84
Через пять дней после расстрела Верховного Совета родился внук.  Радость,  омраченная  тревожным состоянием в столице, да и в стране в целом.  Бунтари, которые сажали членов ГКЧП,  сели в то же Лефортово. Ельциноиды фальсифицировали количество погибших, разыскивали тех, кто активно участвовал в противостоянии и скрылся. Верноподданных танкистов, которые палили из пушек по Белому Дому, не называли, видимо, их сразу же убрали с глаз долой. Если вообще оставили в живых…
Не думаю, что расстрел предотвратил в России гражданскую войну. Шло выяснение между двумя группировками, кто в России хозяин. Верховный Совет защищали  те же, кто защищал Белый дом двумя годами раньше. Их народ называл забелдомовцами. Они чувствовали себя в ранге участников штурма Зимнего дворца, считали себя революционерами и спасителями демократии, а  Ельцин и ельциноиды их обманули, ограбили, лишили положения в обществе.  Опустили – так это называется в криминальной среде.
Предприятия разваливались, ложились на бок, как говорили тогда. Не без помощи  бывших красных директоров, которые  прибирали к рукам самое ценное в них, направляли денежные потоки в свой карман. Бесчисленные НИИ никто не финансировал, их секреты по дешевке продавали на Запад, помещения сдавали в аренду. Отставным забелдомовцам предлагалось два пути: в бандиты или в  челноки, а их сестрам и дочерям  - в продавщицы, проститутки, а если крупно повезет – в модели. Резко возросла потребность в сторожах: в стране развернулась великая бюрократическая революция, в процессе которой чиновничество брало реванш за унижения и оскорбления в годину горбачевщины. Теперь они прибирали к рукам то, чем управляли. На свою долю претендовал криминал, поэтому наворованное, которое пресса, попавшая в лапы олигархам, превозносила как священное и неприкосновенное, нуждалось в надежной охране и крыше – бандитской или милицейской. Различия между этими крышами стиралась гораздо успешнее, чем в советские времена – между городом и деревней.
Ельцин, по злой иронии Сатаны, по образованию строитель, к какому-либо строительству был совершенно неспособен. Он был разрушитель, Герострат всесоюзного масштаба, и была опасность, что станет и всероссийским. У него отсутствовал начисто какой-либо созидательный государственный инстинкт. В оппозиционной прессе его называли ЕБН. Он – проклятье нашей страны, видимо, «награда» за все злодейства и несправедливости в течение всего ХХ века. Рейтинг Ельцина упал накануне президентских выборов до  нескольких процентов – показатель того, кто выиграл от его «руления».
От страха перед спецслужбами он их все  время реформировал и преобразовывал, сокращал армию, в которой ежегодно от безнадеги полноштатный батальон офицеров пускал  себе пулю в лоб. Зато  наращивал милицию, довел службу охраны до  40 тысяч человек. Вскоре структуры МВД по численности в два раза превысили армию. В Москве примерно каждый двадцатый стал милиционером. Само собой разумеется, что отбор был самый благожелательный, пошло сращивание организованной преступности с органами милиции. Низкие оклады стражей порядка  толкали их на поборы, взяточничество, преступность  - так ельциноиды повязывали правоохранителей, делали послушными и абсолютно управляемыми, готовыми  под страхом наказания за преступления выполнить любой приказ. Само собой разумеется, это называлось созданием правого государства.
Ельцинщина положила начало  абсолютной безответственности чиновничества – от президента до начальника над дворниками. По субординации еще какая-то ответственность была, хотя бы в части добывания мзды для вышестоящего начальника, но  все меньше и меньше становилось ответственности бюрократов перед народом. Это порождало всепродажность,  попадание на самые высокие должности людей  неподготовленных, несведущих.
Такими оказались реформаторы "в розовых штанишках" во главе с Гайдаром. Но до Гайдара был  премьером некто Силаев, всю жизнь проработавший в военно-промышленном комплексе и привыкший к тому, что  отказа для ВПК  ни в чем не было. Мне как-то старый товарищ рассказал с недоумением и возмущением такую историю. Его жена курировала в Министерстве сельского хозяйства  льняную отрасль. В эпоху разрушения до основания пострадал и  знаменитый  русский лен. Чиновница добилась приема у председателя правительства, просила срочно принять постановление о закупках семян льна, поскольку   возникла угроза  срыва посевной кампании следующего года, вообще потери ценнейших отечественных сортов.
- Не беспокойтесь, по  импорту закупим, -  сказал премьер.
- Не закупим! – горячо возразила жена моего приятеля. – Восемьдесят  процентов льна  выращивается в России, зарубежные сорта не годятся для нас!
- Закупим!
Зато этот премьер, как говорят, знатно играл на баяне. Вот на таком уровне шло руление страной. Гайдар вообще ни дня не работал на  производстве, не имел никакого представления о том, что такое практическая экономика в отечественных условиях. Для характеристики его уровня рассказывают, что однажды Гайдар  во время поездки по стране, увидев какие-то  циклопические сооружения, восхищенно воскликнул:
- Какие у вас домны большие!
- Это не домны, Егор Тимурович, это элеватор, - поправили самого талантливого премьера местные туземцы.
Не знаю, было  так на самом деле, или это байка, придуманная журналистами, но она точно характеризует степень осведомленности  в практических делах пришедших к рулению страной так называемых реформаторов. Но в деле разграбления страны  их имена следовало бы навечно внести в книгу рекордов Гиннеса. Ваучеры, залоговые аукционы, банкротизация  успешно работающих предприятий, бесконечные переделы собственности - высший  пилотаж ельциноидов-реформаторов.
Я не мог спокойно смотреть на происходящее. Безуспешно пытался писать  второй роман дилогии, какие-то рассказы, начинал  и бросал аналитические статьи, которые никому не  стали нужны. Дошло до того, что я  не мог смотреть телевизор, читать газеты и книги. Отвращение ко всему было такое, что не хотелось жить. Я понял, что у меня начался  очередной, самый сильный и глубокий кризис – творческий и мировоззренческий.
Приведу, прощу прощения, довольно пространную цитату из Николая Шмелева, талантливого прозаика и одного лучших наших экономистов: «А причина была в том, что даже в самых кошмарных своих снах я и вообразить себе не мог ту невероятную степень жестокости и презрения к людям, к «человеку с улицы», которую  проявили эти юные «дарования» в чистеньких костюмчиках и модных очках, когда они от слов перешли к делу. Признаюсь, поначалу я даже не поверил, что это все не какое-то недоразумение, что они всерьез решили действовать именно так, а не иначе, и будут действовать и дальше так, что бы им кто ни говорил.
- Егор Тимурович! Как же так? Ну нельзя же так грабить людей! Так даже Сталин в 1947 году не делал. Освободили цены — хорошо. Но государство в таком случае обязано проиндексировать и вклады людей в Сбербанке. Ну, в крайнем случае, проиндексировав, заморозить их. Но просто так отнять? Не объяснив ничего и даже не извинившись? Вы понимаете, что вы так всю Россию одним махом из сторонников реформ превращаете в ее противников?
Молчит, сопит, потеет... И всем своим видом выражает всяческое презрение к бестолковым этим «шестидесятникам», которые ничего не понимают и только путаются у серьезных людей под ногами. Или же и того хуже — начинает нести ужас какую ученую околесицу о какой-то там «брутально-экзистенциальной экспоненциальности» и черт знает о чем еще.
- Анатолий Борисович, ну что же вы делаете? Что ж вы Россию-то всю задаром раздаете кому ни попадя? Вы что думаете, люди дураки? И ничего в ваших этих «ваучерах» не поймут?
-  Неважно, Николай Петрович! Неважно. Главное — раздать все за  год-полтора, чтобы назад возврата не было. А кому раздать, как раздать — это уже вопросы второстепенные.
Или еще:
-  Борис Григорьевич! Ну, как же вы так: получается, что у вас никакого другого способа победить инфляцию нет, кроме как не платить никому и ни за что — ни зарплату людям, ни пенсии, ни предприятиям по государственным заказам. На это ведь много ума не надо! Эдак, знаете, и я тоже могу... Это же, простите, уголовщина! Чистой воды уголовщина!
- А вы что предлагаете, профессор? Деньги печатать? А на это, по-вашему, много ума надо? - сказал и победоносно этак смотрит на меня: уел!
- Почему ж только печатать? Вы бы вот хоть водку в бюджет вернули. А то отдали все самогонщикам и контрабандистам, а теперь плачетесь — денег нет...
И так далее, и так далее — результат известен. Как обронил как-то в сердцах академик Леонид Абалкин: «Мамай прошел!». Да хорошо еще, если только прошел и ушел. Сколько там монгольское иго длилось? Двести пятьдесят—триста лет? Не приведи, как говорится,  Господь!
Первыми, надо сказать, опомнились зарубежные наставники наших младореформаторов. И быстренько, незаметно так исчезли из поля зрения — подальше от греха: мы-де тут ни при чем, это все сами они, русские, виноваты, вот и спрашивайте с них. Честнее всех из них оказался, пожалуй, главный одно время гуру наших преобразователей — профессор Гарвардского университета Джеффри Сакс, признавший во всеуслышание: «Мы положили больного на операционный стол, вскрыли ему грудную клетку... А у него, представьте, оказалась другая анатомия!». Очень скоро к нему присоединился Джозеф Штиглиц — первый вице-президент того самого Международного валютного фонда, на который у нас принято сегодня валить все и вся. Ну, а потом пошло-поехало... В 1997 году был даже какой-то короткий период, когда возникло впечатление, что и наши реформаторы, ужаснувшись содеянному, тоже выкинули лозунг:
«Ребята, кончай воровать! Пора и о стране подумать». Продолжалось это, однако, недолго — до 17 августа 1998 года. Последствия которого, надо думать, нам придется расхлебывать еще не один десяток лет».
И никто, никто, не понес наказания за всю эту чудовищную уголовщину! Безответственная власть, безответный, бесхребетный народ… Не случайно вскоре наступит семибанкирщина, по примеру исторической семибоярщины, и только Путину удастся приструнить их, отдалить от управления  государством. Но опять же – в жанре передела собственности…
Как-то сын сказал мне, что его знакомые ищут водителей-профессионалов для перегона грузовиков в другие города.  Он работал  сторожем на автостоянке. Надо сказать, что  мне очень не нравилась его работа,  которая была совершенно бесперспективна. Сын увлекался компьютерами, но учиться наотрез отказывался. Даже после того, как его пригласили в магазин продавать  компьютеры, но, узнав, что у него нет высшего образования, не взяли на работу. Мы жили тогда  в Никулине, институт был рядом. Не успеешь оглянуться, как закончишь его, убеждал я Андрея.
Никак не удавалось вдолбить ему, что от этого зависит будущее его семьи,  судьба маленького сына. У сторожа автостоянки нет и быть не может никакого будущего, настоящего уважения со стороны близких. Но сын, словно зомбированный, стоял на своем.  Тем более что пример у него был под рукой – какой-то профессор также работал сторожем на той же автостоянке. Спустя несколько лет упрямство сына закончится для него не лучшим образом  - молодая жена не пожелала больше быть супругой сторожа, все кончилось разводом. Естественно, он считает виноватыми в этом своих родителей. Да, я виноват перед ним, но только в том, что не заставлял учиться, как это делал отец по отношению к юному Паганини,  жалел его, а надо было драть как сидорову козу за каждый невыученный урок. К глубочайшему прискорбию,  по духу, мировоззрению и по отношению к жизни  он совершенно чужой мне человек. Он – продолжение моего брата, который никогда не понимал и не стремился понять, чем я живу и дышу.
А  в то время часть автостоянки снимала некая фирма «Техинком», торгующая автомобилями. Первая моя поездка была недалеко - из Мценска надо было перегнать Зил-130 с оборудованием для поливки и подметания улиц. С тех пор, как я сидел за рулем грузовика, прошел не один год. Хорошо, что нас ехало несколько человек. В поезде я волновался – как бы ни опозориться, не подвести сына, который рекомендовал меня.
Но на заводе подготовил машину к рейсу, проверил, заправил, сел за руль и, словно всю жизнь этим только и занимался, без всяких приключений  пригнал «щетку-лейку» в Москву. Так я стал дальнобойщиком, перегонял грузовики разных типов в течение почти четырех лет по всей Руси Великой. Не только для «Техинкома», но для других фирм. Меня мои коллеги называли не иначе как Андреич. Ездил не  каждый день,  но практически  каждую неделю. Мы именовали себя ночными бомбардировщиками –  ночь до Питера, ночь - оттуда.  Арзамас, Нижний, Смоленск, Людиново, Набережные  Челны, Саратов, Вологда  были самыми популярными маршрутами. Надо сказать, что я даже полюбил ночную езду – меньше машин. Слипаются глаза, прикорнешь на обочине десять-двадцать минут, и  опять по газам…
Для меня это было не только зарабатыванием денег, но и возвращением в народ. В Литинституте  мы подшучивали над песней «Вышли мы все из народа», добавляя «А попробуй вернуться в него!» Мне удалось вернуться. Окончательно я понял, что вернулся в народ, в Вологде на машмолзаводе. Туда мы возили шасси, а оттуда  - молоковозы. Пока в цеху навешивали на грузовик оборудование, я, коротая время, болтал со сторожем, бывшим военным. Разговор шел про жизнь. Не скрою, я частенько специально вызывал на разговор собеседников, чтобы знать, что же народ думает. И вдруг во время спора,  отставник  спросил меня, гневаясь:
- Да ты хоть фамилию такую – Бухарин – слышал?
- Не-а, - ответил я. - А кто это такой?
А сам торжествовал в душе: ведь всего несколько лет назад книгу Лариной «Незабывамое»,  вдовы этого деятеля, наше управление «продвигало» на Запад … Значит, удалось  вернуться в народ, пусть меня принимают за водилу, но я ведь вернулся,  принимают за своего, а не за какого-то чинушу, а тем более – писателя.
В Вологде  я собирался навестить поэта  Вадима Кузнецова, который жил  в деревенском доме на берегу водохранилища. Много лет он приглашал меня к себе в гости  - мы были друзьями. Из издательства «Молодая гвардия», где он заведовал редакцией поэзией, его  «ушли». В ельцинское безвременье  Вадим Петрович  и его ученик, замечательный поэт Николай Дмитриев, продавали газеты на площади трех вокзалов. Кузнецовы, чтобы выжить, сдавали квартиру,  однажды  я там встретил  известную Наталью Медведеву, бывшую жену Эдуарда Лимонова. Тогда она готовилась покорить наше телевидение и добилась своего – стала вхожей во многие программы.
И вот я отогнал в Вологду на  машмолзавод шасси, в Москву должен был возвращаться поездом. Можно было несколько дней погостить у Вадима. Позвонил поэту Виктору Коротаеву,  Кузнецов и он  были друзья, имели дома  в одной деревне. Я предложил поехать в гости к Вадиму. Коротаев, к тому времени возглавивший областную молодежную газету, начал отговариваться, мол, он не может, встречается нынче с губернатором.
- Да я же тебя столько лет не видел! Встречайся с губернатором, а я подожду, а потом вместе поедем! – предлагал я.
Коротаев был другом моего друга, мы встречались множество раз, но он остался неумолимым. Что и говорить, настроение мне подпортил. «Если бы я работал в госкомиздате, то он, отрывая подметки, примчался бы  на встречу со мной. Кто я для него сейчас – водила!» - кипел я.
Вадим Кузнецов, когда я появился на пороге его дома, бросился меня обнимать. Тут же завели «Ниву», которая стояла под окном,  поехали в «монопольку», где купили сразу пол-ящика водки и  закуску. Вместе с  Вадимом Петровичем  в деревне школьные каникулы проводила внучка  Настя, которая в разгар беседы-застолья вдруг бесцеремонно вмешалась в разговор старших, задала мне вопрос и тут же ответила на него:
- Вы думаете, что я буду за вами  ухаживать? Нет, я не буду ухаживать.
От кого слышу – от родной дочери моего покойного друга Юрия Селезнева?! В духовном плане у меня не было ближе человека, чем ее покойный отец.  Это был по  мне «второй вологодский удар». Однако меня ожидал еще один сюрприз, «третий вологодский удар». Вадим Петрович на радостях нахлестался так, что стал натравливать на меня молодую овчарку.
- Ты соображаешь, что делаешь?! – пытался я проникнуть в его сознание.
- Фас! Взять его! Фас! – как заведенный давал команды собаке, которая в этой ситуации оказалась умнее своего хозяина.
Приглашая меня в гости, Кузнецов расхваливал рыбалку, рассказывал о загадочном, чрезвычайно глубоком   озере  - видимо,  возникшим после падения крупного метеорита, однако мои предложения отправиться на рыбалку, прогуляться к таинственному озеру остались без внимания. Надеялся, что Вадим проспится и утром придет в себя. Однако утром  повторилось  вчерашнее, опять «фас!»...  Я собрал вещи и, не прощаясь с хозяевами, но, предупредив какого-то соседа, что уезжаю, покинул  «гостеприимный» дом.
Вернувшись в Москву, позвонил жене Кузнецова Нелли, рассказал, как «гостил» в их деревне. Лучше бы туда не ездил: я потерял друга. Потом меня с недоумением спрашивали, почему не был на шестидесятилетии Кузнецова, но я не пошел и на шестидесятипятилетие… Правда, состоялась одна встреча в каком-то дворе на Новом Арбате. Я пошел на нее, почему-то подумав, что Кузнецов все же решил извиниться за «вологодское гостеприимство». Не тут-то было: он почему-то  посчитал себя вправе выговаривать мне за то, что я работаю в НДР, на  ненавистного ему Черномырдина. При этом он считал, что выпускать какой-то земский бюллетень, чем Кузнецов тогда занимался,  работать на окружение Лужкова, которое потом  влилось в «Единую Россию», как, впрочем, и бывшие активисты  НДР  -   достойное для русского поэта занятие. После этой встречи мы расстались навсегда.

У Вас недостаточно прав для комментирования