57
Писать мемуары, следуя правде, нелегко. Читая мои воспоминания и размышления,  кто-то может подумать, что я свожу счёты со своими  недоброжелателями и врагами. Рад бы избегать нелестных характеристик, но, увы, я был свидетелем того, как достойные,  выдающиеся люди  из моих друзей, такие как Николай Рубцов, Юрий Селезнев, Владимир Чивилихин, страдали и рано уходили из жизни. А сколько страданий и несчастий выпало на долю ныне живущих моих выдающихся друзей, дай им Бог здоровья и долголетия, - Валентина Распутина и Игоря Золотусского? А всевозможные пигмеи, если брать  калибр их личности, процветали и без зазрения совести вершили свои дела. Поэтому  я  мог бы  свои мемуары назвать «Мой пигмелион» -   сколько  их было на нашем веку, сколько они пакостили! По делам им и воздаётся, заслужили.
Да, не всем дано  быть талантливыми или выдающимися. Они очень и очень большая редкость. Но вполне достаточно быть порядочным, честным  человеком – такая возможность у каждого. В любых обстоятельствах помнить о Добре и Зле. К  несчастью, честных и порядочных общество заставляет бесконечно жертвовать – положением, материальным достатком, ухудшать жизнь своей семьи и близких, а негодяйство, бесчестность, нахрап оборачивается, как правило, прибытками по всем направлениям. В этом  несправедливость, нравственное уродство нашей жизни, которое  не изживается, а усугубляется. В этом невозможно не усмотреть успех осатанения, расчеловечивания и морального разоружения и разложения нашего общества.
Зачем пишутся мемуары? Чтобы представить себя в наиболее выгодном свете, добрать то, чем обошли в жизни? Не отдать должок подобному искушению трудно, но куда важнее объясниться с современниками и грядущим поколением, чтобы кто-нибудь извлек хоть какие-нибудь уроки. Мемуары пишутся в поучение потомкам – таково главное их предназначение.
За свою  не такую уж и короткую жизнь,  я пришел к выводу, что надо с первых же минут знакомства  определить, на что новый знакомец настроен. Есть люди, всегда настроенные на добро, искреннюю приветливость и великодушие. Они часто ошибаются, их часто обманывают, им ведома  горечь разочарования. Но они не способны изменить свою изначальную нравственную программу,  обжигаются снова и снова, но вновь встречают людей с открытой душой и распахнутым сердцем. Это природно-порядочные и честные люди,  цвет любой нации, любого народа. Из их бульона рождаются истинно великие люди, а не знаменитые мерзавцы. Не так опасны откровенные  и циничные негодяи, с ними всегда всё ясно, как  мелкие людишки, которые  также якобы способны раскрывать перед вами душу, но лишь  в целях маскировки своей истинной сущности, якобы являть великодушие. Они изначально недоверчивы, усматривают в каждом угрозу своему благополучию, а великодушие никогда не было и не будет свойственно мелким, пигмейским душонкам. И, как правило, они сбиваются в стаи, готовые наброситься на любого, на кого член стаи укажет: «Ату его!» К великому сожалению,  за свою жизнь я слишком много видел примеров измельчания человеческих душ, исчезновения, вырождения личностей. Увы, пигмелион не способен возродить страну.
В каждом советском учреждении  осуществлялась профессиональная учеба. В министерствах и ведомствах – тоже. Однажды в зале коллегии Госкомиздата собрали начальство не ниже заведующего входящего отдела и представили слово лектору из ЦК КПСС. Фамилию его, конечно, не помню, да она тут и не при чем – шла обработка руководящих кадров, их подготовка к вводу так называемого ограниченного контингента советских войск в Афганистан. Лекция была летом, а  ввод – в конце декабря 1979 года.
Лектор не без юмора вещал нам о событиях в Афганистане, о товарище Тараки, задушенном подушкой, и товарище Амине, еще не  убитом нашими спецназовцами, о сложной межплеменной борьбе внутри страны, а потом стал обосновывать крайнюю необходимость для СССР иметь прямой выход к Персидскому заливу. Налицо  была  чья-то паранойя, неадекватные оценки международного положения, непонимание того, что кроме выхода к Персидскому заливу у страны куда более неотложные проблемы.
Мне не раз рассказывал Георгий Арташезович Тер-Газарянц о встрече с Брежневым накануне  назначения послом, если не ошибаюсь, в Заир, где он пробыл фактически в ссылке около 15 лет. Причина была в том, что армянские коммунисты избрали его, а не выдвиженца Кремля, своим руководителем. Брежнев говорил ему о том, что руководителю страны принадлежит особая роль в принятии судьбоносных решений таких, как ввод войск Варшавского договора в Чехословакию. Брежнев гордился своим решением. Должно быть, он гордился принятием решения и по Афганистану.
Поразительно шаблонные объяснения в том и другом случае. Если бы  войска Варшавского договора не вошли в Чехословакию, то это сделали бы войска НАТО. К этому, якобы, было всё готово, и поэтому важно было опередить их. Точное такое же объяснение давалось и по Афганистану. Только там, якобы, нас собирались опередить американцы, да и Амин перестал быть товарищем, превратившись в агента ЦРУ.
В декабре, конечно же, по просьбе  афганской стороны наши войска вошли в Афганистан. Амин жаждал, чтобы шурави его шлепнули?  Брежневу, видимо, не давали покоя  его жидкие лавры полководца. Поражало незнание истории Афганистана теми, кто принимал решение. Англичане, на что уж профессиональные колонизаторы высочайшего класса, восемьдесят лет воевали там и вынуждены были уйти. В последнее время, уже в ХХI веке, в печати стали появляться признания с американской стороны, что афганская авантюра была спровоцирована  американскими спецслужбами – в отместку за поражение США во Вьетнаме, с целью ослабить  и дискредитировать СССР. Не случайно сразу же после ввода войск американцы возглавили акцию по бойкоту олимпийских игр в Москве. Эта олимпиада, пожалуй, была единственная в новейшее время, которая  была убыточна для страны проведения. Причем катастрофически. То есть,  со всех точек зрения акция была неуместна и неадекватна.
Весной 1980 года  моего начальника А.Н. Сахарова отправляли в Афганистан. В качестве советника по вопросам организации издательского дела. Андрей Николаевич не унывал, чувствовалось, что ему предстоящая командировка по душе. «Зачем вы туда едете?» - спросил я, имея в виду не  служебную цель, а личное отношение. «Хоть строка в биографии будет», - почти с задором ответил он.
Предполагалось, что он едет на три месяца. Должность еще одного зама  Сахарова была вакантной, и я остался на хозяйстве один. Один за троих. На неопределенный срок – ведь там, где три месяца, там и четыре… Андрей Николаевич попросил меня  не принимать никаких кадровых решений до его возвращения, но я буквально через день выгнал шофера – за саботаж, поскольку тот занялся исключительно подработкой на улицах Москвы, а  мои поручения попросту игнорировал. Я - профессиональный водитель, но породу персональных водил терпеть не могу – за угодничество своему начальству и высокомерное отношение к его подчиненным. На воспитание кадров у меня времени попросту  не было – после увольнения шофера всем стало ясно, что  я ни с кем  чикаться не намерен.
Работы было выше головы. Как-то в восьмом часу вечера я, побывав на всех совещаниях и всех «коврах», сел читать и расписывать почту. По пустынному коридоры за дверью простучали, удаляясь, последние женские каблучки. Передо мной лежала пачка документов высотой сантиметров двадцать-тридцать. Разламывалась голова, я стал сомневаться в том, что  смогу за вечер рассмотреть почту. Стал искать причину головной боли. Посмотрел на сигареты и вспомнил, что с утра это уже третья пачка идет к концу. Смял ее с ненавистью, отправил в урну. И расписал почту.
В отсутствие Сахарова доставалось не только мне, но и руководителям наших издательств. На коллегии шло обсуждение работы издательства «Искусство». Претензии к издательству были, кто работает,  к тому всегда можно их найти. Были они и к директору Б.В.Вишнякову.
Издательство было уникальным по содержанию своей продукции, своим кадрам. Каждый редактор по объему своих знаний поднимался до уровня доктора искусствоведения, обязан был разбираться на своем участке во всех тонкостях не только отечественного, но и мирового искусства. Таких работников в издательстве были десятки. И когда Вишнякова всё же освободили, и Сахаров предложил мне стать директором издательства «Искусства», я, не раздумывая, назвал две причины, по которым не мог принять предложение. Во-первых,  кто меня, зная отношение ко мне того же Севрука, туда назначит, а, во-вторых,  не считаю себя достаточно подготовленным, чтобы руководить таким издательством.
На коллегии крепко досталось и Вишнякову, и мне. После коллегии у Вишнякова дрожали руки. «Им крови захотелось», - не знаю, как это получилось, сказал я.  Рассказал ему и главному редактору редакции искусствоведения, театра, кино и музыки В.М. Сорокину, как надо доделать записку и решения коллегии, чтобы они были приняты, и попросил сделать это до моего возвращения из Харькова, куда я отъеду на два-три дня.
В Харькове должна была состояться Всесоюзная конференция, посвященная созданию произведений о рабочем классе. 28 мая исполнялось 80 лет моей матери, и конференция была предлогом для того, чтобы побывать в  Изюме и поздравить с юбилеем мать. Поэтому я пошел к секретарю правления Союза писателей СССР В.М. Озерову и попросил его обратиться к руководству Госкомиздата, чтобы меня командировали на несколько дней для участия в работе конференции. Исполнял обязанности председателя Василий Антонович Сластененко. Рассказал ему, как оно было, и он с трудом, но дал все-таки согласие.
После заседания коллегии я поехал во Внуково. В желудке жгло – не отпускали меня болячки после перитонита. Попросил шофера остановиться возле одного магазина, второго, третьего  - ни в одном из них не было соды. Надо было обратиться в аптеку, нет, меня после коллегии зациклило на соде. Во Внукове попросил шофера не уезжать до тех пор, пока не улетит самолет в Харьков – если отложат, то мы тут же едем в поликлинику.
Самолет поднялся в воздух, мне стало дурновато, но лететь-то всего нечего, меньше часа. В Харькове меня встретили молодые литераторы и повезли тут же, минуя гостиницу, к себе в гости. Как сейчас принято говорить, мои земляки накрыли поляну, выпили за встречу. Я думал, что дурнота никак не оставит меня после перелета, пошел в туалет, засунул два пальца в рот. Прошу прощения за натурализм, но откуда-то появилась кофейная гуща. Никакого кофе  не пил, а гуща идет и идет.  «Свернувшаяся кровь!» - мелькнула догадка и я, вернувшись к столу, попросил срочно вызвать «скорую помощь».  Мои слова о крови, сказанные несколько часов назад в Москве, зловеще материализовались.
В коридоре института неотложной хирургии, куда меня привезли, вдруг навалился на меня потолок, поплыли стены, и я опрокинулся на спину. Пришел в себя в палате от дикой боли в ноге – вкатили через штаны кордиамин, чтобы вывести  из коллапса. Лежал и мотал ногой часа четыре, пока лекарство перестало действовать. Потерял около литра крови – в самолете в моем желудке, видимо, был кровяной душ. Стали вливать донорскую -  и сразу почувствовал, что это кровь курильщика, ибо из моих легких табачным духом потянуло. «Придется снова бросать курить!» - в шутку сказал главному врачу института, появившемуся возле моей койки.
К слову сказать, я попал в единственное в то время на Украине отделение лечения острых желудочно-кишечных кровотечений. Организм мой бунтовал, не желая мириться с чужой кровью. Температура под сорок, жар такой, что даже волосы горячие.
- Ну что  нам с вами делать? – спрашивал главврач.- Мне позвонил секретарь обкома Ивашко и велел каждое утро докладывать о вашем состоянии. Что я ему сейчас доложу?
В таком виде застали меня брат и сестра, приехавшие из Изюма. Передал им подарок матери, попросил сказать ей, что уже всё нормально, придется долечиваться  в Москве – институт неотложной хирургии закрывают на ремонт, меня хотят перевести в другую клинику. Так что приехать в Изюм, при всем моем желании, не смогу. Собственно, и прилетел в Харьков  с тем, чтобы поздравить мать, но не повезло…
- Попробуйте влить этазол, - попросил я главврача. – На меня он действует самым благотворным образом.
Действительно, я всегда боролся с температурой с помощью этого, нынче вышедшего из моды, средства. Видимо, судьба у него, как у стрептоцида – в начале ХХ века его, в красном и белом виде, широко использовали, а потом бактерии привыкли к нему, и стрептоцид, которого бактерии подзабыли, вновь объявился  в качестве лекарства, лишь в конце века. Поставили капельницу – температура пошла на спад. Осталась чуть повышенной, свидетельствующий о том, что идет усвоение белка, стало быть, эрозии  в желудке затягиваются.
Настала пора думать о возвращении в Москву. Сластененко отпустил меня на несколько дней. Переезжать в другую харьковскую клинику я не мог еще и потому, что только у меня было право подписи на банковских документах, у Главной редакции оказывались заблокированными все счета, работники не могли получить даже зарплату. Более того, подведомственные издательства не могли решить ни единого финансового вопроса, относящегося к компетенции Главной редакции. Короче говоря, положение сложилось аховое.
Делегация москвичей уезжала из Харькова через день. Если ехать, решил я, то со своими. Заведующий отделением и слышать  не хотел о выписке. Эрозии продолжали кровоточить, и заведующий не хотел брать на себя ответственность, если что-нибудь случится со мной в пути.
- Чтобы доказать, что  выдержу десять часов в поезде, я  завтра с семи утра и до одиннадцати вечера буду ходить по коридору. Если прохожу без приключений – вы меня выписываете, а нет – переводите сразу же в другую клинику.
- Хорошо, - согласился заведующий, - завтра как раз заступаю на дежурство по институту.
Как и обещал, я с утра и до позднего вечера прогуливался по коридору. Следующий день ушел на сдачу последних анализов и к концу дня заведующий окончательно сдался – вручил мне выписку из истории болезни, а я дал расписку, что всю ответственность за отказ от лечения в институте беру на себя.
Приехал как раз на банкет по поводу завершения конференции.
- Мы так переживали за вас, - говорил, на радостях обнимая меня, Виталий Озеров.
Горячие головы вручили мне рюмку, предложили выпить за мое выздоровление. Какое выздоровление –  я мог позволить себе лишь минералку и то без газа.
Подошел Ивашко Владимир Антонович. Я поблагодарил его за внимание ко мне, что в институте сделали всё возможное, чтобы привести меня в условно транспортабельное состояние.
- Но вам так и не удалось побывать на юбилее матери, - сказал с сочувствием Ивашко. – Это же, вероятнее всего, последний юбилей матери, дай бог ей здоровья. У меня есть предложение. Вы не сегодня едете в Москву, а завтра. Мы поедем в Изюм к матери, вслед за нами будет ехать машина «скорой помощи». Поздравляем вашу мать и возвращаемся. Вечером вы уедете в Москву в мягком  вагоне, с вами поедет медицинская сестра. Идет?
- Спасибо огромное, Владимир Антонович, но вы представляете, что будет с матерью, когда она узнает, что сын приехал поздравлять на «скорой помощи»?
- А мы ее оставим в каком-нибудь переулке, чтобы ваша мама  не догадалась и не узнала.
- Откровенно говоря, мне нельзя совершать такие поездки. Кровь еще сочится из эрозий, куда мне…
Готовность Владимира Антоновича ради того, чтобы сын поздравил мать, пойти на такую акцию глубоко тронула меня. Через год я буду в Харькове и передам Ивашко только что вышедший  сборник «Китовый ус». Владимира Антоновича не было в Харькове, но он уже вернулся из Афганистана. Вскоре он станет первым секретарем Днепропетровского обкома партии, потом первым секретарем ЦК Компартии Украины, наконец, при Горбачеве – вторым секретарем ЦК КПСС. Безусловно, он был Личностью, своего рода украинским Машеровым, талантливым организатором и выдающимся государственным деятелем, которому или судьба, или конкуренты не позволили в полную силу раскрыться и реализоваться. Он, как большинство «афганцев», ушел из жизни в расцвете сил.
А тогда Владимир Антонович рассказывал, что из себя представляет мой родной Изюм.
- Если с изюмчанином заговорить о Харькове, то он может спросить: «А это не тот городишко Харьков, который под Изюмом?» - в шутку подначивал он меня.
Действительно, Изюм и Харьков долго соперничали. Но Изюму досталось на две эпидемии чумы и на несколько набегов крымских татар больше, а окончательно спор между ними был решен, когда в Харькове в начале девятнадцатого века открыли университет.

У Вас недостаточно прав для комментирования