44
До меня редакцию по работе с молодыми авторами издательства «Молодая гвардия» возглавлял поэт Геннадий Серебряков. Его, так сказать, визитная карточка - песня «Разговоры» со словами «Разговоры, разговоры стихнут скоро, а любовь останется». Писал он много и хорошо, в последние годы увлекся  биографической прозой.  Но где бы он ни работал - редактором «Комсомольской правды» по отделу литературы и искусства, в издательстве, в журнале «Молодая гвардия», где возглавлял отдел поэзии - везде на первом плане у него стояло  свое литературное творчество. За это его и недолюбливали начальники. Так и не дали квартиру, в том числе и от Союза писателей. Поэтому он купил дом в Семхозе, жил там до самой смерти. Его нашли с таблетками в руках, а жил он в начале девяностых, как все литераторы, не клюнувшие на порнуху, чернуху и дефективы, то бишь детективы,  -  пенсию он еще не получал, за публикации надо было платить самому, поэтому у него не было даже денег, чтобы купить газеты.
Геннадий Серебряков был прекрасным товарищем, которого я никогда не видел хмурым. Он все время улыбался, шутил, сыпал анекдотами, любил жизнь, за что иногда она его и наказывала. О каждом из нас  в свое время рассказывали всевозможные байки и легенды. Потешать ими друзей по застолью - любимое занятие писателей.
Расскажу два случая о нем. На празднование Нового года в издательский дом отдыха «Березка»  пригласили жену какого-то начальника, ведавшего распределением продовольственных фондов. Во время застолья  и танцев эта профура и он положили, что называется, глаз друг на друга. Уединились в ее номере. Жена Серебрякова Геля отправилась на  поиски. Услышав голос Геннадия, стал ломиться в номер. Геннадий быстро разложил на столе шахматы и открыл дверь.
- Играем в шахматы, - объяснил он.
- Ах так! - воскликнула разъяренная Геля. - Тогда я ставлю мат!
Сняла туфлю с ноги и каблуком врезала по лицу жены большого продовольственного начальника. Скандал был невероятный - под стать новогоднему синяку.
Я вспомнил об этом, причем с ужасом, при таких обстоятельствах. Издательство «Молодая гвардия» шефствовала над овощными совхозами Дмитровского района. Однажды мы после уборки капусты решили посидеть в пивном баре на Шереметьевской улице. Нас  туда не пустили по причине непрезентабельности внешнего вида - мы же после «колхоза». Особенно возмущался Владимир Фирсов, кричал, что он лауреат, однако тщетно.
Тогда я предложил поехать ко мне. Жена уезжала в тот день в Изюм к сыну, поэтому никто не должен был нам мешать. Мы, нагруженные бутылками и  снедью, заявились в тот момент, когда Наташа уже собралась выходить. Я проводил ее, а когда вернулся то увидел такую картину. В моей комнате сидело человек десять мужиков, Владимир Фирсов, держа в руки томик Гоголя, стоял и со слезами читал знаменитое место  о том, что нет святее уз товарищества. Короче говоря, застолье продолжалось до тех пор пока все, что можно было выпить было выпито, а что съесть - съедено.
Утром я проснулся со страшной головной болью. И наткнулся в другой комнате на Серебрякова, который лежал на полу. Признаться честно, я вначале испугался, боялся как бы чего не случилось с ним. Прислушался - дышит.
Я - к соседу Сергею Семанову, который в то время возглавлял редакцию серии «Жизнь замечательных людей».
- Сережа, что делать - у меня Серебряков на полу спит! Его же Геля разорвет, она не поверит, что он всю ночь дрых у нас на полу.
Надо сказать, что Серебряковы жили от нас, если прямо по воздуху, то метрах в двадцати. В соседнем 21 доме на 2-й Новоостанскинской улице, в ближнем  к нам подъезде. Поэтому я предложил сходить вместе к Геле, пригласить к нам и, что называется, предъявить ей тело супруга в положении риз, дабы избежать всяких подозрений насчет амурных грехов. Решили позвонить, чтобы она не волновалась, а затем разбудили Серебрякова и отвели его домой. Так и сделали. Семейных осложнений у Геннадия на этот раз не было.
Редакция по работе с молодыми авторами, она же отдел, была своего рода гландами издательства. Весь самотек, а это примерно полторы тысячи рукописей, поступал на рассмотрение к нам. Из них процентов 95 были графоманскими. Их авторы получали отрицательные рецензии, возмущались, жаловались во все инстанции практически каждую неделю.
В редакции  работали четыре женщины. Из них одна, Елена Николаевна Еремина, знаток поэзии и очень квалифицированный редактор, много лет спустя, когда я заглянул в редакцию, сказала мне:
-  С вами было очень трудно работать, но зато так интересно!
Мне тоже было трудно и интересно. Жалобы графоманов донимали - надо было отписываться во все инстанции. Одним из побудительных мотивов возникновения жалоб, как ни странно, было радушие и гостеприимство наших сотрудниц. Сколько раз я наблюдал такую картину: женщины угощают нового автора чаем, потчуют лакомствами, а затем он получает рецензию, в которой от его творчества не остается и мокрого места. Естественно, что гостеприимство и радушие кажутся на этом фоне подлым лицемерием.  Мне пришлось попросту запретить им какие-либо чаепития с незнакомыми авторами.
Действительно, интересного было много. Редакция выпускала, к примеру, альманах «Родники». По сути это была энциклопедия творчества молодых авторов. В каждом выпуске фактически дебютировали на всесоюзном уровне десятки молодых поэтов и прозаиков. И вот однажды, после того как я завизировал толстенную рукопись альманаха, редактор Галина Васильевна Рой вставила без моего ведома рассказ молодой писательницы П. Для снятия вопросов после корректорской рукопись опять попала ко мне, где я и обнаружил злополучный рассказ. В литературном плане он был, с большой натяжкой, публикуемым. Галина Васильевна не рассчитывала на то, что я одобрю рассказ, вот и решилась на партизанскую акцию.  В нем живописалось, как герой, советский солдат, погибает в боях за освобождение Лейпцига. Но этот город освобождали американцы, а потом, переданный в нашу зону оккупации, вошел в состав ГДР.
Я очень требовательно относился к нашей работе, к тому, что мы печатали, и это после вольницы после Геннадия Серебрякова не всем нравилось. Тут  не был злой умысел, разве что расчет на то, что вставка останется не замеченной мною. Меня это возмутило. Я закрыл дверь на ключ и довольно продолжительное время высказывался и по этому поводу, и вообще как редакция работает. Это произвело сильное впечатление на редакционных женщин - у Галины Васильевны случился сердечный приступ, пришлось вызывать даже скорую помощь. Но после этого в редакции никто не решался мои слова пропускать мимо ушей.
В рукописях содержалось огромное количество благоглупостей, которые я записывал в альбом с названием «Пегасины». Рецензенты, зная, что  коллекционирую шедевры графомании, обогащали этот альбом если не ежедневно, то каждую неделю уж точно. Многие из «пегасин» я приписал  графоману, «рядовому генералиссимуса пера», Аэроплану Около-Бричко, герою романа «Стадия серых карликов». Кое-какие пошли гулять по моей неосторожности, поскольку я любил развлекать литературную братию чтением «пегасин». Так случилось со стишком: «Жизнь цветет как маков цвет, Нет ни дня ненастья, Никаких явлений нет, Окромя явлений счастья». Вначале его использовал Николай Старшинов, а потом неизвестно каким образом он попал к Валерию Золотухину…
Все рукописи  и письма поступали вначале ко мне, а потом распределялись между редакторами. Право подписи писем авторам  принадлежало заведующим, но по просьбе редакторов я уступил им это право, но при условии, что без моей подписи из редакции не уйдет ни одно письмо.
Вначале попалось письмо с какими-то нехорошими намеками, адресованные старшему редактору Валентине Ивановне Никитиной. Спустя месяц  авторица написала письмо с возмущением, мол, пока я не присылала деньги, вы мне отвечали, а когда прислала 1000 рублей и фундук - замолчали. Это тянуло уже на уголовщину. Вся Москва  только-только перестала говорить о судебном деле редактора К. Т. из редакции современной прозы, которую возглавляла З.Н. Яхонтова, по поводу взяточничества.
Я  сидел в кабинете с заведующим редакцией современной советской поэзии Вадимом Кузнецовым. Дал ему почитать письмо.
- Допрыгались твои бабы, - сказал мне Вадим Петрович и изобразил пальцами тюремную решетку.
Потом вспомнил, что из Крыма поступила какая-то ценная посылка и что Валентина Ивановна, добрейшей души человек, говорила мне о ней. Я категорически запретил получать какие-либо ценные письма, бандероли и посылки. За ними каждый раз надо было ходить на почту. Среди наших авторов было немало психически неадекватных, поэтому могли прислать что угодно. Однажды я, получив окованную нержавеющей сталью бандероль от автора из мест заключения, пошел на телефонную станцию за гвоздодером и молотком, чтобы «вскрыть» рукопись. Там, ко всеобщему изумлению, оказался «третий том сожженных Н. Гоголем «Мертвых душ» - эта рукопись, поскольку это был далеко не первый экземпляр, хранится по сей день в моем архиве! В наши дни могут прислать и бомбу.
А тогда я вспомнил, что велел Валентине Ивановне отнести посылку на почту и отправить назад авторице из Крыма. Никитина при этом выразила еще неудовольствие - кому понравится таскать посылки на почту? Это было месяца два назад. Вернула Никитина ее назад или нет?
Пошел в комнату, где сидели наши дамы, и увидел под столом у Валентины Ивановны посылочный ящик, измазанный по низу желтой пастой для паркета. Полы натирали каждый месяц, вот и досталось посылке. С моей души свалился камень. Теперь надо было все сделать так, чтобы никаких подозрений ни у кого во взяточничестве Валентины Ивановны не возникло. Пригласил Раису Васильевну Чекрыжову и Стемару Степановну Зайцеву - обе были заместителями главного редактора, возглавляли партийную и профсоюзную организации. Попросил Вадима  Кузнецова также войти в состав комиссии, но пока молчать. По проложенному пути сходил за гвоздодером на телефонную станцию.
Когда комиссия вошла в редакционную комнату, я водрузил на стол посылку и, перед тем как вскрыть ее, сказал:
- А теперь прошу быть свидетелями фокуса. В этой ящике - фундук и ровно одна тысяча рублей. Посылку месяца два пинают все ногами, в том числе и полотеры. Содержимое прошу потом отразить в акте.
В посылке действительно был фундук и сто красненьких десяток. Не знаю, сколько лет жизни стоили эти минуты бедной Валентине Ивановне, но она, царство ей небесное, не брякнулась тогда в обморок. Тут же все, с явным облегчением и нервным смехом, стали грызть орехи, которые в акте были уничтожены путем «выбрасывания в мусоропровод». А деньги я хотел вначале оприходовать в кассе издательства, но директор В.Н. Ганичев не захотел связываться с ними, сказал, чтобы мы отправили их незадачливой взяточнице. Я послал младшего редактора на почту вернуть авторице деньги срочно и телеграфом, с пересылкой за ее счет. 
Одна сумасшедшая поэтесса с любовными притязаниями несколько месяцев буквально преследовала меня, проникая в издательство под всякими предлогами. Вахтеры на входах в издательство то и дело менялись и мне ничего иного не оставалось делать как позорно ретироваться от дамы. Парень для приятного вечера брал от сюда номера безотказных шлюх Однажды она вошла в наш кабинет, я говорил по телефону с Б.Н. Пастуховым по поводу его книжки в «Профиздате», но пожаловала эта особа и сказала, показав на шкафы с книгами:
- Разрешите мне все это переписать?
- Пожалуйста, - сказал я, извинившись за паузу перед Борисом Николаевичем.
Мадам осталась переписывать содержимое шкафов, а я попросив младшего редактора, Александру Васильевну, посидеть за моим столом, ушел из издательства часа на два. Таких дам нельзя было мужчинам принимать наедине, потому что они могли обвинить их в чем угодно, вплоть до попытки изнасилования. Поэтому, если Вадима Кузнецова не было на месте, а в кабинет заходила  какая-нибудь авторица, я звонил младшему редактору и просил зайти ко мне.
Но я все-таки получил выговор. В издательство пожаловал Савва Тимофеевич Морозов, внук своего тройного тезки, и заявил, что он сдал рукопись мне. Это был весьма наглый старик, работал он раньше в «Известиях», кажется, невзирая на заслуги деда перед большевиками, сидел в годы репрессий. Рукопись, как он говорил, была о Севере.
Сдать ее мне он никак не мог. Потому что в редакции я завел такой порядок: автор регистрирует рукопись у младшего редактора, заводит на нее карточку учета, где отмечается ее движение. Если она попадает ко мне, то  я расписываюсь и ставлю дату, отдаю редактору - редактор расписывается, рецензенту - рецензент расписывается, сдает рукопись - делается отметка младшим редактором. Без регистрации я никогда не брал даже в руки ничьих рукописей. Ведь только по самотеку их в год было более полутора тысяч, а ведь еще шли книги и рукописи по всесоюзным конкурсам имени Николая Островского и Александра Фадеева, организационная  работа по проведению которых тоже была возложена на нас. Поэтому порядок прохождения рукописей в редакции соблюдался строжайшим образом.
Но никакие аргументы на Савву Тимофеевича не действовали. У него был провокационный расчет на то, что скандал с рукописью повлечет особое внимание к ней. Конечно же, Морозов-внук не замедлил накатать телегу  в ЦК КПСС. В.Н. Ганичев, объявляя мне выговор буквально ни за что, развел руками, мол, он верит мне, но лучше отделаться от этого автора таким способом. Можно было пойти в суд, но в наше время это было не принято. Таким образом я лет за пятнадцать до возрождения дикого капитализма в стране на своей шкуре почувствовал прелести того, как проворачиваются господами  дела  и делаются деньги.

У Вас недостаточно прав для комментирования