8
Личность человека, бытует мнение, формируется в основном до семи лет. Не знаю, что именно там формируется, но когда я задумываюсь об этом, то оказываюсь в затруднительном положении. Что могли сформировать мои первые семь лет жизни? В семь лет я впервые узнал, что существует на свете радио. Повесили громкоговоритель на столб возле разрушенного вокзала, и он заговорил. Утром я шел с матерью на железнодорожную станцию, которая называется у нас вокзалом, и услышал громкую музыку. Мать сказала, что это радио.
Нашу окраину электрифицировали только к середине века. Хотя заводская электростанция находилась от нас в двух километрах - это для характеристики неустанной заботы советской власти о простых людях.
Мало того, что мое поколение было детьми войны и подранками, так нас еще угораздило начинать жизнь при сталинщине. Как бы там ни было, но я горжусь своим поколением - оно было гораздо сердечней и отзывчивей даже поколения своих детей. Почти все так называемые великие стройки - дело рук моего поколения. Начиная с целины - в техникуме, например, из нас срочно готовили комбайнеров для уборки целинного урожая. Не знаю, почему нас тогда не отправили. Я побывал на множестве строек - и везде видел, как мои сверстники, чуть старше или моложе, стремились построить как бы свою жизнь заново. Уж очень им хотелось выползти из военного лихолетья, нищеты, голода, безотцовщины. Они верили, что созидают себе и для своих детей счастливую жизнь. И это многим удавалось, пока не появился в Кремле Горбачев, а потом Ельцин, совершивший бюрократическую революцию в стране. И мое поколение на старости лет обокрали и объявили лишним... Ни детства как такового, ни старости сносной - вот как обошлась «демократия» с детьми войны, подранками.
У нас было детство без игрушек. Конечно, кто ходил в детский сад, а это были дети всевозможного заводского начальства, у тех игрушки какие-то были. Но у нас, окраинной шпаны, не знавших ни детсадов, ни пионерлагерей, были свои игрушки. И свои игры.
Нашими игрушками были боеприпасы и оружие. Этого добра валялось везде предостаточно. Скольких из нас покалечило или убило - не сосчитать.
Отличался на этой стезе и мой брат Виктор. И я, конечно, - туда же. Он на девять лет меня старше, но когда я пошел в школу, Виктор учился в седьмом классе. Ходил он в основное здание, что на Военных бараках. Пока он пас коз, то в лесах и на всяких шпылях разведал множество мест, где можно было разжиться военным добром.
Принес он в класс школьную сумку патронов и в придачу мину от миномета. А тут повальный обыск. Дело в том, что к школе примыкал тоже песчаный шпыль, маленькая пустыня с барханами, которых пытались задержать красноталом. Пишет учительница что-то на доске, а какой-нибудь умелец вроде моего братца достает гранату и швыряет в окно подальше, в краснотал. Взрыв - и тут же истошный многоголосый ребячий вой: «Немцы!» Вся школа врассыпную, занятия сорваны.
Поэтому и устраивались повальные обыски. Виктор ничего лучшего не придумал, как высыпать в коридоре в печку-голландку патроны и спрятать там же мину. А печку, вероятно, уборщица перед этим засыпала ее углем. И тот разгорелся…
Посреди урока в коридоре вдруг поднялась пальба. Конечно, опять клич: «Немцы!» Из распахнутой голландки вылетали куски дымящегося угля, патронные гильзы и пули, а потом вывалилась и мина. Она каким-то чудом не взорвалась - иначе это стоило бы многим жизни.
Виктора исключили из школы, но он, как ничего не произошло, каждое утро собирался в школу и возвращался из нее. Только месяц спустя матери стало известно, что он в школе не учится. Пошел работать на мебельную фабрику и учиться в вечерней школе.
В железнодорожном тупике, где потом будет располагаться такая полезная для нас организация как «Вторчермет», после войны стоял трофейный немецкий эшелон с боеприпасами. Там было множество интереснейших вещей. К примеру, листовой порох в пачках, наподобие пачек курительной бумаги. Сейчас это можно сравнить с блоками бумаги для записей. Был еще порох точь-в-точь как длинные макароны. Если десять-двадцать трубочек пороха поджечь и швырнуть под колеса мчащегося товарного поезда, то они по каким-то реактивным законам увязывались за ним. Особенно впечатляло зрелище ночью. О том, что в поезде могут оказаться цистерны с бензином или боеприпасами, ровным счетом никого не волновало.
Был еще порох наподобие металлических шайб. Но самыми удивительными были розоватые шелковые мешочки для артиллерийских зарядов. Местные кутюрье шили из мешочков дамские кофточки, коврики над кроватями. Что это совсем не шелк, я убедился на своей шкуре.
У меня на сгибе большого пальца нарядился куст бородавок. Вообще к нам липла всякая зараза - чирьи, нарывы. Однажды Виктор поймал меня, взял за руку и, не взирая на мои истошные крики где-то из-под его задницы, прижег линзой бородавки. До дыма. И перевязал палец розовым немецким шелком. Спустя какое-то время я уселся перед печкой и стал подкладывать дрова.
И вдруг шелк вспыхнул. Конечно, я испугался, но вокруг пальца образовался круговой пузырь, на котором красовались и мои бородавки. Мне еще повезло - гораздо хуже было тем несчастным женщинам, на которых вспыхивали кофточки из пороха. Вскоре немецкий эшелон кто-то поджег, наверное, в отместку за коварность шелка-пороха. Фейерверк был почище салюта в Кремле.
С боеприпасами было столько приключений, что можно было об этом написать отдельную книгу. Мы имели с ними дело каждый день и не один год. Поэтому расскажу тут лишь о самых типичных проделках или приключениях.
Ребята постарше, открутив головки от артиллерийских снарядов, доставали из них бочоночки фосфора - красного, которым мы натирали ремни, чтобы зажигать спички, и белого, который светился в темное время суток и которым мы разрисовывали все, что под руку попадется. О том, что белый фосфор радиоактивный, не имели понятия. Из снарядов выплавляли тол, точнее тринитолуол, который использовался для различных подрывных дел. Например, для подрыва огромных пней в лесу. Из них разводились костры, где выплавлялся тол из снарядов...
Когда мне было лет уже двенадцать, мы нашли снаряд за железной дорогой. Довольно крупного калибра. Головка не вывинчивалась. Поставили снаряд на попа, а сами, прячась в блиндаже, устроенном в насыпи, по очереди стремились кинуть точно в головку железнодорожные костыли. Для срабатывания взрывателя надо было два сильных удара, мы знали об этом. Но, к счастью, наши удары были слишком слабыми. Если бы взорвался в нескольких метрах от нас огромный снаряд, мы вряд ли отделались бы контузиями.
Но мы решили все же заставить взорваться упрямца. Развели вокруг него костер, а сами залезли на старую вербу, которая росла возле нашего двора. Долго ждать не пришлось. Ахнуло так, что на всей окраине зазвенели стекла. Когда мы прибежали, то ближайшего телеграфного столба как ни бывало - вокруг воронки валились лишь свежие щепки. Приехавшим милиционерам почему-то подозрительным показался Витька Бережной, и они увезли его на станцию, откуда он, часа через два, вернулся героем. Своим матерям мы сразу же подбросили версию - стоит жара, вот от нее и взорвалось что-то. Это было в первомайские праздники, и на самом деле было жарковато.
Салюты были только в крупных городах, однако ребята постарше в сорок шестом году решили эту несправедливость исправить. Девятого мая, когда стемнело, в воздух стали взлетать ракеты и раздались очереди не только автоматные, но и пулеметные - трассирующие пули почему-то летели в сторону горы Кремянец. Должно быть, по той причине, что там в войну долго сидели немцы. Причем стреляли не только с нашей окраины - и в городе палили, и на Песках, на Верхнем поселке, и в Капитоловке. Потом милиция месяца два ходила по дворам, разоружая пацанву.
У подростков ведь в крови драться улица на улицу. Брат Виктор как-то после одной ночной стрельбы шепнул мне: «Ну, мы дали хуторским жару...» Стреляли из автоматов, и хорошо, что никого не убили.
Меня брат учил стрелять из ППШ лет в шесть. Пошли мы за железную дорогу, в ольшаник. С нами был еще какой-то его друг, который принес новенькие патроны, если не ошибаюсь, позаимствовал у своего отца-милиционера. Стреляли одиночными, со снятым диском. Ведь ППШ скорострельный автомат, сыплет пулями как горохом. Постреляли старшие, надо же получить удовольствие и мальцу. Брат взвел затвор, поскольку это было не в моих силах, вставил патрон и дал мне тяжеленный автомат. «Стреляй!» - и я нажал спусковой крючок. Вместо выстрела почувствовал сильную боль - мой безымянный палец попал в отверстие, куда вставляется диск, и затвором расплющило фалангу. Кровь, слезы. Но брат еще раз взвел затвор и я, не видя ничего от слез, выстрелил чуть ли не под ноги, обдав всех болотной жижей. След от затвора на безымянном пальце левой руки остался на всю жизнь.
Но есть и другие следы. Меня, пишущего эти строки, удивляет тогдашнее наше не бесстрашие, а безбоязнь. Для нас все, что мы делали, казалось естественным. Потому что мы представления не имели о том, что жизнь может быть без патронов, гранат, мин, снарядов, вообще без войны и оружия. К тому же мальчишек всегда влечет все военное. Нам казалось,  к примеру,совершенно обычным делом снабдить стыки между рельсами разрывными пулями, и когда под колесами паровоза начиналась стрельба, машинисты выглядывали из окон, пытались определить, не звуковые ли это петарды, после которых надо срочно тормозить, а потом, увидев нас, грозили кулаками.
Я, например, любил выстраивать полки из патронов, поскольку не было солдатиков. Самого старшего командира у меня изображал пэтэровский патрон. Я выстраивал каре из патронов от нашей трехлинейки, от ППШ, от немецкой винтовки - они были цвета густого хэбэ. Попадались патроны и с заделанными внутрь пулями, как револьверные, но длиннее - должно быть, винтовочные румынские или итальянские... И все это происходило на глазах у матери. Потом, когда со мной случились некоторые происшествия, мать перешла к политике всеобщего разоружения, отправляя на дно болота ведрами наши трофеи. Мой брат не разделял эту политику - чуть ли не через шесть десятилетий после войны вспомнил, что после салюта по Кремянцу милиции отдал негодное оружие, а исправное, смазав, закопал где-то на приусадебном участке. Где именно - до сих пор вспомнить не может.
Как известно, спички после войны были страшным дефицитом. Решить эту проблему в стране можно было месяца за два-три. В конце концов, вывезли бы из Германии пару спичечных фабрик. Нет, надрывалась, должно быть, единственная фабрика «Ревпуть» в городе Злынке Брянской области. Кстати, на материале этой фабрики Анатолий Кривоносов написал свою известную повесть «Гори, гори ясно».
У нас горело тоже ясно, но не от спичек фабрики «Ревпуть». Пытливый ребячий ум нашел другой источник огня. Он таился в пулях противотанковых патронов. Стенка патрона (он используется и сейчас в крупнокалиберных танковых пулеметах системы Владимирова) довольно жесткая, поэтому разрядить его в полевых условиях сложно. Ребята постарше использовали иной способ. Патрон зарывался в песок пулей вниз, над ним разводился небольшой костер. Капсюль взрывался, гильза летела вверх, а пуля уходила в песок. Ее откапывали и на тавре рельса ударом костыля или камня перебивали пополам.
Причем пуля разламывалась так, что какое-то время позволяла на оставшейся части оболочки ее закрывать и открывать. Вещество, от которого легко вспыхивала танковая броня, великолепно зажигала сухие деревянные палочки.
Я как-то позаимствовал у Виктора такую пулю и пытался зажечь палочку. Не получалось. Проснулся брат и отобрал пулю. Я в рев. Мать сказала Виктору:
- Шо ты взяв у него? Отдай ему.
- Это нельзя ему.
- Я сказала: отдай, значит, отдай.
Виктору не оставалось ничего иного, как вернуть мне злополучную пулю. Палочку она никак не зажигала. Тогда я, улучив момент, стащил у матери длинную спичку знаменитой фабрики. Но и спичка не загоралась, только покрывалась серная головка еле заметным дымком. Однако я был парнишкой настойчивым. И загорелась не спичка, а зажигательная смесь. Фыркнув, она попала мне на подбородок, грудь. К счастью, в этот момент вошла мать с ведром воды. Она мгновенно мокрой тряпкой стерла смесь с подбородка и груди, бросила пулю в ведро.
Поскольку Виктор остался без огня, он, пася коз, заготовил пэтэровских пуль целый карман. Ребята есть ребята, и они вдруг решили устроить кучу малу. Брат оказался в самом низу, но в процессе возни какая-то пуля раскрылась и загорелась. Он кричит, что у него пули в кармане раскрылись, а ему никто не верит, думают, что он хитрит. Лишь когда потянуло печеным мясом, все отскочили от него. И Виктор, не взирая на то, что был без трусов и что тут же находились девчата, сбросил с себя штаны и стал песком сбивать зажигательную смесь с ноги. Конечно, обжег и пальцы.
Пришла пора гнать коз домой. Пригнал он их к лужайке в метрах ста от нашего двора и стал тянуть время, чтобы мать не заставила что-нибудь делать. Пальцы-то обожжены.
- Виктор, ты чего коз не загоняешь? - закричала ему мать.
- Та нехай еще попасутся.
- Хватэ. Гони коз, доить пора.
А сама приготовила хворостину и, как только мой бедный брат оказался в досягаемости, пустила ее в ход. Рассказывая об этом, брат всегда говорил: «Захожу в хату, а там Сашко лежит, перевязанный как Чан Кайши...».
Летом перед школой попросил меня принести спички сосед по кличке Джинджилевский. На Курской дуге он потерял ногу, и поэтому услужить инвалиду было святым делом. Хотя я его, приблатненного, и не любил. Он пас коров. Я прибежал домой, попросил у матери спичек для него и побежал назад. Под железнодорожным мостом, видимо, много было воды, поэтому я пошел по мосту. А его только-только восстановили, и на быках, то есть основаниях, были еще ровненькие фаски. Мне то ли-то возжелалось пройтись именно по этим фаскам, наклоненным примерно на 45 градусов, то ли у меня после болезни закружилась голова, и я полетел вниз.
На какое-то время потерял сознание. Когда очнулся, понял, что упал на камни - кровь хлестала из моей щеки. И это после недавно перенесенной водянки! Перепуганная мать кое-как замотала мне разрубленную камнем правую щеку и повела в поликлинику. Там почистили, как могли, рану, зашили и отправили домой. Но почистили, видимо, не очень тщательно - много лет в рубце синели частицы донецкого уголька. После падения шрам мне придавал явно бандитский вид, поэтому на меня учителя и соученики посматривали с опаской. Постепенно он уменьшался и становился незаметнее, а в последние годы кое-кто может вдруг сказать мне: «Ты где-то щеку испачкал. Вытри...»
Но и это не все. В первые зимние каникулы мать на печке вываривала в баках мою одежду. Печка топилась углем, плита была раскалена докрасна. От безделья я вспомнил о детонаторе немецкой гранаты, который тоже никак не загорался. Это была длинная трубочка из красной меди. Мне захотелось освободить ее от содержимого и сделать из нее красивую ручку. Надо сказать, что писали мы тогда деревянными ручками с железными наконечниками, в которые вставлялись перья. И ходили с чернильницами-непроливашками в мешочках и на веревочках. Якобы непроливашками...
Но дело было еще в том, что брат трассирующими пулями, зажав их в патроне острием внутрь, как-то выжигал из досок старые гвозди. Поэтому в моих планах появилось и выжигание старых гвоздей. При этом я знал, что такая штука взорвалась у пацана с нашей улицы. У нас даже была такая игра: «Алик, покажи пузо». И Алик задирал майку или рубашонку и показывал испещренный синими шрамами живот - кусочки немецкой меди окислялись у него в теле.
Для того чтобы все эти прекрасные планы сбылись, вначале следовало детонатор подсушить. Я и поднес его к раскаленной плите. И тут же последовал взрыв. Из той же правой щеки брызнули две струйки крови - осколок буквально в двух сантиметрах от глаза прошелся под кожей. Из руки тоже хлестала кровь - второй осколок раскроил подушечку под большим пальцем. И с правой стороны живота тоже кровенило - в край грудной клетки впилось еще четыре осколка, отколов от клетки кусок кости - этот кусок потом мне отрежут в сороковой московской больнице, когда будут мыть мои кишки, спасая от перитонита...
- О, наш старый знакомый! - воскликнул врач в железнодорожной поликлинике.
Так что я после каникул пришел в класс с перебинтованной щекой и рукой, а также с заклеенным боком. Мой госпитальный вид явно не придавал благодушия Людмиле Захаровне. И она была права. Уже весной, когда она на переменке гуляла в окружении своих девчонок-ябед, я вставил в подходящее отверстие в рельсе патрон от трехлинейки и решил привести его в действие с помощью ножа и камня. Расчет был прост - край патрона при взрыве раскрывается, как лепесток, и остается в рельсе. Пока я возился, Людмила Захаровна со своим выводком оказалась что называется в секторе обстрела. Увлекшись, я не заметил этого, и когда патрон взорвался, то первое, что я увидел - совершенно бледное лицо учительницы. Она посчитала, что я решил ее убить.
А ведь были еще пугачи, которые можно было выменять у тряпичников, поджиги и самопалы, заряжаемые спичечной серой. Скольких пальцев, рук и глаз лишила мое поколение страсть к самовооружению! Были еще хлопушки - в трубочку заливался свинец. Трубочка заряжалась серой с двух-трех спичечных головок. Вставлялся гвоздь, и с размаху ударялся о ближайший столб или цоколь. Раздавался выстрел. Или трубочка и гвоздь загибались под прямым углом, надевалась резинка и хлопушка стреляла без всякой стенки.
Я намеренно так подробно остановился на этих делах. Я был не лучше и не хуже других. Таким был одним из крестов моего поколения. Может быть, кто-то прочтет эти страницы прежде, чем поднимать свой никудышный рейтинг с помощью вооруженной силы или наводить конституционный порядок в очередной Чечне? У меня сердце тревожно сжимается, когда я вижу по телевизору чеченских, палестинских, афганских, иракских ребятишек с автоматами в руках. Самое страшное - глазенки при этом у них сверкают...

У Вас недостаточно прав для комментирования