33
Перед окончанием службы я оказался на распутье. Ни третьего, ни четвертого курса очного отделения в Литинституте не было. Мне предстояло продолжать учиться заочно и где-то работать. Многие мои сослуживцы устраивались на китобойную флотилию «Советская Россия». Как-то я видел в доке Дальзавода гигантское судно - метров двести в длину и высотой с пятнадцатиэтажный дом. Нас водили по «Советской России», и мне тогда не понравился настил из деревянного бруса, пропитанный китовым жиром. Жарило солнце, и запах ворвани впечатлял. Но тем не менее я подал документы в отдел кадров флотилии на открытие визы.
Результат и по сей день не знаю - в итоге решил доучиваться в институте. Вероятнее всего, в визе бы отказали. По той причине, что меня как-то включили в состав комиссии по проверке секретного и совершенно секретного делопроизводства.
Из Владивостока ехал поездом вместе с бывшим секретарем комитета комсомола отдельного стройбата Юрием Здоровым. Он ехал поступать, как сообщил мне, в высшую школу милиции в Нижнем Новгороде. Через много лет я узнал, что ехал он в Высшую школу КГБ. Меня тоже как-то Икола уговаривал пойти в это учебное заведение. Вероятнее всего, было такое поручение особистов.
- Зачем мне это нужно, - отказывался я. - Ведь уже учусь в институте…
- Ты не понимаешь, что тебе предлагается. Будешь служить и продолжать писать. Станешь как Александр Авдеенко, - убеждал Икола.
Быть Александром Авдеенко-2 я не пожелал. На этом разговор и закончился.
Из приморской тайги я вез целый рюкзак корней элеутеррокока. В то время ученые обнаружили в этом кустарнике, называемой в народе чертовым кустом, те же лечебные качества, что и в жень-шене. За годы службы я полюбил удивительную природу Приморья, ее неповторимую красоту и богатство. И люди там жили не такие, как в Москве. Там была традиция ценить каждого человека, но были и строгие требования к каждому. Случайный человек, какая-нибудь шалабола там не приживалась. К тому же, во Владик, военную базу, десятилетиями далеко не всех пускали. Это сейчас туда сбежалось всевозможное отребье.
Во всяком случае, мне Приморье регулярно снилось лет десять.  Летал во сне над сопками в самую золотую пору - в начале сентября. Бродил по тайге, в зарослях папоротника и почти двухметровых саранок. Однажды, это было наяву, я подарил огромную охапку саранок от имени пограничников-тихоокеанцев актрисе Ворошиловградского драмтеатра. До меня приме театра, смазливой задаваке, все вручали приветственные адреса - целую стопку надарили. А когда объявили пограничников, то я, без ведома капитана Богомаза, мимо примы направился к пожилой актрисе, игра которой мне очень понравился, и вручил охапку таежных цветов. Зал взорвался от восторга.
Но и снилось мне, что я снова опять служу. «Да я же отдал вам три с лишним года, сколько же еще?!» - возмущался во сне и просыпался.
За вагонным окном опять замелькали просторы. Как в кино на заставах. Поскольку на многие из них, особенно на островах, кинофильмы привозили два раза в год, и они так надоедали, что их для интереса крутили в обратном порядке. А иногда и делали монтаж из нескольких фильмов.
Пили мы с Юрием настойку элеутеррокока. Положено было настаивать две недели и пить по тридцать капель три раза в день. Подошли к рецептуре творчески - набили две бутылки из-под шампанского корнями, залили водкой и приступили к употреблению на следующий же день. Голова, конечно, побаливала, должно быть, водка была так себе.
После службы у меня опьянение было очень странное. В компании я не пьянел вообще. Не знаю, после лошадиных доз элеутеррокока это было, или меня после синильной кислоты вообще ничего не брало, но мне было даже не интересно выпивать. Но вдруг начинал жутко пьянеть, у меня все начинало кружиться перед глазами. Тогда я выпивал еще рюмку - и вновь становился трезвым, как стеклышко.
По пути меня поразило то, что в течение нескольких дней все пассажиры в вагоне перезнакомились друг с другом, сдружились даже. И когда кто-нибудь сходил на своей станции, то начинались объятья и поцелуи, обмен адресами. Где еще, кроме России, возможно подобное? Нигде.
В Литинституте меня ожидал сюрприз - оказывается, я был исключен за академическую неуспеваемость. То есть за неявку на экзаменационные сессии. Растолковать заведующему заочным отделением Тарану-Зайченко, по прозвищу Тиран-Зайченко, что военнослужащий срочной службы не может по своему усмотрению являться в вуз, что ему вообще не положено учиться в вузах, не удалось.
Руководитель творческого семинара В. Полторацкий почему-то от меня отказался. Cунули в семинар к А. Симукову, кажется, драматургу, которому я активно не нравился. С Симуковым, к счастью своему, я так и не познакомился. Получалось, что все мои потуги с учебой оказались напрасными. Тщетным оказалось и гостеприимство работников библиотеки государственного университета во Владивостоке, которые, доверяя мне, выдавали учебники и книги. Признательность за это я сохранил на всю жизнь и жалко, что я так долго не смог отблагодарить их. Только через сорок лет в знак благодарности послал им экземпляр дилогии "RRR". И сейчас говорю милым библиотечным женщинам из ДВГУ: от всей души - спасибо!
Вместо ушедшего из жизни И.Н. Серегина ректором Литинститута стал Пименов Владимир Федорович. Театральный критик и крупный чиновник. Пошел к нему за справедливостью. Ректор усадил меня в глубокое кожаное кресло, в котором я после казарменной мебели почувствовал себя не в своей тарелке. В кресле было душно, и я стремился сидеть на самом его краешке.
Пименов вызвал Тирана-Зайченко, и все, как на патефонной пластинке, началось заново. Зайченко обвинял меня в том, что я пропустил несколько экзаменационных сессий. То обстоятельство, что я находился на срочной службе, этот «параграф» никак не принимал во внимание. Все это убеждало меня в том, что отправили нас служить в армию все-таки за майские события 1963 года. Наконец, Пименов понял, что не по своей вине я не являлся на сессии. С неудовольствием, но восстановил в институте. Потом, когда я секретарил в Московской писательской организации, Пименов показывал на меня пальцем и говорил писателям: «Это мой ученичок!» Впрочем, показывал пальцем на многих. А я, встречаясь с ним, вспоминал душное кресло.
Пока восстанавливался в институте, встретился кое с кем из однокурсников. Они уже окончили институт, устраивались на работу в издательства или журналы. Никакого распределения выпускников в Литинституте не существовало. Работу надо было искать самим. Это было не просто. И прожить на гонорар молодым писателям было практически невозможно. То есть основная энергия шла не на создание новых произведений, а на выживание. Если тебя власть замечала, то помогала выживать. Если же ты посмел свое мнение иметь, то она перекрывала тебе кислород - так называлось это в наши времена.
Несколько однокурсников решили меня, одичавшего на краю света, сводить в только что открывшийся вновь ресторан «Славянский базар». Знаменитый ресторан несколько десятилетий был столовкой для номенклатуры, и в середине шестидесятых его вернули публике. В те годы цены даже в популярных ресторанах не были кусачими. Это сейчас в ресторане ЦДЛ чашечка кофе может стоить кучу долларов, а тогда на десять рублей можно было прилично посидеть вдвоем.
Короче говоря, мы хорошо «усиделись». Когда выходили из «Славянского базара», у меня началась полоса патологического опьянения. До этого все время был трезвым, даже было противно замечать, как у ребят начинает замедляться речь, путаться мысли и слова. А на воздухе я «поплыл». Друзья взяли под руки мои сорок восемь килограммов (попробовали бы они сделать то же самое сейчас, когда меня в два с половиной раза больше!) и повели на Красную площадь.
Неожиданно передо мной возник капитан Богомаз. Я подумал, что у меня начались глюки. Мой окружной комсомольский начальник говорил мне, что у него есть право в случае необходимости задерживать и гражданских. На рукаве у Богомаза была повязка с надписью «Патруль», на голове не зеленая, а общевойсковая, с красным околышем, фуражка. И вообще Богомаз был не капитаном, а майором.
- Не пойму, форма какая-то странная, - бормотал я.
- Я поступил в Военно-политическую академию, - разъяснил Богомаз и уговорил меня найти его обязательно на следующий день.
Состояние Виктора Акимовича можно было понять. Патрулировал он Красную площадь, и вдруг, откуда ни возьмись - почти волокут его тихоокеанский кадр, который в положении риз, какие-то мужики. Вот и бросился то ли выяснить обстоятельства, то ли на выручку.
На следующий день я нашел Богомаза в академии - с тех пор наши отношения вышли из координат «начальник-подчиненный». Мы стали друзьями. После академии он служил в Казахстане, я пытался найти его там. Но ошибся на целую область. Мы встретились вновь, когда его перевели в Москву.
Виктор Акимович был для меня всегда образцом офицера. Высокий, стройный, красивый и образованный человек. С обостренным чувством собственного достоинства и с высоким нравственным порогом. И этому в высшей степени порядочному человеку досталась мелочная супруга, которая погубила ему карьеру. Его помощник по политотделу погранокруга, которого я помню старшим лейтенантом, стал генерал-лейтенантом и возглавлял политуправление погранвойск Союза.
А Виктор Акимович выше полковника не поднялся. С ним произошла почти анекдотическая история. В семидесятых годах он опубликовал в журнале «Техника - молодежи» статью о разгадке тайн птичьего полета, где доказал, что можно создать принципиально новый летательный аппарат - махолет. Виктор Акимович мне говорил, что в публикации он не раскрыл полностью суть своего открытия, приготовил сюрприз, подтолкнув на ложный путь. Но и после таких объяснений, я так и не понял, как птицам удается летать. До сих пор не понимаю.
Публикация в журнале совпала с пиком жалоб супруги. Сам факт публикации в глазах у начальства был случаем беспрецедентным, свидетельством какой-то ненормальности. Ведь времена офицера Бородина, написавшего оперу «Князь Игорь», безвозвратно канули в лету. Поэтому занятие птичками не украшало полковника Богомаза. И его из политуправления перевели в техническое управление.
Потом Виктор Акимович много лет занимался поиском альтернативных аккумуляторов. В конце концов, изобрел их, но внедрять в производство свое изобретение категорически отказался. Поскольку махолет принес ему столько неприятностей. До сих пор, когда пишутся эти строки,  летательный аппарат не построен.
А у меня после службы был лишь один выход - возвращаться в Изюм. Поехал на неделю, чтобы вернуться снова. На осеннюю сессию для заочников. Тогда с поездками было просто - плацкартный билет стоил всего 10 рублей 80 копеек. Если скорый поезд, то на рубль дороже. В пути поезд был чуть больше двенадцати часов. Пятая или шестая остановка. А сейчас, сорок лет спустя, то же расстояние преодолевается за семнадцать часов. Появилась граница, доходное место для всевозможной сволочи. А мы полагали, что империалистический принцип «разделяй и властвуй» не про нас.
Когда уезжал в Москву, то сосед попросил купить ему пальто и дал деньги. Я купил его и повесил в шкафу в общежитии. Пальто тут же украли. Для меня это стало шоком. И так денег не было, а тут обокрали. Но это было полбеды - главное было в том, что в Литинституте начали воровать. Такого раньше не было. Вообще представить, что в современном лицее, а таковым мы считали свой вуз, воруют, было невозможно.
На очном мы жили по два человека в довольно просторных комнатах, а заочников селили в тех же комнатах по пять человек. Вообще на четвертом заочном курсе было чуть ли не полторы сотни студентов - столько не было на всех пяти курсах стационара. Зачем столько набрали после закрытия очного отделения, было непонятно. Как показало будущее, из этой толпы только несколько человек стали профессиональными литераторами.
Вернулся снова в Изюм. И снова стал безработным. В местной газете все места были заняты. Недавно в Изюме выходило две газеты - городская и межрайонная, а осталась лишь районная. Идти в механики или водители не имело смысла - нужно было наверстывать упущенное за годы службы, приобретать хотя бы газетный опыт.
Поехал в Харьков, к другу, поэту Александру Черевченко. Он учился в Литинституте на курс младше. Там познакомился с Виктором Чалым, бывшим собственным корреспондентом «Строительной газеты» по Донбассу. Он был изюмчанином и тоже безработным. В Харькове работы не нашлось.
Тогда я поехал в Донецк. Там был литинститутовец Геннадий Щуров. Пошел в обком комсомола. Сказал секретарю обкома, что мне, молодому литератору, надо идти работать или в комсомол, или в милицию - набираться жизненных впечатлений. Секретарь предложил мне возглавить Первомайский райком комсомола. Я попросил несколько дней на раздумья. Хотел съездить в район, посмотреть хотя бы, что это такое. Но знакомые молодые литераторы отсоветовали - район преимущественно сельский, глухой.
Подсказали пойти в областное управление печати. Нашлось в Артемовске, где я уже жил и работал, место ответственного секретаря в местной газете. Я понравился начальнику отдела кадров, бывшему командиру московского салютного полка. Дело практически было решенным, как я вдруг встретил харьковского знакомца Виктора Чалого. И ничего лучше не придумал, как пойти вместе с ним в управление по печати.
Надо сказать, что Чалый никогда не был трезвым. И в таком состоянии в присутствии бывшего командира салютного полка принялся меня отговаривать от работы. Не знаю, может быть, он позавидовал тогда мне, или же смотрел на это с высоты недавнего своего положения, но бывший командир салютного полка пришел в ужас и негодование. На этом моя миссия в Донецк завершилась.
Вообще-то с Виктором Чалым мне пришлось немало повозиться. В двадцать два года его, заведующего отделом харьковской молодежки, пригласили в «Строительную газету». Женат он был на красавице и дочери известного профессора. Получил в центре Донецка огромную квартиру. Человек талантливый, увлекающийся и с фантазией, он вскоре стал терять почву под ногами.
У него было удивительное свойство располагать к себе окружающих. Когда он, высокий и крепкий молодой мужчина, в солидных очках в темной оправе, входил в автобус и начинал улыбаться, то весь салон расцветал приветственными улыбками.
В Донбассе насчитывалось около шестидесяти строительных трестов - только раз в два месяца он мог приехать в каждый из них. При условии, что посещал каждый день по одному тресту. Само собой разумеется, собкора «Строительной газеты» встречали и угощали. Но в одном тресте управляющий, Герой соцруда и так далее, продержал Виктора в приемной несколько часов. За это время он познакомился с заместителем управляющего. Когда собкора, наконец, пригласили в кабинет, то управляющий встретил его возгласом:
- Это ты, молокосос, теперь у нас собкор?!
Разъяренный Виктор поспорил с заместителем управляющего на бочку коньяку, что напишет и опубликует в «Строительной газете» фельетон об этом хаме. Зам, естественно, снабжал его информацией. И такой фельетон появился. Приезжало множество комиссий из Киева и Москвы, в конце концов, управляющего посадили на восемь или двенадцать лет, лишили всех наград, конфисковали имущество.
Заместитель стал управляющем, затем и заместителем министра в Киеве, и поставил бочку коньяку. Пока Виктор выпивал ее, стал алкоголиком. Конечно, многие сановные строители побаивались его после этой истории. Немудрено, что нашелся предлог уволить его из газеты. Разошелся с женой, оставив ей и дочери квартиру.
Уехал в Киев, надеясь на покровительство заместителя министра. С тоски выпускал подъездную газету «Сиротка», в которой вместо призыва к пролетариям всех стран насчет объединения стоял вопль: «Помогите найти родных!» Нашел подругу, которую в присутствии Виктора я отговаривал не выходить за него замуж. Но в то же время поехал в Донецк, разыскал в архиве бракоразводное дело, заплатил какие-то деньги за окончательное оформление развода и привез соответствующее свидетельство будущим молодоженам.
Конечно, Виктор срывался и не раз. Однажды объявился в Москве. По телефону я ему сказал, что буду его ждать в пивном баре на Шереметьевской. Раньше в этом здании был детский кинотеатр «Горн», но пиво победило. Насколько я помню, туда мы отправились впятером - Вадим Кузнецов, Юрий Селезнев, Сергей Семанов, Василий Белов и я. Появляется Чалый - почти фиолетовый, с заедами в уголках губ. И начал приставать к Белову, произнося издевательским тоном:
- Так это ты написал «Привычное дело»? И не подумаешь… Надо же! Ты - Белов?! Василий?!
Безуспешно я просил его замолчать, но Чалого разбирали черти. Тогда я отозвал его в коридор и без обиняков спросил:
- Ты решил в таком виде вновь покорить Москву?!
Виктор все понял и удалился. Спустя месяц появился в столице в безукоризненном костюме и лаковых туфлях. Ни грамма не пил. Утверждал, что сам бросил, поскольку гипнотизеры не в силах были подействовать на его психику. Он почти восстановился на работе в «Строительной газете», но кто-то из начальства был категорически против. И Виктор вновь сорвался. До меня дошли слухи, что в Харькове он упал на тротуар. Думали, что пьян, а он потерял сознание от внутреннего кровотечения. Да и трезвым он, конечно, не был. Вот так бездарно распорядился своей жизнью этот одаренный, но слабый человек.

У Вас недостаточно прав для комментирования