6

Детство есть детство. Если даже кое-кто считает, что детства у него не было.  Никуда не девается, не проходит бесследно по-детски наивное и абсолютно непорочное отношение, настроенное на добро и любовь, к жизни, какой бы она бесчеловечной ни была.
Я уже говорил выше о голоде во время войны. Однако война закончилась, но люди продолжали голодать. Мать гоняли в колхоз - именно «гоняли», потому что другого тут глагола она не употребляла. Сразу после войны отец работал, если не ошибаюсь, в какой-то промкооперации - не  за зарплату, а за хлебную карточку. Потом он стал ранней весной уезжать на стройки Донбасса и возвращаться поздно осенью. Он редко приезжал домой. Так же редко привозил для семьи хоть какие-то заработанные деньги.
Как мы выживали? У нас был огород около 15 соток. Это было богатство. И хотя он располагался на месте бывшего Вильшанивского ставка (по-русски Ольшанского пруда), засыпанного песком, но, благодаря мастерству матери, давал приличные урожаи. Родники под слоем песка продолжали существовать - и сколько же моей бедной матери стоило труда поддерживать канавы, по которым струилась вода, грядки, которые, того и гляди, развалятся? А сколько навозу надо было заделать в песок, из которого питательные вещества немедленно вымывались все теми же неутомимыми родниками?
Огород давал картошку, капусту, огурцы, помидоры, тыквы, кормовую и столовую свеклу, клубнику и черную смородину. Часть урожая мать продавала на рынке (на базаре, как у нас говорят) и за эти деньги покупала хлеб, соль, подсолнечное масло, сахар, а также одежду. Сестра Раиса в 1946 году поступила учиться в Велико-Анадольский лесной техникум, часто приезжала домой за продуктами из Мариуполя. Только представьте себя восемнадцатилетней девушкой, без билета едущей за две сотни километров в послевоенных пятьсот веселых поездах, где грабеж, убийства, выбрасывание людей из вагонов на полном ходу считалось чуть ли не нормой, чтобы взять дома авоську картошки, вилок капусты и немного денег!
В 1947 году была голодовка. Предыдущий год на Украине был неурожайный, но ведь у нас огромная страна, и если бы у кремлевских правителей имелось хоть какое-то сострадание к собственному народу, голодовки удалось бы избежать. Ведь можно же было часть продуктов из более благополучных регионов направить в голодающие. Нет, они и у голодающих их отобрали и направили в так называемые страны народной демократии. Чтобы доказать, что социализм - это достаток, богатство и братство.
Помню разговоры взрослых, которые пытались определить характер голодовки. Вам непонятно? Но это может понять только тот человек, который жил при сталинском «социализме». Взрослые, естественно, вполголоса говорили, что в 1933 году была искусственная голодовка, названная народом голодомором. Был урожай, но Сталин и его соколы выгребли все до зернышка, продали за границу, обрекая на голодную смерть миллионы людей на Украине, Дону, Волге, Урале, в Сибири... Украинские села вымирали нередко целиком - хоронить некому было. Заявятся в село большевички содрать какой-нибудь новый налог, а в хате одни мертвые. И так хата за хатой, село за селом... Поэтому и боялись люди, что опять будет искусственная голодовка. От природной спастись еще можно было, но от искусственной... Ее-то люди и боялись больше всего.
В начале тридцатых, после страшного голодомора 1933 года, мать привела со станции девочку Таню. Отмыла, сожгла завшивленную одежду, и эта Таня, потерявшая всех родных то ли в годы сплошной коллективизации, то ли в годы сплошной голодовки, прожила у нас несколько лет. Тех самых, когда было объявлено, что социализм в стране в основном построен. Мать, которая знала, что такое сиротское детство, не могла пройти мимо огромного детского горя. А потом Таня, к которой все у нас  относились как к родной, вдруг исчезла. Примерно в 1936 или 1937 году - мать часто вспоминала о ней, но она так и не дала о себе знать. Странная и загадочная история, но если девочка была из семьи «врагов народа», то тогда история понятнее… У меня осталось такое впечатление: жил в семье ангел, а потом  улетел…
Поздней осенью сорок шестого я заболел. Меня одолевала жажда. Жара не было, а если температура и была, все равно градусника у нас не имелось. Хлестал холодную воду кружками. Мать меня ругала - ведь я опухал все больше и больше. Тогда я пошел на хитрость - нашел среди запасов старшего брата Виктора кусок электрического провода, содрал с него изоляцию - получилась тоненькая трубочка. Ведро с водой стояло на скамейке за спинкой кровати - я опускал трубочку в ведро и сосал, сосал и сосал вкуснейшую холодную воду. Конечно, мать делала вид, что не догадывалась о моей уловке.
Меня разнесло, я стал похож на туго набитый мешок, и ходить, конечно же, не мог. С трудом вызвали какую-то тетку в белом халате. Она сказала, что это водянка и что надо из меня выкачивать жидкость. Мать не согласилась, потому что после выкачивания у меня были мизерные шансы остаться в живых.
Тогда она обратилась к фельдшеру Гергелю. Пришел высокий старик с седыми усами. Он осмотрел меня и оставил пачку порошков. После того как я стал пить их, жажда уменьшилась. Я стоял над ведром, сколько было сил. Ложился передохнуть и вновь становился над ним. Не помню, сколько суток из меня выходила жидкость, но когда выделение мочи нормализовалось, то если бы кто-нибудь тогда сфотографировал меня, то сегодня это существо запросто сошло бы за инопланетянина. Кожа от щек лежала на плечах, от подбородка - на груди. С живота свисал кожаный мешок, и вообще я был как бы в безразмерном балахоне.
Постепенно кожа сужалась, все равно, что шагреневая, и я обретал нормальный человеческий вид. Конечно же, мне требовалось хорошее питание. На чердаке от лучших времен мать сохранила сушеные картофельные и тыквенные очистки - мечтала избавиться от коз и купить телку. Козам она эти «деликатесы» не давала по причине их отвратительного и своенравного поведения. У меня с ними тоже отношения не сложились. Особенно с черной козой, которую называли Гулой, то есть Безрогой. Эта тварь почему-то ненавидела меня и, как только я оказывался в поле ее зрения, сбивала с ног и норовила закатить в какую-нибудь канаву. Сбить меня с ног после такой болезни не составляло  никакого труда. К тому же из обуви были только валенки - совсем не детские. «Где мои мордатые валенки?» - спрашивал я, собираясь на прогулку.
Весной сорок седьмого года «деликатесы» для будущей телки мы съели сами. Запах затхлых тыквенных очисток преследовал меня многие годы, вызывая рвоту. Ели лебеду, желуди. На пивном заводе иногда продавался так называемый молот - выжимки из ячменя после процесса брожения. Мать готовила из него что-то вроде коржиков - колючие и вонючие.
Ребята постарше научили меня и моих сверстников сосать огнеупорную глину. Ее добывали в Часовом Яре, использовалась она для обмазки металлургических печей. На полотне железной дороги легко было найти ее белые, чуть-чуть синеватые куски. Во рту она таяла и напоминала молоко. После употребления мы, извините, ходили по большому глиняными колбасками. Были и смертельные случаи от неумеренного  поедания.
К этому времени коз родители продали и купили молодую корову. Насколько я помню, она оказалась яловой, и надежды на молоко оказались несбыточны.
На лугу за железной дорогой люди собирали скороду - разновидность черемши или медвежьего лука. Помню там огромное количество людей. Они почему-то запомнились мне черными птицами, которые, наклоняясь за стебельком скороды, как бы что-то клевали. Скорода многим спасла жизни. Мать, например, ее тушила на воде в сковородке, поскольку никакого масла не было. Вместо него кое-кто использовал даже солидол.
Странно, однако после голодовки я ни разу не находил скороду на лугу. Неужели ее тогда всю вырвали? Или природа приходит на помощь своим детям, и запасы скороды дремлют до поры? Только уже не дремлют - красавец-луг, покрывавшийся миллионами синих мускари, по-изюмски кияшками, потом - морем лилий-рябчиков, по-изюмски колокольчиками, уничтожен. Северский Донец зарегулирован, из него пьют воду около пятнадцати миллионов человек из двух государств. Луг перестал быть заливным, на нем какой-то умник построил асфальтовый завод, видимо с тем расчетом, чтобы никакие канцерогены не пропадали почем зря. Куда бы ветер ни подул - дымы идут на город, на Пески, на Гончаровку, на Нижний и Верхний поселки, на тепловозоремонтный завод, на оптико-механический, на мебельную фабрику и на нашу окраину - Душивку, от фамилии Душенко, и Вильшанивку, основанную когда-то моими предками.
Ко всему прочему на лугу построили комплекс очистных сооружений - как раз на той его части, которая принадлежала когда-то Ольшанским. К комплексу течет зловонный ручей, вонь стоит на весь луг. Да и сам он теперь заболоченный, заросший осокой и широколистным рогозом, который в Изюме называют не иначе, как пердуном. Вероятно за то, что когда созревают его плоды-качалки, они разваливаются, освобождая триллионы пушинок. К счастью, это происходит поздно осенью или зимой.
Вернемся в 1947-й. И про рогоз не забудем. Не широколистный, а узколистный, который идет на плетение циновок, кошелок, различных поделок. В далеких двадцатых какой-то добрый человек научил мою мать плести кошелки. И в голодный год она решила ими заняться и продавать на базаре.
Отец соорудил специальный станок, изготовил из клена так называемую ляду, которой набивают вплетенные в основу из шпагата рогозины. Получается довольно плотное плетение, напоминающее циновку. Потом плетение снимается со станка и с помощью шпагата и самого рогоза связывается вручную кошелка. В старых фильмах показывают кошелки в руках женщин, но я не разу не встречал наших изделий – до сих помню, как они плелись, чем отличались от  не наших. Кто знает, может быть, даже сплел бы, если бы была в том неотложная нужда.
Как-то отец с матерью долго не возвращались с базара. Была уже весна, пригревало солнышко, и я сидел на крыльце хаты. От слабости захотелось лечь - пошел в хату, закрыл за собой дверь и лег на кровать. Когда родители вернулись, стали стучать в дверь и окна, то я не реагировал. Они подумали, что я умер. Отец сумел открыть форточку и веслом достал меня до щеки. Я очнулся.
В 1947-м я впервые «отведал» простой булки. До этого времени я вообще не догадывался о существовании каких-то булок, печенья, пряников. Мать шла по железной дороге и увидела в снегу кусок булки. Принесла мне, и я ее съел.
- Кто-то в три горла жрал, так жрал, что даже не лезло, - часто потом вспоминала мать.
Чем больше я жил, тем больше ненавидел того, кто бросил мне кусок булки. Быть может, и через клозет. Об этом я написал очень злой рассказ «Огрызок французской булки», в котором пообещал на страшном суде отрыгнуть кусок булки в харю этой сволочи.
Вообще современной молодежи, да и людям среднего возраста, трудно представить тот крайне убогий в материальном отношении быт, который был в стране в военные и первые послевоенные годы. Всего не хватало - от одежды, обуви, продуктов до спичек. Купить спички, как соду, сахар и даже соль, было огромной удачей. Не было мыла, даже хозяйственного. Стирали щелоком – настоем золы. Этим же щелоком и мылись. Поэтому было огромное количество вшей. Прожаривали одежду, гладили швы утюгом, давили гнид в волосах - во многих семьях это было ежевечерним занятием. Донимали клопы, которые расплодились в несметных количествах. Короче говоря, спасибо товарищу Сталину и герру Гитлеру за счастливое детство.

У Вас недостаточно прав для комментирования