58
Возвращался в Москву в купе вместе с Виктором Тельпуговым – многолетним председателем ревизионной комиссии Союза писателей СССР, преподавателем Высших литературных курсов, автором многих рассказов о Ленине. Раньше он казался  замкнутым, даже высокомерным, но несколько часов пути  с ним  изменили мнение – Тельпугов, думается, был очень одинок. Он внимательно присматривался ко мне, но я, к счастью, дорогу перенес хорошо. Утром съел яблочное пюре, предназначенное для детского питания, но организм даже такую консерву не принял, и пюре  украсилось ниточками алой крови. Но я уже был в Москве.
Поехал на  работу, зашел к Сластененко. Подписал письмо в Минздрав СССР, чтобы меня поместили немедленно в больницу. Пошел сам туда «выбивать место». Улита бюрократическая долго едет, а ждать было нельзя, и ходить на работу я не мог – любой стресс мог  кончиться плохо. Появлялся на работе, чтобы подписать бумаги, и  тут же уехать. Наконец,  на третий или четвертый день дали место в институте гастроэнтерологии на шоссе Энтузиастов.
С институтом мне повезло. Врач Роберт Тимофеевич Брилёв, добрейшей души человек, оказался пишущим человеком. Уже после того, как он меня вылечил, а я лежал в институте больше месяца, он попросил высказать свое мнение о своей повести. Написана она была на весьма высоком профессиональном уровне, но… Писателю во все времена не меньше, чем талантом, чем настойчивостью и способностью к самопожертвованию, необходимо обладать  качествами предпринимателя, способного добиться публикации своего произведения. То есть быть пробивным. Порой диву даешься: способностей на  грош, пишет так себе, а волну гонит  словно он титан литературы, живой классик. Конечно, проходит время, волна стихает и  никто не вспоминает  литературного деятеля. Пробивными качествами я никогда не отличался, не пользовался и своим служебным положением – попросту не умел это делать. Понимаю, что это крупный мой недостаток, однако не смертельный. Но еще более мизерными в этом смысле были способности у Роберта Тимофеевича. Изредка мы созванивались, причем инициатива, как правило, принадлежала мне. А потом он  затерялся в этой жизни.
У Роберта Тимофеевича была удивительной красоты медсестра Наташа Чекмарева. Тогда она только закончила медучилище, лет ей было не больше семнадцати. Она, видимо,  еще только догадывалась о той фантастической власти над мужчинами, и женщинами тоже – последнее удивительно, которую давала ей совершенная красота. Наташа была настоящей русской красавицей – стройная, с огромными голубыми и добрыми глазами, удивительно нежной кожей,  со светло-русой косой. В благодарность за то, что Роберт Тимофеевич и  она давали мне ключ от своего кабинетика, где по утрам и вечерам  написалась повесть «Грахов»,  я как-то пригласил Наташу в ЦДЛ – показать знаменитый дом,  посидеть в ресторане. Ее красота произвела на присутствующих ошеломляющее впечатление. Даже официантки подходили ко мне и спрашивали: «Саша, где ты нашел такое чудо?!» Если бы в те годы проводились конкурсы красоты, то она, несомненно, стала бы первой красавицей России. Ее судьба мне тоже неизвестна, старые телефоны не отвечают. В честь  ее  я назвал героиню повести о могуществе любви «Вечный сидром» Наташей Чекмарёвой. Видимо, она запала в сердце многим. Иначе  через столько лет я  не обнаруживал бы  регулярно в числе поисковых фраз на моем сайте два слова  - «наташа чекмарева».
В институте я научился прекращать кровотечение из эрозий. Они меня преследовали после перитонита, а после стресса, да еще в самолете, дело дошло до прямой угрозы жизни. Рецидивы случались и после – когда кровь теряешь, то становится  муторно. А проверить просто, извините за натурализм, – два пальца в рот, и если есть алая кровь или кофейная гуща, то надо срочно выпить граммов пятьдесят хлористого кальция ( в справочниках рекомендуется одна столовая ложка!) Или звонить в «скорую помощь». Бутылочка с хлористым кальцием много лет хранилась у меня в холодильнике. Если муторность настигала меня в городе, то в любой ближайшей аптеке можно было  купить спасительный препарат.
Вернулся из Афганистана  Андрей Николаевич. Пока я лежал в институте, он взял себе еще одного заместителя – Юрия Александровича Бычкова, которого я знал по издательству «Молодая гвардия», где он заведовал редакцией эстетики. Потом Бычков будет главным редактором издательства «Искусство», редактировать газету «Московский художник», директором Музея  А.П. Чехова в Мелихове…
Когда я вышел на работу, то Андрей Николаевич готовился после Афгана уйти в отпуск. Разочарование в Стукалине нарастало во мне. Однажды он расписал мне письмо известного писателя Гавриила Троепольского. Письмо было на девять десятых личное, состояло из фраз «Помнишь, Боря, как мы с тобой гуляли вдоль реки Воронеж и беседовали о том и о том…» Я не представлял, как можно на такое  письмо поручать готовить ответ постороннему человеку? «Белый Бим Черное Ухо», как мы именовали в шутку старика Троепольского, просил за какого-то автора-воронежца, но и в этом случае дай поручение рассмотреть рукопись, а писателю напиши своей рукой записку или, в конце концов, позвони – в твоем   распоряжении правительственная связь. Я расценивал это как образец чудовищного бюрократизма. Меня черти колотили, я не мог справиться с собой от возмущения, написал несколько вариантов ответа, пока Андрей Николаевич не понял, что от меня толку не будет, взялся за подготовку ответа сам.
Как только он убыл в отпуск, как надо же было случиться скандалу, вызванному выходом в издательстве «Искусство» далеко неоднозначной книги В. Гаевского «Дивертисмент».
В моем архиве сохранилась дневниковая запись, которую я привожу полностью, даже не исправляя очевидные стилистические погрешности, которые свидетельствуют о том, что автор находился  далеко не в уравновешенном состоянии. Вот этот документ:
«4 августа 1981 г.
С моей прилежностью только писать дневники! 3а восемь месяцев, прошедших после предыдущей записи, произошло многое. Во-пер¬вых, вышла книга "Китовый ус", в ближайшее время выходит сбор¬ничек в "Библиотечке "Огонька". Все рассказы хвалят, но мне кажется довольно равнодушно. Превратиться в этакого похваливае¬мого с похлопыванием по плечу, мол, давай, старина, - вещь не из приятных.... От ругани хоть злость появляется!
Наконец-то,  я ушел из Госкомиздата. Опять похваливают, мол, давно надо было тебе оттуда уйти и зачем только ходил? Мы не могли понять, как ты мог там работать? А Николай Котенко, подвыпив, как-то вещал: "Саша, да тебя там разорвет, понимаешь, что разорвёт!" И делал страшные глаза при этом...
Произошло  это следующим образом. 20 июля, примерно в поло¬вине шестого пригласил меня к себе Б.И. Стукалин. Все было мир¬но, спокойно: председатель высказывал замечания по альбому к 75-летию Л.И.Брежнева мне и куратору издательства «Планета» И.К.Печкину. «Здесь надо убрать сигарету, он не курит» и т.д. 3атем обратился ко мне: «Останьтесь». Куратор уходит, я сажусь. Б.И. начинает с места в карьер: «Как могло случиться, что в издательстве, да и во всей Москве, знают о том, что Чхиквишвили был у Тяжельникова? Кто вам давал право говорить об этом Голику? Об этой встрече знали только Тяжельников, Чхиквишвили, Сенечкин и вы!  Теперь вы поставили нас в тяжелое положение. Это не пер¬вый раз: у нас есть факт, когда вы сказали писателю то, чего вам не следовало говорить» и т.д. и т.п. «Первопечатник» был разъярён, я не мог даже предположить, что он, обычно выдержанный и тактичный, позволит себя так вести. Фактически он, знаменитый своей чуткостью, не взял на себя труд выслушать меня!
Дело в том, что в издательстве "Искусство" вышла книга В. Гаевского «Дивертисмент». Сутью этого сочинения является безудерж¬ное восхваление прошлого и нынешнего  на Западе, например, Бежара, и естественно, всяческое унижение русского балета. Мишенью своих нападок он выбрал многих нынешних деятелей, в т.ч. и главного балетмейстера Большого театра Ю.Н. Григоровича. Он и К* возмутились, пошли в ЦК.
Чхиквишвили у Тяжельникова был 16 июля. Накануне, перед отъездом в отпуск, мне позвонил директор издательства «Искусство» Б. В. Вишняков: «Александр Андреевич, защитите нас,  ведь мы в шести книгах расхваливаем Григоровича, а две ну уж полностью о нём!» Странная просьба и странная фигура! Пакостят ведь сознательно!  Бог с ним, с этим Григоровичем, но неужели весь наш балет говно?¬
15 июля я пишу краткую справку для Чхиквишвили. Он уезжает в ЦК, а мне поручает к 12 часам вызвать главного редактора издательства И.Е.Голика, его зама, он же секретарь партоpгани¬зации, он же главный вдохновитель этого издания, Дубасова Г.М. и редактора книги, зав. редакцией литературы по истории и теории театра Никулина С.К. Вместо Дубасова приехала зам. директора по производству В.И. Шебеко.
Поскольку Чхиквишвили не было на месте, он так и был в ЦК,  но что он находится у Тяжельникова, я не мог знать и узнал лишь об этом примерно в 16 часов. Примерно в 12.30 я пригласил работников издательства к себе и стал выяснять, почему книга без редакционного заключения, почему не было второй рецензии и т.д. При этом я подчеркивал, что содержания книги мы сейчас не касаемся, мы рассмотрим его и, если окажется, что книга с серьезными недостатками, рассмотрим этот случай на главной редакции и взыщем с кого следует. Затем я оставил Голика, попросив Никулина и Шебеко выйти из кабинета. Я рассказал ему, что сейчас, мол, Чхиквишвили в ЦК по этому поводу, ввел его, что называется, в курс событий, т.к. он только вернулся из отпуска. Потом Стукалин будет обвинять меня в том, что я все рассказал редактору, прежде всего о том, что Чхиквишвили был у Тяжельникова! Но только примерно в 16 часов Чхиквишвили пригласит А.А. Небензю, B.C. Молдавана, В.В. Ежкова, А. С. Махова и меня и скажет, что он  был у Тяжельникова! Когда же я сказал Стукалину, что кроме четырех человек, которых он назвал, было еще несколько человек, то он заявил, к примеру, что Небензя, мол, вне подозрений, надо полагать потому, что он зампред. Тот же Махов тут же рассказал, к примеру, Майсурадзе и т.д. 23 июля во время заседания коллегии Майсурадзе живописал мне, как Чхиквишвили наносил визит Тяжельникову. Но тем не менее виноватым оказался я. ( Махов А.С. – на ту пору начальник Главного управления сводного тематического плавнированияи и координации,  Майсурадзе Ю. Ф. – его заместитель. Примечание 2006 года).
Кoгда я стал увеpять Стукалина в том, что я не мог сделать ничего такого, чтобы повредило Госкомиздату  в данном случае, что я верю Голику, что, готовя документы на коллегию, давал, конечно, перепечатывать машинистке (черт возьми, как же мог поступить иначе?). Вот тут-то и был пущен Стукалиным аргумент, что у нас, мол, были на вас и раньше такие факты, что вы сказали одному писателю и т.д. Если и сказал какому-нибудь литератору что-либо или подсказал, как ему поступить, то в этом случае никакой вины быть не может. Конечно, писатель тот, если он был,  поступил по отношению ко мне, что и говорить, неважно, но я всегда руководствовался тем соображением, что писателям должен помогать именно я. Надо также учитывать, что писатель – он одиночка, ему приходится всю жизнь отстаивать свои интересы в борьбе с целыми коллективами. Союз писателей далеко не всегда помогает ему в этом. Я считал себя в какой-то  степени представителем писателей в Госкомиздате. Хорош был бы я, если бы не помогал писателям, если они того заслуживали!
Но тут Стукалин сказал фразу, которая, как мне кажется, поста¬вила все на свои места, предварительно обрушив во мне всю преж¬нюю веру в этого человека. Конечно, я отнюдь его не идеализировал, видел слабость и еще раз слабость, безынициативность, уступчи¬вость, как правило, той стороне, но я  понимал,  что он в безвы¬ходном положении подчас, что от него не так уж много зависит. Гнев, если не ненависть ко мне, заставила его в качестве еще одного  apгyмeнтa бросить: "И вообще вы только в одну сторону     тянете!..» В какую сторону?! В сторону писателей (потому что Чхиквишвили по поводу книжки Гаевского звонил  Г.M.Мapков, но не мог же подумать Стукалин, что в самом деле я «организовал» это? Я же не могу против себя организовывать звонки!?) Но это не такой уж большой грех.  Следовательно, понятие стороны здесь очень уместно отождествить  с направлением.   И когда я это понял, сразу появилась мысль: «Надо уходить отсюда. Да, ухо¬дить». «Если подобное повторится еще раз,- предупредил Стукалин,- мы не посмотрим ни на ваш опыт, ни на вашу квалификацию, мы уволим вас. Я предупреждаю вас!"
Может быть,  он считает и меня в числе тех, кто в какой-то степени дает представление о нем, как бы собой окрашивая его. Возможно, когда ему не  дали слова на съезде партии, он стал спрашивать себя, а почему? И тут увидел людей, которые "тянут только в одну сторону"? Должно быть, он увидел, и не без оснований, в их числе и меня? Фраза, конечно же, прозвучала не случайно.  Кроме того, на съезде писателей его выступление было отнюдь не успешным, оно не очень-то отвечало обильнейшей        критике Госкомиздата, чаяниям и интересам делегатов. Я в подготовке этого выступления участия не принимал. Стало быть,  я был равно¬душен или отрицательно настроен к тому, что он скажет, - таков вывод он мог сделать. Но неужели он был таким наивным в разговоре со мной, что мог подумать, что я, убоявшись его начальственного окрика, тут же перестану "тянуть в одну сторону"? Как же они плохо думают о тех, с кем работают! А может, те, кто работает, дают слишком  веские основания для этого?
Дома я, разумеется, рвал и метал. Рвал и писал заявления. Утром, немного успокоившись, пошел на работу с заявлением в портфеле.
Хотя  задуматься было о чем. К этому времени сняли с должности главного редактора журнала "Человек и закон" Сергея Семанова - за  разоблачительную публикацию о нравах в Краснодарском крае, вотчине Медунова, ближайшего друга Брежнева. Случайны слова Стукалина о том, что "вы тянете в одну сторону" или тенденция?
Вызов к Чхиквишвили. Oпять Голик, опять разбирательство: кто сказал «а»? Тут уж оказывается,  что я «по собственной инициативе» вызывал Голика, Шебеко, Никулина. Чхивишвили ко мне: «И он смотрыт мнэ в глаза, а я говорю: не знал я, что паеду к Тяжельникову! Нэ знал, панимаешь?» Черт возьми, но как я тогда мог знать и сказать Никулину? Потом пошли обычные штучки Ираклия: ты хочешь нас оставить ни с чем, почему не обращаешься к Долгову К.М. и т.д. Я стал говорить ему, что всё это не мой уровень – заставлять зав. сектором ЦК партии  давать Госкомииздату свои отзывы о книгах. «Ты, вижу, баишся». Тут как раз зашел секретарь парткома Р.И.Кадиев, который, воспользовавшись тем, что Ираклий говорил по телефону, стал спрашивать меня о рыбалке, об отпуске и т.д. Я уже кипел…  Затем Чхиквишвили сказал: «Вот шьто: пэрэдай это дело кому-нибудь, кто там, Бичков, пэрэдай Бичкову».   «Я могу не только передать, но подать заявление!»  - взвился я. И тут же спросил: «Я могу идти?» «Иды, - сказал он. – Тэбэ никто не просит падавать заявлэние, но у нас нэ прахадной двор!»
Минут через пятнадцать, когда новый вариант заявления был отпечатан, ко мне зашел Бычков и сказал, что ему Чхиквишвили поручил принять от меня дело с книгой В. Гаевского. Через тридцать секунд я был в приемной Чхиквишвили и передал ему через секретаря на имя Стукалина и Чхиквишвили заявление: «После того, как степень доверия ко мне, а равно степень недоверия к тому, что я делаю, не составляет для меня тайны и не будет составлять ее впредь, я не могу исполнять свои служебные обязанности и, откровенно говоря, не хочу это делать. Поэтому просил бы вас освободить меня…»
22 июля состоялась коллегия. В конце ее председательствующий Чхиквишвили сказал: «Прашу остатца Олшанского и руководителей подразделений». Затем: «Товарыщ Олшанский подал заявление, - опять повторил, что из-за того, что я сказал Голику, стало известно о встрече в отделе пропаганды ЦК. «Чтобы долго  нэ разбыратца я прэдлагаю удовлэтворыть просбу товарыща Ольшанского. Нэт возражэний? Прынымается».
Через день я встретился ним, и мы расстались друзьями. «Развэ можно пысат такие заявлэния? Погарячились. Погарячился ты… Да он са мной по нэдэлям нэ званыт, нэ прыглашает… Сказал бы – виноват, а? И всо. Нэ пэрэживай, паможем с работой…» И т.д.
Пока я слышу, что поступил правильно, Противоположное мнение исходит только лишь от работников Госкомиздата. Ну да ладно…»
Сейчас, четверть века спустя, ситуация представляется бредовой. Ну, вышла плохая книжка Вадима Моисеевича Гаевского, так возьмите и издайте в противовес ей хорошую. Нет, тогда последовали санкции. Б.В. Вишняков  с просьбой о защите звонил не только мне. Из Ленинграда последовал звонок Тяжельникову от Г. А. Товстоногова. Чхиквишвили попал к Тяжельникову после этого звонка. Он на совещании, которое началось в 16 часов, говорил, обращаясь ко мне: «Вот тэбэ, Олшанский надо было поехат и выслушат то, что гаварыл мне Евгэний Мыхайловыч!» Им нужен был козел отпущения. Но ошиблись с кандидатурой. Не зря Чхиквишвили говорил Сахарову: «Олшанский – гордый чалавэк!» Я не мог позволить им оболгать меня и растоптать мое достоинство, а потом участвовать в расправе над издательством. К тому времени я уже созрел для понимания того, что  Госкомиздат – это аппендикс  аппарата ЦК, что нашими руками Старая площадь таскает  каштаны из дымного, даже удушающего идеологического полымя.
На коллегии отсутствовал Стукалин, хотя он был в Москве. Заставил расправиться со мной Чхиквишвили. Кстати, Ираклий нарочито читал мое заявление сбивчиво и коряво, после принятия решения демонстративно изорвал его в клочья, но у меня остался второй экземпляр – написанное пером…
Сразу после коллегии меня в свой кабинет затащил начальник управления кадров Николай Гаврилович Кислицын. Закрыл дверь на ключ, достал из сейфа бутылку коньяку.
- Что происходит? – возмущался он, кстати, отставной генерал из Главпура. – Это что – тридцать седьмой год? Как понимать: твой портрет висит на первом этаже, на втором этаже, ты один из лучших наших работников и вдруг – такое! Александр Андреевич, ты же с Тяжельниковым знаком, сходи к нему, расскажи, как всё было…
Выпили еще по одной. Николай Гаврилович добивался своего:
- Пойдешь к Тяжельникову?
- Нет.
- Почему?
- Противно.
Потом был звонок одного из заместителей начальников главка:
- Спасибо за то, что вы дали им пощечину. Только вы, писатель, могли ее дать.
Андрей Николаевич Сахаров отнесся  к моему поступку с сочувствием.  Он понимал, что для меня заявление было делом чести. Видимо, у него был разговор со Стукалиным  обо мне – Андрей Николаевич советовал  зайти к председателю, помириться. Не исключаю, что Стукалин ждал от меня такого шага.
Это подтверждается следующим. Стукалин вскоре стал заведующим отделом пропаганды ЦК. Почти четыре года меня никто не печатал, инцидент в Госкомиздате стал для меня, как в анекдоте, «шубой» - то ли я украл шубу, то ли у меня, но что-то было… В 1983 году хотели избрать секретарем парткома Московской писательской организации, но опять же «шуба». И хорошо, что она сработала. Но в 1984-м меня избрали рабочим секретарем правления  Московской писательской организации – к этому времени Стукалин уже ждал агреман из Венгрии. В Колонном зале дома Союзов был  вечер, посвященный 80-летию М.Шолохова, у меня был пригласительный билет с штампом «Президиум», и в комнате президиума Стукалин бросился ко мне с объятиями. Он – политактер, я краем глаза видел, как от удивления отвисли челюсти у Беляева и Севрука. Они считали, что Ольшанский – враг Стукалина, а они обнимаются!
Потом, когда я работал в ВААПе, Стукалин позвонил мне раз, второй, третий… Ко мне часто заходил Валентин Распутин – после заседаний президентского совета. Рассказывал, что происходит наверху. Однажды он рассказал, какое впечатление на него произвел Стукалин в Будапеште. Да, Борис Иванович был мастером производить благоприятное впечатление, и Валентин Григорьевич сожалел, что тот уже не посол в Венгрии.
Причиной звонков было  получение необходимых сведений о сотрудничестве издателей СССР и США -  Стукалин готовился к поездке в Америку. «У меня же за стеной твой бывший помощник Юра Стельмаков! Почему же ты не обращаешься к нему?» - задавал себе вопросы я. Действительно, Стельмаков, начальник управления общественно-политической литературы сидел за стеной – она была общей для наших кабинетов. Стукалин помнил некрасивое свое поведение по отношению ко мне в июле 1981 года, помнил, что я не пришел к нему, знал, что мое упрямство мне дорого обошлось, и он хотел наладить со мной отношения – иного объяснения у меня не нашлось. Значит, мучила его совесть, а это уже само по себе хорошо.
Наконец, мы договорились о встрече. Мы тепло поздоровались, я угостил Бориса Ивановича чаем. Он как бы между прочим заметил, что мы, кажется, раньше  вместе работали, на что я кивнул головой, но тему не развил, а вручил данные о сотрудничестве издателей Америки и  Советского Союза. И тоже, как бы между прочим, заметил, что Юра Стельмаков сидит буквально у меня за спиной. Борис Иванович повспоминал, как он был председателем учредительного совета ВААПа, и мы расстались.
Больше я его не видел. Когда он умер, то на похороны я не пошел. Давным–давно у меня обида утихла, а уважение к нему в моей душе так и не возродилось. В ней поселилась боль. Долг писателя - рассказать так, как было. Долг христианина, пусть даже такого кудлатого, как я - понять и простить. Борис Иванович свою половину пути ко мне прошел, а я - нет. Надо было пойти на похороны, поклониться его праху, смирив свою гордыню и обиду, вселив в душу покой и гармонию. Так нет же, как в "Борисе  Годунове": "Я житницы открыл, работы им сыскал, они ж меня, беснуясь, проклинали!"  - удел всех наших правителей и крупных чиновников. И удел черни...
Что же касается Чхиквишвили, то напрасно в августе 1981 года я слова «расстались друзьями» не взял в кавычки. Когда Пастухова Б.Н. назначили председателем Госкомиздата СССР, я с ним договорился о встрече.  Хотел ему подсказать, что сразу  надо обратить внимание на воровство книг – растащили свыше 2 миллионов томов подписных изданий! О том, чтобы проситься назад на работу, и речи не могло быть – для Пастухова это означало бы вызов Стукалину. Приехал к концу рабочего дня, а его вызвали в ЦК. Ждал часов до восьми, сидел, кажется, у Алексея Курилко, который впоследствии  станет директором издательства «Книжная палата». Решил уходить.  Иду и буквально при входе сталкиваюсь с Пастуховым и Чхиквишвили. Пастухов сделал вид, что меня не знает, а Чхиквишвили сильно удивился, откуда я взялся. Через полчаса из автомата я позвонил по прямому телефону Пастухову, объяснил ему всё. А на следующий день, как мне передали, Чхиквишвили пригласил председателя месткома Галину Ивановну Гуличкину к  «Доске почета» и допытывался у нее:
- Пачему Олшанский, который давно нэ работает в Госкомиздатэ, на «Даскэ пачота»?
Вскоре у Чхиквишвили найдут злоупотребления при постройке дачи, его снимут с работы, объявят партийное взыскание. Подобное с моими недоброжелателями происходило всегда, я могу привести  не один такой случай, но Бог знает, что я  не  опускался до мести. Просто знал, что Бог их накажет. И наказание, рано или поздно, следовало. Порой очень жестокое – должно быть, потому, что я не просил Всевышнего простить их.
P.S. В разговоре Стукалин припоминал мне, судя по всему, такой случай. У писателя Дмитрия Жукова, одного из наиболее известных патриотов-почвенников, по идеологическим  причинам остановили книгу  в издательстве «Советская Россия». Он примчался ко мне. Писатели ведь  представления не имеют о каком-то распределении обязанностей, всё равно шли ко мне. «Советская Россия» была республиканским издательством, подведомственное Госкомиздату РСФСР, следовательно, надо было отправить Жукова сразу туда, к начальнику Росиздата Степану Грамзину. А я  пошел к Саше Судакову, заворгу Главного управления республиканских и областных издательств с просьбой узнать, что случилось с книгой Жукова. С Судаковым я когда-то работал в ЦК  комсомола, он станет замминистра, потом - директором издательства «Просвещение». Просьба была дружеская. Тем более, что все члены коллегии были на выездном заседании на Калининском полиграфкомбинате.
И вдруг на очередном заседании коллегии начальник Главного управления республиканских и областных издательств Шишигин М.В. заявляет, что Ольшанский вмешивается в дела его главка и что  партком намерен рассмотреть его персональное дело в ближайшее время. Стукалина перспектива заиметь скандал на русофильской закваске весьма озадачила, и он мягко, но твердо дал понять Шишигину, что он не тем занимается.
Спустя несколько лет я встретил Дмитрия Жукова в Московской писательской организации. Он буквально зашипел от ненависти, глядя на меня, обвиняя как работника ВААП, в  тех грехах, которые ему пригрезились. «И я едва не заработал персональное дело, защищая этого Жукова?!» - думал я, пока тот «разряжался». Кстати, Д. Жуков – отец небезызвестного либерал-реформатора Александра Жукова, вице-премьера российского правительства. Почему у большевиков внуки-буржуины и мальчиши-плохиши, а у  патриотов-почвенников  сыновья либерал-реформаторы – сия тайна великая есть.
Хочется эту главку закончить на более теплой ноте. Кто-то из авторов альманаха «Метрополь» прислал анонимное письмо в Госкомиздат. Оно, кстати, находится в моем архиве. По нему, в частности, было принято решение очередную книгу Ф.Искандера в издательстве «Советский писатель» не останавливать, а выпустить тиражом 15 тысяч экземпляров. По нынешним временам солидный тираж, а  по тем – минимальный, оскорбительный, чтоб знал свое место...
Но речь не об этом. Как-то я сидел в «Пестром зале» ЦДЛ, подсел ко мне Юрий Казаков. Он был навеселе. И вдруг стал плакать и говорить:
- Саша,  Васька уезжает! Он же писатель, ему нельзя уезжать. Ты  же какой-то большой начальник, скажи им, чтоб Ваську оставили в покое!
И в разных вариантах одно и то же. А речь шла о Василии Аксёнове, которого за альманах «Метрополь» выпроваживали из страны. Без каких-либо шуток, без иронии - очень трогательная сцена. Но втолковать Юрию Казакову, да еще крепко подвыпившему, что я отнюдь не начальник СССР, что даже весь Госкомиздат, а  я  всего лишь один из его чиновников, тут ничего поделать не сможет, так и не удалось. Он остался при  твердом убеждении, что я Ваське, с которым  лично никогда не был знаком, помочь никак не хочу.

У Вас недостаточно прав для комментирования