59
Куда я мог, освободившись от Госкомиздата, деть себя? Писать после такого стресса я не мог. Наиболее привлекательным местом была Сибирь. Туда я всегда устремлялся после московской задухи, подковерной борьбы, которую  вели  столичные клещи. Возникла мысль об охоте. А  если уйти в тайгу на всю зиму, обновиться духовно, излечиться нравственно? Написал в Иркутск поэту Анатолию Горбунову, которого   Вадим Кузнецов и я присмотрели среди молодых, приглашали на  мероприятия, помогали печататься. Он был таежником, не похожим на серийных московских пиитов. У него был друг Михаил Шаповалов,  мечтатель и романтик. Зарабатывали они деньги там, где что подвернётся,  придумали знаменитую частушку: « А мы с товарищем вдвоем работали на дизеле, он  мудак и я мудак: у нас дизель сп…или!»
Горбунов тут же откликнулся: Ондреич, приезжай. Накупил я различных припасов, учитывая его советы, получилось около семидесяти килограммов, взял билет и вылетел в Иркутск. Потом вместе с Горбуновым в Усть-Кут – здесь я уже бывал. Там нас ждали на моторной лодке  два горбуновских друга, решивших наловить ленка в верховьях небольшой, но рыбной речке Ичора. По Лене мы спустились до небольшой деревушки, где жила родная тетка Горбунова. Там должны были взять оружие, припасы, собак и вернуться по Лене немного назад, а затем зайти в Ичору – в ее верховьях был родовой охотничий участок Горбуновых – приблизительно 250 квадратных километров, граничащих с Якутией. Представляю, с каким изумлением читают эти строки европейцы, а уж о японцах и говорить нечего – но такова Россия, таковы сибирские масштабы.
На Лене стояла осень. Мы мчались вниз по течению, Лена солидно и просторно катила свои воды к океану. По берегам, слева и справа, бесконечная тайга, желтые березняки вкраплены в суровые темно-зеленые чащи хвойных старожилов. На взгорьях – деревни. Как правило, брошенные, давно не жилые. Горбунов с болью говорил о том, что виной этому – экономия на школах. Какой-то идиот-чиновник узрел мотовство в том, что на просторах России много малокомплектных школ, Сократить те, где меньше пятидесяти учеников. Где в вымирающей России он нашел деревни, где столько учеников? В младших классах дети еще находились при родителях, а  чтобы закончить школу в условиях Сибири – надо было уехать за сотни километров  в интернат. Одни болтали о закреплении молодежи на селе, а другие выпихивали молодежь из деревень. После школы парни и девушки, вкусившие городской жизни, не возвращались  в родные места. Грошовая экономия сводила на нет огромные, многовековые усилия по освоению суровых сибирских просторов.
Вспоминал я и наш десант на Нижнюю Тунгуску по случаю открытия дома-музея В.Я. Шишкова  в Ёрбагочёне. Было это всего каких-то семь лет назад. На зональное совещание молодых писателей Восточной Сибири и Дальнего Востока я буквально вытащил Виля Липатова. Он долго отнекивался, но я все-таки уломал его поехать в Иркутск, в нечуждую для него Сибирь. Для него она оказалась прощальной поездкой. Приехали на семинар Виктор Астафьев и Евгений Носов. Как-то Евгений Иванович  менял при нас сорочку, невольно показав нам огромный, через всю спину шрам, и я понял, откуда родилось его изумительное «Красное вино победы».
Никто из писателей старшего поколения не решились участвовать в открытии дома-музея В.Шишкова  - лететь на АН-2 шесть часов на север от Иркутска. Примкнул к нам лишь Дмитрий Михайлович Ковалев – моряк времен Великой Отечественной войны, известный и хороший поэт, надежный товарищ. Провожатым нашей группы из 8 бесшабашных голов был Вячеслав Шугаев – в то время иркутский, но уже известный писатель. До московского Шугаева, самоуверенного и высокомерного, было еще далеко. Он был еще Славой, хорошим парнем, приветливым, в меру ироничным, рассказывающим о Сибири и сибиряках  не без юмора.
К сожалению, у нашего пилота был какой-то куцый допуск, летать ему разрешалось лишь в очень светлое время суток, и мы часа через два  опустились на сельском аэродроме. Встретил нас председатель сельсовета, к нашему удивлению с двумя огромными заплатами на заднице. Вот тогда я и увидел впервые кучи консервных банок возле каждого дома. Сверху лежали еще не проржавевшие, а нижние уже съела ржавчина. И стаи собак-лаек, которые мчатся на тебя, прыгают, радуются, думают, что ты охотник и возьмешь их в тайгу.
Сельский голова  гостеприимно пригласил к себе домой, напоил и накормил путешественников. Тогда я впервые пробовал сибирский малосол – «сорную», как называл ее хозяин, то есть мелкую рыбу засаливали в бочонке. Мы ее уничтожали мисками, потому что ничего вкуснее из рыбных блюд есть нам не приходилось.
За околицей был стан геологоразведчиков. 
- Если найдут что – уйдем  на север. На свежее место, - объяснил нам голова.
И стал понятен лейтмотив  многих произведений Валентина Распутина. Просто удивительно, что еще никто не написал повесть или даже роман о сибирской деревне, откочевывавшей подальше от нефтяных вышек, от  так называемой       цивилизации – туда, где девственная окружающая среда, чистый зверь и чистая рыба. И чистые жизненные устои, нравственные критерии. Много таких мест в Сибири. А конфликт огромный – разлом морали, времени, истории…
Ёрбогачён, он же Катанга, с ударением на первом слоге, чтобы не путать с куда более теплым африканским местом, - центр огромного, побольше Франции, района, в котором жило около четырех тысяч человек. Как только наступал охотничий сезон, все  мужики, в том числе и всё районное начальство, уходили в тайгу на несколько месяцев. Добывали пушнины столько, что позволяли себе возить вертолетами цемент, поскольку древесина у них  не была модной. Час работы вертолета на те деньги стоил около полутора тысяч рублей, около двух тысяч долларов, но ведь  возили!
Шугаев решил угостить нас местной литературной знаменитостью. Привел к нам, в  огромную комнату какого-то общежития, редактора местной газеты. Он читал нам свою…былину. Нам впервые пришлось видеть автора столь  знаменитого фольклорного жанра, мы ухахатывались, слушая его, например, такие строки: «Семьсот сорок три  бутылочки трахнули и не ахнули!» Автор не знал, что он написал не былину, а быль. Даже не быль,  даже не фельетон, а судебный репортаж об одном событии, потрясшем  ничему не удивлявшийся Ёрбогачён.
Четыре мужика доставляли на барже продукты. Северный завоз у нас ведь традиционно запаздывает, вот и наши герои не сумели пробиться  к дому, поскольку река, скованная льдом,  стала. Продуктов – целая баржа, выпивка – ящиками. И они, не мудрствуя лукаво, пока торчали во льдах, употребили злополучные семьсот  сорок три бутылки водки. Подвиг, конечно, богатырский, былинный, но мужичков потащили в суд.
Дом-музей В. Шишкова, созданный на крутом берегу Угрюм-реки, она же Нижняя Тунгуска, мы торжественно открыли. Простор  от музея открывается такой, что дух захватывает. По случаю открытия хозяева пригласили нас на пикник в тайгу. Сели на моторки и помчались по чайного цвета воде Угрюм-реки куда-то в тайгу. Причалили у зимовья, если не ошибаюсь, первого секретаря райкома партии. Рыба была наловлена, ее запекали целиком, насадив на палки, на углях.
Хозяин предложил желающим порыбачить своим,  показал место, где он выпустил нескольких червей, которые привез из Иркутска – на вечной мерзлоте черви  не живут. Первым схватил лопату Дмитрий Ковалёв и  давай перекапывать указанное место. Из-под лопаты вывернулся ком с половинкой червя, но Дмитрий Михайлович не посчитал  его достойным внимания, стал  рыть дальше. Я же подобрал половинку, взял удочку и пошел к воде. Насадил червя, забросил – и мгновенный удар, какая-то рыба обрезала, как ножом, леску возле удилища. Появился и Ковалев…
Когда мы летели в Москву, Дмитрий Михайлович сказал мне, раздумчиво, с досадой:
- Я же помню, что была еще половинка червя. Перерыл всё – и не нашёл!
- Так я ее подобрал. Вы так небрежно пренебрегли половинкой…
В деревне Горбунова было несколько домов. И несколько жителей. Тетка Горбунова жила в доме одна. Рассказывала нам, что  когда-то они сеяли рожь, сажали  огурцы и помидоры. (Сельский голова, помнится, говорил, что у них могут вызревать даже арбузы!)
- Саша, а что у тебя в стеклянной банке? – спросила как-то она. – Такое желтое, тяжелое?
Вначале я не понял, о чем  идет речь. Попросил показать банку.
- Это мёд.
- Мёд? – недоверчиво спросила пожилая женщина.- Я его никогда в жизни не пробовала. Вообще впервые вижу…
В записках исследователя Колымы геолога Ю.А. Билибина я как-то наткнулся на место, где автор рассказывал о старухе, которая никогда в жизни не ела хлеба. Теперь я встретился с женщиной, прожившей лет шестьдесят и не узнавшей, что такое мёд. Конечно, я тут же подарил  банку.
Пробиваться в верховья Ичоры на алюминиевой моторке оказалось не так просто. На ней были наши припасы, оружие, сети, четыре собаки. Нам, людям,  приходилось садиться на лодку лишь на глубине, в основном же надо было брести пешком. Речка была мелкой, дно каменистым и винт буквально через каждые пятьдесят-сто метров натыкался на камень, срезало шпонку. У наших попутчиков был  запас шпонок – вот мы и меняли их чуть не все 90 километров, пока не попали в нужное место в верховьях речки.
Облюбовали изумительное местечко на крутом берегу возле заводи. Поставили палатку. Наши друзья тут же поплыли в заводях лучить рыбу. Лученье – сугубо сибирский способ ловли. На носу лодки устанавливается металлическая решетка, на ней разводится костер – в свете его видно стоящую рыбу, которую бьют острогой. Добыли несколько щук, затеяли первую уху, икру тут же засолили и ею закусили.
- Запасы водки надо выпить. Не годится по тайге ходить с запахом, - сказал Горбунов.
С поставленной задачей мы за сутки успешно справились. Для меня Горбунов купил молодую белоснежную лайку Иву. Более понятливого и надежного собачьего существа мне за всю жизнь не встречалось. У нее был  напарник – старый лохматый пес, исправно справлявший свои обязанности, но без романтического вдохновения. У Горбунова тоже была два помощника, один из них, Хангай, карело-финская лайка, был своенравным псом. Злобный, враждебный всему живому, он и своему хозяину  не доверял – однажды Анатолий на лодке неловко взмахнул рукой, так тот чуть в нее не вцепился.
Чтобы приучить собак к себе, я по утрам уходил вдоль Ичоры добыть рябчиков для утреннего кулеша. Ночи были уже морозными – заводи затягивались льдом, но снег, если он выпадал,  днем таял. Рябчики лакомились в ельниках почками. Стрелять их надо было самой мелкой, утиной дробью, но в правом стволе  двустволки надо было держать патрон с   усиленным зарядом пороха и картечи – на случай встречи с шатуном. Добыв 5-6  рябчиков, я возвращался назад, присматривался к тому, как Анатолий готовил завтрак.
Срубив толстую ветку, сырую, чтоб не возгоралась, он делал из нее кол и вбивал его наклонно в землю. Под ним разводился  костер, на кол водружался казан. В воду закладывалась первым делом дичь. Рябчики или утки, если они мне попадались утром, освобождались от кожи очень просто – снимались с них шубы с пером, бросались собакам. Потом загружалась картошка, морковка. Шли и супы из пакетов, которых я накупил  немало, наконец, приправы. Наваристое, с дымком варево согревало наши продрогшие за ночь тела. Остатки кулеша, когда они остывали, отдавались собакам – в расчете и на них  готовился завтрак.
Я впитывал, как губка, все увиденное и услышанное. В моем воображении еще в Москве созрел сюжет, и я  охотился за впечатлениями. Когда вернулся в Москву, то вскоре написал повесть «Фартовое дело». Меня уже тогда беспокоила  переориентировка общества  на сугубо материальные цели  в ущерб духовности, культуре, человеческому достоинству. Тревога одолевала меня в то время, когда вся страна была нищая, очереди были за продуктами. Мой герой попадает в ловушку в погоне за богатством и достатком, добывает в тайге много золота, но оно становится его проклятьем, превращается в его сознании  в «медяху», то есть в практически ничего не стоящий металл. Повесть приглянулась одному кинорежиссеру, но началась катастройка, и он не смог найти для  фильма деньги. По существу, это  была повесть-предупреждение. Как и повесть «Грахов», где исследуется цинизм накопительства, желание обамериканиться -   они были опубликованы уже после смерти Юрия Селезнева, а он был единственный, кто до конца понимал меня, заглядывая в такие мои глубины, которые   были недоступны мне самому. Поэтому критика и не заметила  моего приглушенного вопля по этим проблемам. Впрочем,  находиться в положении вопиющего в пустыне – мне не привыкать.  Богатые в России – нищи духом, богатые духом – нищие.
В  «Фартовом деле» есть эпизодический герой – охотник и рыбак  Соколов.  Мои товарищи всё время говорили о каком-то Соколове, который мог перегородить речку где-то выше, поэтому  ленок, а это разновидность красной рыбы из семейства лососевых, не скатывался вниз, в воды Лены, поскольку Ичора зимой промерзала до дна. Оставались, наверное, какие-нибудь заводи, наподобие нашей, но они были исключением.
У Соколова и у моего друга были соседние охотничьи угодья, поэтому Анатолий Горбунов рассказал историю, как его сосед однажды отрубил лапу шатуну. Соколов ставил  силки на соболя, забивал колышки топориком. Карабин положил перед собой на землю. И вдруг почувствовал на затылке чей-то взгляд. Обернулся – над ним навис уже шатун. На счастье у Соколова топорик был в руках, взмахнул инстинктивно – и отрубил лапу шатуну. От неожиданности зверь замешкался, Соколов успел схватить карабин и всадить косолапому в упор несколько пуль. Мое сознание настолько свыклось с Соколовым, что я в повести  не стал придумывать ему другую фамилию.
Рассказал мне Горбунов также историю охотника, на которого охотился шатун. Убить голодного, злого зверя очень трудно. Он начинает, как в спячке, сосать лапы – они отмерзают. Охота зверя на человека один к одному вошла в повесть. Дело в том, что голодный зверь, который не нагулял достаточно жира, не может впасть в спячку. Он начинает убивать всё живое. В тот год в окрестностях Усть-Кута шатун задрал школьника – вышел мальчишка выносить мусор, а на свалке его поджидал притаившийся медведь.
- Эта пропастина ходит за нами, - не раз и не два говорил Горбунов, называя шатуна пропастиной – охотничьим сибирским ругательством.
Если мы шли за водой, то в четырех наших стволах были  патроны с картечью. Один наклонялся к ручью, а другой становился спиной к нему, держа ружье наизготовку, особенно, если собаки прижимались к нам, чуя опасного зверя, не решались отойти от людей. Медведь, способный передвигаться неслышно даже по сухой листве, мчаться со скоростью курьерского поезда – опаснейшее существо.
Наконец, где-то затарахтел мотор и мимо нас проплыл знаменитый Соколов в огромной плоскодонке с несколькими бочками засоленного ленка. Подтвердились худшие опасение моих товарищей – он перегородил верховье сетями, и теперь ленок можно будет наловить, если Соколов позволит. Естественно, он не мог хищнически выловить всю рыбу, иначе в следующем году ловить будет нечего, следовательно, должен был позволить оставшейся рыбе спуститься к Лене.
Дождались возвращения Соколова с пустой лодкой. Это был сухощавый, лет пятидесяти мужичонка  с цепкими глазами. На плече – короткий кавалерийский карабин, с которым он  не расставался. Наши рыбаки с ним договаривались о том, чтобы и они могли не вернуться с пустыми руками, а мы стали собираться к переходу на охотничьи угодья Горбуновых. Конечно, было бы неплохо наловить и засолить ленка, и себе на еду, и особенно собакам, но Горбунов решил, что овчинка выделки не стоит, и мы, нагруженные рюкзаками, попрощались с рыбаками и отправились в путь.
Идти по восточносибирской тайге нелегко. Мы надеялись, что выпадет  снег, соорудим лыжи или сани. Но снега не было. А идти надо было по слою мха, в который проваливались ноги на 20-30 сантиметров. Мы не просто шли, а охотились. Это значило, что наши собаки уходили на поиск зверя, и я стал разбираться в особенностях  лая звонкоголосой Ивы  - как она лает на белку или соболя, на глухаря, на сохатого или медведя. Перед тем как уйти в тайгу, Горбунов заключил контракт с охотхозяйством, и нам  надлежало сдать определенное количество шкурок зверей.
Я и сейчас с трудом понимаю, как, например, мне без компаса удавалось идти в нужном  направлении параллельно с Горбуновым, который шел где-то в километре от меня. Лишь ориентируясь по собачьему лаю. Анатолий ориентировался в тайге, как в своей квартире, а я, хотя и служил в погранвойсках, ходил в украинских и подмосковных лесах, дальневосточной тайге, чувствовал себя на охоте кутенком-несмышленышем, готовым по неопытности попасть в какую-нибудь передрягу.
У Горбунова на  угодьях были два зимовья, отстоящих друг от друга на 25 километров. На лыжах, по снегу – это не расстояние. А тогда,  первую ночь, нам пришлось спать на земле. Анатолий вывел нас на место, где он когда-то  ошкурил внизу несколько сосен, чтобы те высохли. Достали пилу, свалили одно дерево, напилили кругляков, нарубили дров, развели костер. И это в том состоянии, когда хочется от зверской усталости лишь сесть и не шевелиться. Вскипел чайник. Разливая горячую благодать по кружкам, Горбунов, как это было всегда, приговаривал:
- Чай не пил – кака сила, а попил - совсем ослаб!
Не знал я, что мой товарищ присматривается ко мне, а потом, спустя несколько дней, скажет мне, что со мной можно ходить хоть в тайгу, хоть в разведку. Ведь всё приходилось делать буквально через «не могу», преодолевать себя, ни в коем случае не расслабляться – это в тайге равносильно самоубийству.
Перенесли метра на два кострище в сторону, а на то место, где он был, навалили елового лапника. Спать предстояло на нем. На мне было теплое белье, свитер, пиджак, полушубок, а ногах – резиновые сапоги на один теплый носок и портянку. Как же я жалел, что Горбунов не подсказал мне запастись унтами! Городские сапоги, в которых я ходил в Москве и которые хранились в моем рюкзаке, не в счет. Только уснешь, через несколько минут просыпаешься – бок, на котором  лежал от теплого духа начинает влажнеть, а другой, находящийся на воздухе, где минус десять по Цельсию,  остыл. Вот и ворочаешься всю ночь, подставляя влажный бок морозу, а озябший – влажному теплу. А ноги, как я ни ухитрялся, в резиновых сапогах  все равно мерзли. Наши сторожа, свернувшись клубочками, подремывали возле нас.
Для Анатолия такая ночевка была обычным событием. Больше всего меня поразило то, как он подбрасывал поленья в костер. Казалось бы, человек храпит, потом нащупывает полено, и, не открывая глаз, немного приподнимается, швыряет его точно в центр костра, падает на лапник и продолжает храпеть! Я любовался таким уникальным мастерством всю ночь – и  с лапника, и от костра, где я прогревал свои окостеневшие резиновые сапоги. Ночевка не  прошла мне даром. Как и другие такие же, но в так называемых балаганах – в расщельях Анатолий устраивал из лапника лежбища, где мы и  ночевали,  разведя перед балаганом костер. Ночевали потому, что не могли пройти за световой день по мху все 25 километров между зимовьями.
Что представляет собой зимовье? Охотничья избушка с печкой и нарами. С пряслом возле печки, чтобы на нем сушить портянки и промокшую одежду. С крепкой дверью с  засовом или мощным запором. Она должна открываться внутрь, чтобы можно было открыть, если завалит снегом. С узким, чтобы не проник шатун  внутрь, окошком. С запасом дров, пороха, дроби или патронов, еды и спичек. С водой, кружкой, ложкой, ножом, чайником, кастрюлей и сковородкой. Если ты добрался до зимовья охотника, без труда сможешь попасть в него. А если ты болен, ранен зверем, в зимовье  сможешь несколько дней отлежаться и продержаться, не покидая его. Никто не попрекнет, если тебе нечем пополнить припасы, но если ты мог оставить их вслед идущему, но не оставил их – для таежника это был непростительный грех. К сожалению, в тайге уже в те годы шастало немало строителей коммунизма или просто любителей халявы, поэтому были нередки случаи, когда они опустошали зимовья, а, случалось, даже поджигали их.
Когда мы добрались до первого зимовья, опять надо было пилить и рубить дрова, готовить еду, кормить собак. Ночевка в тайге обернулась для меня тем, что стал беспокоить зуб. Пожевал антибиотик, подержал его возле воспаленного кармана – к утру, кажется, успокоилось.
Белка, как говорил Горбунов, была еще не выходная – не сменила коричневую шубку. Вообще зверька было мало, потому что тайга в том году была голодная. В такие годы белки способны откочевывать в более приветливые места. Из-за голода в тайге много бродило шатунов. Соболя также было стрелять рано. Надо было ждать, когда их шубки станут зимними.
Оставалось ловить капканами ондатру. Разное начальство, которое в те годы  разгуливало в номенклатурных ондатровых шапках, представления не имело, как добывается этот, завезенный из Америки, зверек.  Горбунов, прихватив капканы пятого номера, повел меня на речушку. На кочках, которых там было на берегах множество,  лежали кучки помета. Ондатра испражняется исключительно в одно и тоже место. Мой товарищ с помощью колышков и стальных поводков закреплял капканы, взводил их и на металлические пятачки клал несколько штук помета. Зверек-чистоплюй, обнюхав место, садился на  пятачок, дуги капкана намертво хватали его. На следующее утро почти в каждом капкане было по ондатре. Горбунов снял с них кожу, напялил на расчалки,  а тушки отдал собакам.

У Вас недостаточно прав для комментирования