и попросил не выполнять распоряжения начальника штаба, поскольку-де Ольшанский является секретарем комитета комсомола части. Начальник политотдела, должно быть, дал нагоняй редактору газеты за попытку лишить воинскую часть комсомольского вожака. Василий Иванович Устюжанин, с которым меня связывали потом годы дружбы в Москве, почему-то не смог доказать в тот момент, что я не секретарь комитета комсомола, а повозочный, на попечении которого одноглазый Орлик да шесть поросят. Должно быть, подумали, что я врал. В штабе округа никому и в голову не могло придти, что замполит авиаотряда так беспардонно лжет.
Разумеется, меня это возмутило. Написал в «кабинете» на конюшне письмо в Совет Министров СССР. Ни на кого не жаловался, а просто писал о своей судьбе. Времена Хрущева, когда он поучал творческую интеллигенцию, прошли. Неужели в стране, спрашивал я в письме, студентов Литературного института девать некуда, что их надо призывать на армейскую службу и чтобы они, как хрущевский свинарь-маяк Жук, который оказался полицаем, там кормили свиней?
Помнится, в часть приезжал какой-то подполковник из округа, который говорил со мной на общие темы. На прощание он сказал, что я хорошее письмо написал. Потом вдруг командир части увидел меня на утреннем общем построении и удивленно спросил:
- А почему вы в строю? Было же принято решение о вашем увольнении!
- Нет, нет, нет…- подскочил к нему Икола и буквально за руку отвел его в сторону.
Я больше чем уверен в том, что благодаря исключительно Иколе прослужил еще два года. Вскоре пришло письмо из Главного управления погранвойск, подписанное генералом Матросовым. Очень обтекаемое письмо. Где-то затерялось в моем архиве или я его выбросил по причине незначительности содержания. Лет через десять Матросов станет командующим погранвойсками всего Союза.
Прошло еще какое-то время, и меня «избрали» секретарем комитета комсомола. Кандидатура секретаря комитета комсомола, который по должности являлся инструктором комсомольской работы, поступала на утверждение начальнику политотдела округа. Когда соответствующая бумага легла на стол начальнику политотдела Аникушину, тот рвал и метал по поводу вранья Иколы. Вероятно, ему тоже досталось из-за моего письма. Но виноватым считал он Иколу - мало того, что он обвел вокруг пальца его, начальника политотдела, так еще попытались столкнуть с начальником штаба войск округа.
С этого момента карьера майора Иколы, моего злого армейского демона, закатилась. Ко всему прочему, он продолжал конфликтовать с окружным начальством. Как в свое время меня, присмотрел он среди новобранцев молодого художника. Но и штаб округа обратил на него внимание - рисовать им всякие графики да диаграммы. Дали команду причислить его к отдельному батальону связи, дислоцировавшемуся в самом Владивостоке.
Учебную подготовку молодой художник Анатолий Лебедев проходил в Посьетском погранотряде. Майор Икола ожидал момента, когда молодое пополнение примет присягу. Ибо после этого молодых распределяли по частям. Он направил меня с бланками командировочного удостоверения и проездными документами для рядового Лебедева в день его присяги. В мою задачу входило похищение этого рядового до приезда сопровождающих из батальона связи. Я даже переночевал в палатке учебного пункта. А утром вместе с Лебедевым поехал в свою часть.
Спустя день или два приехавшие из батальона связи обнаружили пропажу. Конечно, все видели, что приезжал старший сержант с авиационными эмблемами и забрал солдата. Икола сделал вид, что он и слыхом не слыхивал о том, что на Лебедева «глаз положил» штаб округа. Он отобрал его, как всегда делал, в комендатуре из прибывшего пополнения. Пошла борьба за солдата, но, в конце концов, Иколе приказали доставить его в штаб округа.
Эта миссия выпала тоже мне. Лебедев к тому времени освоился в просторном помещении в клубе, рисовал не только всевозможные планшеты для огромной территории нашей части, но и живописал для души - круп гнедого коня. Надо сказать, что способности к живописи у него сочетались с потрясающей наивностью.
- Ты хочешь заниматься живописью у нас или графиками в округе? - спросил я Лебедева в электричке.
- Не хочу я чертить графики.
- Тогда послушай моего совета, - приступил я к выполнению секретного плана, который одобрил Икола. - Единственная возможность вернуться в часть - это зарекомендовать себя в штабе округа разгильдяем и нарушителем дисциплины. Для начала - рвани в самоволку. Возможности для этого будут большие. Выпей для запаха и попадись в руки патруля Тихоокеанского флота - они всегда придираются к тому, почему мы в фуражках, а не в пилотках. Но не перегибай - можешь угодить в дисциплинарный батальон.
Примерно месяц спустя Лебедев вернулся в нашу часть. Потом  стал членом Союза художников и однажды написал мне письмо. Разыскав меня в Москве, позвонил…
История с Лебедевым забылась. Однако генерал Аникушин не простил Иколе вранья. Не раз Икола, как обычно с влажным блеском в глазах и соответствующим выражением на лице, говорил мне после совещаний в политотделе округа, как опять Аникушин вспомнил о том, что в авиаотряде так успешно занимаются воспитанием личного состава, что молодого писателя, студента третьего курса Литературного института отправили на конюшню кормить свиней.
Видимо, исправляя оплошность в глазах окружных политотдельцев, Икола, как говорят солдаты, стал бросать мне лычку за лычкой. Когда я появлялся в округе у своего комсомольского начальства, капитан Богомаз, впоследствии мой добрый и верный друг на всю жизнь, говорил мне:
- Саша, опять в новом звании?! Если так дело пойдет и дальше, ты демобилизуешься генералом! - смеялся Виктор Акимович.
С тех пор окружная газета в материалах о нашем авиаотряде употребляла только такую формулировку: «в части, где комсомольским работником А. Ольшанский» или же - «секретарем комитета комсомола». Тем самым работники редакции напоминали командованию авиаотряда, особенно Иколе, о некрасивой истории со мной. Табу на фамилии моих командиров действовало вплоть до моей демобилизации. Формулировка «где служил» была бы, конечно, слишком. Такое хулиганство в те годы было невозможным для военной прессы.
Но генерал Аникушин и через годы после моего увольнения так и не смог простить Иколе отношения ко мне. Пока он возглавлял политотдел округа, Икола не рос ни в должности, ни в звании. Последний раз Аникушина я видел на фотостенде здания Агентства печати новости. Фотограф запечатлел генерала, стоящего в печальных раздумьях над гробами пограничников, попавших в плен в боях на острове Даманском и замученных китайцами. У многих были выколоты глаза, разорваны штыками переносицы…
Василий Иванович Устюжанин, служивший в редакции журнала «Пограничник», говорил мне, что Аникушин часто спрашивал обо мне. Меня это удивило. Ведь с ним я встречался считанные разы, да и то вместе с другими секретарями комитетов комсомола. В кабинете во Владивостоке, на контрольно-пропускном пункте «Находка», где проводился семинар для комсомольских работников округа. Сохранилась фотография участников семинара. Вот и все. Наверное, по этой причине не навестил старика вместе с Василием Ивановичем. А надо было сделать это при его жизни.

У Вас недостаточно прав для комментирования