56
Каждому времени соответствует свой кодекс поведения. Особенно это характерно для нашей страны – у нас человек находится в немалой зависимости от власть имущих, господствующих тенденций в обществе, условностей и предрассудков. В советское время   на каждом шагу можно было столкнуться с глухим, враждебным неприятием любых шагов властей, даже самых несомненных, необходимых  людям. Потому что власти очень часто обманывали сограждан. А после развала  Советского Союза  людей столько раз обманывали,  грабили, унижали, что неприятие  стало всеобщим, и только меньшинство, процентов 10-15 населения, добившиеся реального улучшения жизни, криминальными или околокриминальными способами, поддерживают  власть предержащих -  из боязни, что придут другие, отберут, посадят. Ещё процентов 30-40, уповая на улучшение жизни, ходят на избирательные участки. А пол-России изверилось, живет своей жизнью, ей наплевать на разных заединщиков, и что назревает в  душах и сознании затаившихся десятков миллионов – лишь Богу известно.
В эпоху застоя было правило: не высовывайся. Страна успешно развивается, материальные и духовные запросы людей всё полнее удовлетворяются, везде и всюду  стабильность – так считали наверху и поэтому всеми силами старались не менять ничего. Кадры не старели, а дряхлели – политбюро напоминало собой актив дома престарелых, его ожидала так называемая пятилетка торжественных похорон. Из песенной формулы «молодым  везде у нас дорога, старикам везде у нас почет» справедливой была только вторая часть, да и то в отношение далеко не всех стариков. А для  молодых дорога была  слишком узкой, кадры обновлялись преимущественно через комсомол. Но и в ЦК  комсомола  горько шутили: «Мне только сорок лет, а я уже ответорганизатор!» Мое поколение, поколение довоенного сукна подранков, передержанное в «молодых», постаревшее и растратившее неважное свое здоровье на великих и  рядовых стройках коммунизма, так и не допущено было по-настоящему к власти, сошло с  политической арены, вытолкнутое на обочину жизни более молодыми и хваткими молодцами.
Мне тоже было сорок лет – начало мужской зрелости, пора активной работы, созидания и свершения. С незавидным положением в издательском деле я смириться не мог, потому что оно вело к деградации общества. Многое зависело от председателя Б.И. Стукалина, поэтому настала пора охарактеризовать его более подробно.
Впервые познакомился с ним на вручении наград победителям конкурса на лучшую книгу молодого автора, в том числе и мне. Спустя два года я сидел в его приемной, как кадр на утверждение. Пока ожидал приема,  секретарь Тамара Ивановна Цыгичко, очень яркая женщина, своего рода Кармен Госкомиздата, и спрашивала, и рассказывала одновременно:
- Вы к Андрею Николаевичу  в замы рассматриваетесь? Ой, какой Борис Иванович  замечательный человек! Это счастье – работать с ним. Какой он внимательный, как относится к людям – нет, нам с ним очень повезло. Мы просто боимся, что  его куда-нибудь выдвинут.
С Тамарой Ивановной у меня были прекрасные отношения, хотя с секретаршами всяких начальников, как правило, не ладил. Она  ко всем относилась хорошо, приветливо и  внимательно, но была и актрисой.  Не раз, торча в приемной, наблюдал, как она расхваливает шефа новым людям.
Миф  о Стукалине, как очень хорошем человеке, умелом руководителе, создавался его ближайшим окружением, но и поддерживался  им самим. Хотя бы тем, что он избегал рискованных ситуаций.
В бытность его председателем Госкомиздата РСФСР в России были упразднены областные издательства, объединены в зональные. Не знаю, какую роль сыграл здесь Стукалин, но последствия были чудовищными. Области, которые по своим размерам были средними европейскими государствами, а иные вообще с пол-Европы, не имели ни одного издательства, ни одного журнала. В Вологде, в то время одной из литературных столиц России, было такое же положение. Мне возразят, мол,  ни издательства, ни журналов в Вологде не было, а сколько вологодских писателей состоялось,  В. Астафьев, В. Белов, Н. Рубцов вообще стали классиками. Но если бы в Вологде было свое издательство, то Рубцова, вероятнее всего, не задушила бы сожительница, поскольку он критически относился к ее творчеству и не рекомендовал книжку к изданию в Северо-Западном книжном издательстве, которое находилось в Архангельске.
Вот одна из мифологических технологий.  Желающих попасть в пятилетний план издания собраний сочинений и избранных произведений на 1981-85 гг.  было много, а избранных – мало. Работа над планом велась с максимальной секретностью, к ней были в полной мере причастны Стукалин, Чхиквишвили,  из отделов ЦК – Беляев и Севрук, от Союза писателей СССР - С. Сартаков, от нашей Главной редакции – Сахаров и я.
На последнем совещании (после этого план утверждался на коллегии, что было  формальностью) в кабинете Стукалина вдруг Севрук и Беляев взъярились на Сахарова, который  в то время находился в долгосрочной командировке в Афганистане – помогал Бабраку Кармалю организовывать издательское дело. Шерочка с машерочкой  узрели на проекте плана еле-заметную на ксерокопии пометку, стёртую  ластиком: «посоветоваться с ЦК». К этому их приучил Суслов: остро отточенным карандашом он ставил на полях документов еле заметные точки по методу «догадайся, мол, сама».
- Он решил поссорить писателей с ЦК! – негодовали они, потрясая некстати подоспевшей книгой Андрея Николаевича «Дипломатия Древней Руси», которая  вышла с комбинированной обложкой – «несомненным» свидетельством того, что Сахаров использовал в личных целях служебное положение.
Я стал уверять их, что все пять экземпляров на ксероксе размножал сам, никто рабочих материалов не видел, видеть не  мог и не сможет, они все находятся на руках в этом кабинете. А внутри  закипало. Как же им  не стыдно, думал я, Сахаров, быть может, не вернется оттуда (слава Богу, он вернулся и жив по сей день), а они  за глаза так костерят его, готовы растерзать. Пройдет несколько лет, и сын Севрука в Афганистане  получит тяжелое ранение – не тогда ли в кабинете  Стукалина была решена Создателем его судьба? Да и самого Севрука-отца, уехавшего из Москвы в Минск после августа девяносто первого года и закончившего там свои дни?
Так вот писателям, чьи собрания сочинения или избранные произведения вошли в план, поздравления подписывал Стукалин, а  кому не повезло – отказы подписывать поручили мне. Хотя в этом деле я  был, что называется, пятой спицей в колесе. Кому-то помогал  пробиться в план, не без того, но это были лишь исключения, подтверждающие правило. Естественно, план резко увеличил число моих недоброжелателей и  врагов.
Борису Ивановичу Стукалину приходилось день и ночь крутиться, чтобы поддерживать издательское дело. Он выбивал  бумагу, дефицитные материалы – в стране не было приличной фотопленки, даже клея для изготовления книжных блоков бесшовным способом, и они разваливались еще в книжных магазинах. На Западе в полиграфии широко внедрялась электроника, а для нас, где в цехах господствовали линотипы со свинцовым набором,  завтрашним днем был фотонабор, причем с использованием дорогущей, серебросодержащей пленки. Модернизация виделась в увеличении числа быстродействующих офсетных машин, что было правильно, однако путем уничтожения плоскопечатных машин. Как раз тех старомодных чудовищ, на которых печатались самые высококачественные издания. Иными словами, во имя торжества многотиражной ротации уничтожалось искусство книги. Сейчас, когда широчайшее распространение новейшие издательские   технологии, опасности такой вроде бы нет, но тогда она была реальной.
Накануне очередного съезда КПСС Борис Иванович решил напрямую обратиться к Брежневу. В письме на несколько страниц он славословил верного ленинца, его мудрое руководство, бессмертную брежневскую трилогию, которую наваял генсеку Аркадий Сахнин с сотоварищи, и только в самом конце  позволил себе скромный абзац  с нижайшей просьбой о том, что издательское дело в стране нуждается  в осуществлении комплекса мер и поэтому  было бы большим делом включить положение о них в основные направления развития народного хозяйства на предстоящую пятилетку. К письму был прикреплен бегунок с резолюцией Брежнева: «Полагаю, что т. Стукалину Б.И. надо помочь» или что-то в этом роде. Кто желает ознакомиться с  «шедевром»,  его можно найти в архиве Госкомиздата СССР, свою же задачу  вижу не в дословном воспроизведении документов, а в точном передаче духа, атмосферы того времени. Когда я знакомился с этим письмом, меня трясло от обиды и возмущения. Было стыдно за нашего председателя, и в то же время мне было жалко его, хотя бы потому, что он ездил на рыбалку вместе с помощником Черненко. Не ради удовольствия, а ради дела.
С чем же пошёл я к Пастухову? Основными сборщиками макулатуры были мальчики и девочки, что на издание книг для детей, школьников и молодежи ровным счетом никак не влияло. Пришла мысль о создании по всей стране сети комплексов, в которые бы входило производство по  переработке макулатуры в бумагу, издательство и полиграфическое предприятие. Естественно, что из одной макулатуры типографскую бумагу делать можно, но процесс может обойтись дороже, чем новая бумага. Доля макулатурного сырья в будущей книге может быть  значительной – с учетом обложки, форзацев, упаковки минимум  процентов 20. Сеть комплексов нужна была по другой причине: по огромной стране возили бумагу, потом книги, сто пятьдесят лет каждое издательство набирало   тексты Пушкина, делая ошибки в канонических текстах. Нужен был банк классики. Уже в то время все центральные газеты  на местах печатались с макетов, передаваемых по фототелеграфу, так почему же нельзя  тиражировать в региональных комплексах книги, которые выходят в центральных издательствах? Зачем  возить бумагу, а потом книги по огромной стране?
- Борис Николаевич, издательское дело в стране находится в ужасающем состоянии. Только комсомолу с его энтузиазмом под силу переломить ситуацию,  - сказал я Пастухову и, рассказав о юной учительнице литературы, уехавшей в село, но так и не сумевшей прочесть четвертую часть «Войны и мира», предложил для начала хотя бы издавать для молодых учителей  специальные библиотечки и вручать их одновременно с направлением на работу в школы.
Пастухов, надо отдать ему должное, внимательно отнесся  к  записке, стал консультироваться в ЦК. Одно время в проекте его доклада к очередному съезду ВЛКСМ был абзац, посвященный этой проблеме, но в итоге все свелось риторической фразе, которую произнес Борис Николаевич, дескать,  это справедливо, если школьники основные сборщики макулатуры, а детских книг не хватает? Не  ручаюсь за точную передачу, но смысл был примерно такой. Я матерился, прочитав  риторическую фигу в газетах, понимая, что абзац  сокращали в ЦК партии, пока не обкорнали до никого и ничему не обязывающей фразы. Вполне вероятно, что шли консультации с руководством Госкомиздата, а ему ничего не стоило высчитать в своих рядах фронду в моем лице.
Застой  входил в стадию некроза.
В Ленинграде гнетущее впечатление произвело состояние отделения издательства «Музыка». К руководству центрального издательства были серьезные претензии, но, придя в ленинградское отделение,  я подумал, что попал в обиталище Плюшкина – настолько всё было там запущено.  Пошел в Смольный решать кадровые вопросы.
Во всемирно известном «Эрмитаже» не продавались открытки, буклеты, альбомы – их попросту, что было чудовищно, не печатали. С этим позором надо было кончать. Для итальянского издания работники Эрмитажа подготовили шестнадцатитомный каталог, справочное издание, но  они  и мечтать не смели о его издании на русском языке. Возглавлял в то время музей отец нынешнего директора милейший Борис Борисович Пиотровский. В его кабинете я сказал руководству питерского отделения  издательства «Искусства», чтобы они подготовили план выпуска открыток, буклетов, которые надо  выпустить немедленно, гарантировал  включение их в текущие планы выпуска литературы. И подумать над серией альбомов о сокровищах Эрмитажа, для издания которых наша Главная редакция сделает всё от нее зависящее.
Однажды на собрании  коллектива издательства «Художественная литература» директор издательства В.Осипов и я, сидя в президиуме, шепотом препирались. И вдруг перед моими глазами опустилась какая-то черная шторка, хорошо ещё, что осталась щель. Но было такое ощущение, что я оказался в танке. Пошел в литфондовскую поликлинику, рассказал всё одной из лучших  тогдашних невропатологов в столице Раисе Михайловне Билич.
- Окулист считает, что у вас сосуды семидесятилетнего человека. Соотношение сосудов и капилляров один к трём. Вам нельзя больше сочетать творчество и работу. Или пишите свои  произведения с четырех утра, или работайте в Госкомиздате. Если не случится инсульт, то при таком напряжении вы в лучшем случае лет через пять станете инвалидом, - сказала мне Билич.
К такому выбору я не был готов. Вообще-то со мной стало происходить что-то странное. Нарушился сон, спал урывками. Электромагнитное излучение телебашни, которая во весь рост торчала перед окнами нашей квартиры? Прошел курс лечения электросном в железнодорожной поликлинике. А потом вдруг слабость, пот льет ручьями, а носоглотка не воспаленная. ОРЗ, ОРЗ, ОРЗ… - такой диагноз ставили врачи. Видя, что пациент в тяжких раздумьях и нерешительности, Билич  пришла на помощь:
- Вы сможете прямо сейчас, с этой минуты, не только не писать, но и не читать ничего целый месяц? Я даю вам больничный, уезжайте куда хотите,  но даже не читайте, не смотрите телевизор, ведите, что называется, растительный образ жизни. Но обязательно пейте  лекарство, которое вам в аптеке приготовят. Само собой понятно: спиртного – ни капли. Сможете?
У меня был выбор? Позвонил поэту Олегу Беликову, он в  то время был заместителем председателя горисполкома Зеленограда, сказал, что мне надо где-то побыть месяц на природе, нет ли у них какого-нибудь дома отдыха, чтобы можно было туда сразу же купить путевку? «Позвони через десять минут», - сказал Беликов.
Олег связался с гендиректором электронного объединения, тот дал  команду поселить  в его номере на загородной базе, обеспечить питанием и необходимым спортинвентарем – на мое счастье на базе готовилась к соревнованию  сборная команда Москвы по боксу. Беликов отвез меня на базу, поселил в директорский номер и вручил ключи от сауны. И я с тал вести растительный образ жизни. Гулял по лесу, ходил на лыжах, потом встретил на озере рыбака и уговорил его продать мне зимнюю удочку и запас мотыля. Утром и вечером шел в сауну, барахтался в снегу. По рецепту приготовили какие-то  катышки, похожие на шарики пластилина – выпьешь такую штуку, а через некоторое время  в ушах начинается шум, кажется, что из ушей, шипя, выходит пар. Когда  я поделился своими наблюдениями с Билич, она ответила, мол, что вы хотите, ведь там есть стрихнин. До той поры я знал лишь то, что стрихнином травят  волков.
Ровно через месяц  окулист,  не тот, что нашел у  меня неважное соотношение капилляров и сосудов, а другой, исследовав  глазное дно, сказал мне, что оно один к двум.
- Поздравляю, - похвалила Билич, но заметила, что над выбором мне стоит подумать.
И я вновь окунулся в свою двужильную жизнь: с  четырех утра до полвосьмого за своим письменным столом, с девяти и до  упора – на работе. В выходные, на праздники, в отпуске – начиналась самая работа над рукописями.
Николай Котенко, замечательный поэт, переводчик, критик, друг Валентина Распутина, как-то странно смотрел на меня в  Пестром зале  ЦДЛ. Смотрит и смотрит. Подошел к нему, а у нас всегда были прекрасные отношения, спросил:
- Коля, что ты на меня так смотришь?
- Да тебя же попросту разорвет! Смотрю и думаю, что ты взорвешься как котел от высокого давления. Как ты можешь столько работать и писать?! Саша, тебя разорвет!
Несомненно, в том, что меня  не «разорвало», заслуга  врачей поликлиники Литфонда и зеленоградских электронщиков, протянувших мне руку помощи в критический момент – спасибо им за это. А Коли Котенко, увы, давно уже нет в живых.

У Вас недостаточно прав для комментирования