64
Первыми в стране к свободе устремились писатели. Вначале в своих речах и писаниях как бы определяли, а  где граница дозволенного. Привычных окриков сверху не было, значит,  нужно вести поиски дальше, где же край, где привычное «нельзя», «не положено». Мне приходилось бывать в Краснопресненском райкоме у кураторов  писательской организации, в их словах не было прежней категоричности, зато прибавилось раздражения по отношению к нам. На их указания уже можно было не обращать внимания.
Парторг МГК КПСС  Николай Самвелян, мне это уже тогда казалось,  не чувствовал новых веяний. После нескольких лет  бесправия и ненужности он упивался властью, преувеличивал свое значение. В моем архиве, например, сохранилась   написанная его рукой записка, как следует упоминать в  «Московском литераторе» его участие в мероприятиях. «Присутствовал», «принял участие», «принял участие и выступил» - этому он, увы, придавал  серьезное значение. И в то же время он шутя предлагал в писательской организации осуществить всеобщую пьедестализацию – то есть каждому дать  право на свой пьедестал. Ироничное  мое отношение к  его гиперболам насчет его значения в жизни организации, он считал признаком моей ограниченности. Былая дружба между нами стремительно исчезала. Дело дошло до того, что однажды он и Сергей Колов, оргсекретарь Московской писательской организации, позволили себе сделать мне замечание, что я  хожу на работу не в таком костюме. Я всю жизнь стремился не супониться в галстуке, париться в жарищу в пиджаке – такое позволял себе, где бы ни работал. Для этих ребят была важна форма, а не содержание.
Потом, когда  меня «ушли» из секретарей, Самвелян с чувством вины передо мной сказал:
- В той ситуации я ничего не мог сделать. Приди ко мне, я покажу  тебе письма и записки, в том числе и Кузнецова, анонимки на тебя…
- Меня они не интересуют.
В этом разговоре почувствовался прежний Коля Самвелян, но дружбу нашу убила его самопьедестализация. В нем, видимо, наконец, началась переоценка своей роли, вообще компартии, но процесс был  запоздалым и для него чрезвычайно болезненным. Вряд ли случайность, что он после августа  1991 года вскоре  тяжело заболел и умер. Претензий к нему с моей стороны уже тогда не было, сейчас – и подавно, каждый волен заблуждаться, как считает нужным, я же пишу с позиций «что было, то было».
Процесс  саморасконвоирования у писателей шел  далеко не просто. Приведу несколько примеров, которые стали предметом рассмотрения на парткоме. В партийных архивах, видимо, протоколы сохранились…
Партком рассматривает дело Георгия Ивановича Куницына, который позволил себе на лекциях и встречах с читателями явно антипартийные высказывания. Пикантность ситуации состояла в том, что он был когда-то заместителем заведующего отделом пропаганды ЦК КПСС. Выступал он всегда ярко и доказательно, все мы заслушивались его речами. Дружил он с поэтом Николаем Глазковым, мягко говоря, с малосоветским поэтом, собирал после его смерти многочисленные стихотворные миниатюры типа «Люблю грозу в начале мая, когда идет физкультпарад, и молча на трибунах намокает правительственный аппарат». Все знали, как Куницына принимали в союз писателей. Шло голосование в приемной комиссии. Члены комиссии подходили к нему и уверяли, что они проголосавли за него. Когда же вскрыли урну, то ни одного голоса не было «за» - не любили писатели партийных работников. А Георгий Иванович и фотографа пригласил и банкет в ресторане «Прага» заказал. «Ну что, иуды, давайте на память сфотографируемся, сядем в автобус, он стоит возле ЦДЛ, и обмоем предательство как следует в «Праге», - предложил обиженный, но неуныващий Куницын.
И какой же вердикт вынес партком антипартийцу? Ограничились обсуждением.
Такое «наказание» вынесли и Булату Окуджаве – в его багаже на границе таможенники обнаружили недозволенные кассеты. Булат Шалвович чувствовал себя на заседании виноватым, я уж и не помню,  ему были нужны эти кассеты или нравилось то, что на них записано. Каждый из нас ставил себя на его место. Не дали мы ходу персональному делу, разбирательству в райкоме и т.д. не столько потому, что это случилось со знаменитым поэтом, столько по той причине, что писателю нужны материалы, которые как раз и запрещены к ввозу в страну.
С Владимиром Солоухиным дело обстояло гораздо серьезнее. Он написал цикл явно антисоветских и  антиленинских рассказов. Кому-то дал почитать, кто-то скопировал их и направил в КГБ. Оттуда они поступили в МГК КПСС. Члены парткома по кругу ознакомились с ними. Они давно опубликованы, а тогда  не нашлось ни одного члена парткома, который бы разделял позицию писателя. В одном из рассказов Солоухин описывал, как в ссылке Ленин стал антиМазаем – подплыл к островку, где спасались зайцы, и, чтобы не тратить патроны, прикладом ружья стал убивать их. От образа  «самого человечного человека»  в рассказах не оставалось даже намеков. Бывших фронтовиков возмущало критическое отношение Солоухина к трактовке изображения войны. Ветераны поддавали ему  за оскорбление воевавших, тем более, что все знали – Солоухин не был на фронте, служил в кремлевском полку.
Судя по выступлениям, дело шло к исключению из партии. За этим следовало исключение из союза писателей, и  кто знает, не обернется это судебным преследованием. От решения парткома зависела судьба писателя. Надо было сделать всё  возможное, чтобы не довести дело до исключения из партии.
- Владимир Алексеевич,  в писательской организации ходят слухи, что вы по  «Свободе» расхваливали Набокова, что  мы многое потеряли, не зная его творчество, не учились у него. И что вы сказали о том, что зарубежная ветвь и советская ветвь отечественной литературы воссоединятся. Вы действительно считаете, что такое слияние произойдет? – спросил я.
Спросил потому, что надо было уйти от темы оскорбленных ветеранов войны, перенести разговор на сугубо литературную тему. Конечно же, не  «писатели говорят», а я собственными ушами слышал выступление Солоухина по враждебному голосу, к тому же, в то время не верил («что было, то было!»), что всего через несколько лет буду свидетелем, и даже участником, воссоединения двух потоков отечественной литературы. Владимир Алексеевич с досадой взглянул на меня, должно быть, мой вопрос был для него не риторическим, не теоретическим, а самым неприятным. Он что-то пробормотал в ответ.
Потом, когда Солоухина попросили оставить членов парткома одних, особой борьбы за исключение его из партии не было. Все понимали, что своим решением мы можем открыть новую полосу репрессий против самих же себя, и поэтому решили  объявить ему строгий выговор. Решение для партийных органов было знаковым – писательский партком за явную антисоветчину и антипартийщину, антиленинские рассказы не исключил Солоухина из партии.  Поправлять нас в вышестоящих парторганах не решились – в былые времена такой партком разогнали бы, чего доброго,  кого-то из членов парткома  исключили бы из партии за политическую незрелость, а то  бы и упрятали за решетку. Нет, у КПСС не было уже жестокой, тоталитарной и бесчеловечной силы.
И опять же, процесс освобождения самих освободителей, а таковыми, несомненно, являлись писатели и публицисты, шел не по прямой. Когда секретарем парткома избрали Анатолия Жукова, моего однокурсника и друга, он поручил мне рассмотреть письмо одного писателя-коммуниста, который написал заявление  о выходе из рядов партии. Случилось это уже после апрельского пленума ЦК КПСС, с которого и началась «катастройка». Я встретился с автором заявления – старый, больной человек, фронтовик, много лет не принимавший участия в работе парторганизации, да и она забыла давно о нем. Разве что вспоминала, когда надо было платить взносы.
- Надо удовлетворить его просьбу, - предложил я Жукову.
- Как это – удовлетворить? Надо рассмотреть его персональное дело, - кипятился мой друг. Между прочим, тот самый, который еще на первом курсе Литинститута заронил  в меня сомнение в человеколюбие Ленина, рассказов о том, как он дал команду в одном из поволжских городов собрать на барже девиц легкого поведения и затопить  их вместе с баржей в Волге, чтобы неповадно было тем развращать отряд краснофлотцев. Хватали всех, кто попадется под руку, и молодых невинных девушек, и молодых матерей, пока не набили битком баржу… А вот поди ж ты, инерция мышления, устаревшие стереотипы давали о себе знать…
- Толя, да пойми ты, он на свое персональное дело не приедет. Ну не хочет человек больше находиться в партии, не видит никакого смысла в формальном членстве. Сказать ему спасибо за то, что он когда-то же работал, и принять решение о том, что считать его выбывшим из партии.
В итоге Жуков не стал устраивать старику персональное дело. И вспоминаю об этом потому, что  всем тогда было  нелегко избавляться от устаревших догм, стереотипов мышления и поведения. Пришедший к  власти Горбачев пропагандировал на каждом шагу какое-то  «новое мышление», но я уже тогда считал, что  мышление  оно есть или его нет. Оно всегда новое, если думать, а не имитировать  шевеление извилин под черепной коробкой.

У Вас недостаточно прав для комментирования